Автор книги: Мелани Кляйн

Книга: Кляйн М. Психоаналитическая игровая техника: ее история и значение

Мелани Кляйн - Кляйн М. Психоаналитическая игровая техника: ее история и значение читать книгу онлайн

Психоаналитическая игровая техника:
ее история и значение
(1955)
То, что предлагаемая вашему вниманию статья в основном посвящена игровой техника, объясняется соображением, что моя работа с детьми и взрослыми и мой вклад в психоаналитическую теорию в целом в конечном счете основаны на игровой технике, созданной в результате работы с маленькими детьми. Это не означает, что вся моя дальнейшая работа была прямым приложением игровой техники, но достигнутое мной понимание раннего развития, бессознательных процессов и природы интерпретаций, которые могут дать доступ к бессознательному, оказало далеко идущее влияние на мою работу с более старшими детьми и взрослыми пациентами.
Я собираюсь, таким образом, кратко описать шаги, которыми развивалась моя работа из психоаналитической игровой техники, но не буду пытаться дать полный обзор моих открытий. В 1919 году, когда я начала работу над первым случаем, психоаналитическая работа с детьми уже велась, в частности, доктором Hug-Hellmuth (1921). Однако, она не проводила психоанализ детей до шести лет и, хотя она и использовала рисование и случайные игры в качестве материала, она не развила это в специальную технику.
В то время, когда я начала работу, установился принцип, согласно которому интерпретации следует делать очень бережно. За небольшими исключениями психоаналитики не исследовали более глубокие слои бессознательного - у детей такое исследование считалось потенциально опасным. Этот осторожны подход нашел свое отражение в том, что и тогда, и многие годы с тех пор, психоанализ считался применимым только к детям начиная с латентного периода.
Моим первым пациентом был пятилетний мальчик. Я называла его “Фриц” в моих самых ранних статьях. Вначале я думала, что будет достаточным повлиять на поведение матери. Я говорила, что ей следует поощрять ребенка обсуждать с ней более свободно многие невысказанные вопросы, которые, очевидно, были у него на уме и препятствовали его интеллектуальному развитию. Это дало хороший эффект, но удовлетворительного облегчения невротических симптомов не произошло, и вскоре было решено, что я буду анализировать его. Начав анализ, я отошла от некоторых установившихся правил, поскольку я интерпретировала то, что считала наиболее срочным в материале, представленном мне ребенком, и сконцентрировал свой интерес на его тревогах и защитах против них. При этом я столкнулась с серьезными проблемами. Тревоги во время анализа этого первого случая были очень сильные, и, хотя я черпала силы в вера, что я веду работу в правильном направлении, когда наблюдала облегчение тревоги вновь и вновь под действием моих интерпретаций, временами интенсивность свежей тревоги, которая обнаруживалась , приводила меня в смятение. В одном их таких случаев я обратилась за советом к доктору Карлу Абрахаму. Он ответил, что, т.к. мои интерпретации до сих пор часто давали облегчение, и анализ, очевидно, имел прогресс, он не видит оснований для изменения подхода. Я почувствовала себя ободренной его поддержкой, и так произошло, что в последующие несколько дней тревога ребенка, которая достигла критической стадии, значительно уменьшилась, приведя к дальнейшему улучшению. Убежденность, которой я достигла в этом анализе, сильно повлияла на весь ход моей аналитической работы.
Лечение проводилось в доме ребенка с его собственными игрушками. Этот анализ был началом психоаналитической игровой техники, поскольку с самого начала ребенок выражал свои фантазии и тревоги главным образом в игре, и я постоянно интерпретировала ему их значение, в результате чего в игре возникал дополнительный материал. Т.е., я с этим пациентом, по существу, уже использовала метод интерпретирования, который стал характерной чертой моей техники. Этот подход аналогичен фундаментальному принципу психоанализа - принципу свободных ассоциаций. Интерпретируя не только слова ребенка, но также его действия с игрушками, я применила этот базовый принцип к мышлению ребенка, чьи игры и разнообразная деятельность - фактически, его поведение в целом. - являются средством выражения того, что взрослые выражают преимущественно словами. Я также руководствовалась двумя другими принципами психоанализа, установленными Фрейдом, которые я с самого начала рассматривала как фундаментальные: что исследование бессознательного есть основная задача психоаналитической процедуры, и что анализ переноса есть средство достижения этой цели.
Между 1920 и 1923 годами я приобрела дальнейший опыт анализа детей, но определенным шагом в развитии игровой техники стало лечение девочки в возрасте двух лет и девяти месяцев, которую я анализировала в 1923 году. Я проводили детали этого случая под именем “Рита” в моей книге “Детский психоанализ”. Рита страдала от ночных кошмаров и фобии животных, была очень амбивалентна по отношению к матери, в тоже время цеплялась за нее в такой степени, что ее с трудом можно было оставить одну. Она имела выраженный обсессивный невроз и временами впадала в депрессию. Ее игра была очень заторможенной и ее неспособность переносить фрустрации сделали ее воспитание исключительно сложным. У меня были сильные сомнения о том, как лучше взяться за этот случай, т.к. анализ столь маленького ребенка был совершенно новым делом. Первая сессия, казалось, подтвердила мои опасения. Рита, когда ее оставили со мной в ее детской, сразу же проявила признаки негативного переноса: она была тревожна и молчалива, и очень скоро попросила выйти в сад. Я согласилась и вышла вместе с ней - я могу добавить, под бдительным взором ее матери и тети, которые восприняли это как знак провала. Они были очень удивлены, когда увидели, что Рита настроена довольно дружелюбно ко мне, когда мы вернулись в детскую через десять или пятнадцать минут. Объяснение этого изменения состоит в следующем. Когда мы были в саду, я проинтерпретировала ее негативный перенос (что опять было против обычной практики). Из нескольких ее высказываний, и из факта, что она стала менее испуганной, когда мы вышли из детской, я сделала вывод, что она особенно боялась чего-то, что я могу сделать с ней, когда мы были одни в комнате. Я проинтерпретировала это, и, ссылаясь на ее ночные кошмары, связала ее подозрительность ко мне как враждебной незнакомке с ее страхом, что плохая женщина нападет на нее, когда она будет одна ночью. Когда через насколько минут после этой интерпретации я предложила вернуться в детскую, она с готовностью согласилась. Как я уже упоминала, у Риты были заметные задержки в игре, и вначале она почти ничего не делала, кроме как навязчиво одевали и раздевала ее куклу. Но вскоре я пришла к пониманию тревог, лежащих в основе ее навязчивости, и проинтерпретировала их. Этот случай усилил мою растущую убежденность, что необходимым предварительным условием психоанализа ребенка является понимание и интерпретация фантазий, чувств, тревог и переживаний, выражаемых в игре, или, если игровая активность заторможена, причин этих задержек.
Как и в случае Фрица, я вела этот анализ в доме ребенка и с ее собственными игрушками, но в ходе этого лечения я пришла к выводу, что психоанализ не следует проводить в доме ребенка. Я обнаружила, что, хотя она сильно нуждалась в помощи, и ее родители решили, что мне следует попытаться проанализировать ее, отношение ее матери ко мне было очень амбивалентно, и атмосфера в целом была враждебной по отношению к лечению. Еще более важным я нашла то, что ситуация переноса - главная опора психоаналитической процедуры - может установиться и поддерживаться, только если пациент будет способен почувствовать, что консультационная комната или комната для игр, а на самом деле весь анализ, есть нечто отдельное от его обычной домашней жизни. Только при этих условиях мы сможем преодолеть его сопротивления против переживания и выражения мыслей, чувств и желаний, которые несовместимы с общепринятыми, и, в случае детей, ощущаются противоположными тому, чему их учили.
Я сделала дальнейшие важные наблюдения при анализе девочки семи лет, также в 1923 году. ЕЕ невротические трудности, по-видимому, не были серьезными, но ее родители некоторое время беспокоились относительно ее интеллектуального развития. Хотя она была совершенно разумной, она не дружила со сверстниками, не любила школу и иногда прогуливала уроки. Ее отношение к матери, которое сначала было любящим и доверчивым, изменилось, как только она пошла в школу: она стала скрытной и молчаливой. Я провела с ней несколько сессий, не достигнув хорошего контакта. Было ясно, что она неохотно рассказывала об этом, равно как и из других замечаний, я имела возможность сделать несколько интерпретаций, которые дали некоторый материал. Но у меня было впечатление, что я не смогу далеко продвинуться таким образом. Во время следующей сессии, когда она опять была невосприимчивой и замкнутой, я оставила ее, сказав, сто вернусь через несколько минут. Я пошла в свою собственную детскую комнату, собрала несколько машинок, кубики и игрушечный поезд, положила все это в коробку и вернулась к пациентке. Девочка, которая не хотела рисовать или делать еще что-нибудь, заинтересовалась маленькими куклами и сразу начала играть. Из этой игры я сделала вывод, что две из игрушечных фигурок представляют собой ее и маленького мальчика, товарища по школе, о котором я уже слышала раньше. По-видимому, существовал какой-то секрет, связанный с поведением этих фигурок, и что остальные игрушечные люди, которые наблюдали за ними и докучали им, за это были помещены поодаль. Деятельность этих двух игрушечных человечков приводила к катастрофе, к падению или столкновению с машинками. Это сопровождалось знаками возрастающей тревоги. В этот момент я проинтерпретировала, со ссылкой на детали ее игры, что, возможно, между ней и ее товарищем произошли какие-то сексуальные действия, и что она испугалась, что это обнаружат, и поэтому стала относиться недоверчиво к другим людям. Я подчеркнула, что во время игры она стала тревожной и, казалось, была готова прекратить игру. Я напомнила ей, что она не любила школу , и что это может быть связано с ее страхом, что учитель может обнаружить ее отношения с ее школьным товарищем и накажет ее. Кроме того, она боялась и поэтому не доверяла своей матери, и сейчас, похоже, испытывает те же чувства ко мне. Эффект от этой интерпретации был потрясающим: ее тревога и недоверие сначала усилились, но очень скоро отступили и им на смену пришло заметное облегчение. Изменилось ее выражение лица, и, хотя она ни соглашалась, ни отрицала то, что я сказала, она проявила свое согласие тем, что стала продуцировать новый материал, и более свободным поведением в игре и разговоре; ее отношение ко мне также стало намного более дружелюбным и менее подозрительным. Конечно, негативный перенос, чередуясь с положительным переносом, возникал вновь и вновь, но, начиная с этой сессии, в анализе появился заметный прогресс. Одновременно произошли благоприятные изменения, как мне сообщили, в ее отношении к ее семье - частности, к ее матери. Ее нелюбовь к школе уменьшилась и она стала больше интересоваться уроками, но ее задержки в учебе, связанные с глубокими тревогами, разрешились только в ходе длительного лечения.
II
Я рассказала, как использование игрушек, которые я держала специально для маленьких пациентов в коробке, в которой я их сначала принесла, оказалось существенным для ее анализа. Этот опыт, как и другие, помог мне решить, какие игрушки лучше использовать для психоаналитической игровой техники. Я нашла существенным использование маленьких игрушек, потому что их число и разнообразие позволяют ребенку выражать широкий спектр фантазий и переживаний. Для этой цели важно, чтобы эти игрушки были немеханические, и человеческие фигурки, различаясь только по цвету и размеру, не обозначали бы специального занятия. Их простота позволяет ребенку использовать их в различных ситуациях, в соответствии с материалом, возникающим в его игре. Факт, что он может таким образом представить одновременно множество переживаний и фантазий или актуальных ситуаций, также делает возможным для нас достижение более ясной картины работы его мышления.
Вместе с простотой игрушек обстановка в игровой комнате должна быть тоже простой. Она не должна содержать ничего кроме того, что требуется для психоанализа. Игрушки каждого ребенка хранятся отдельно, и таким образом он знает, сто его игрушки и его игры и ними, которые эквивалентны ассоциациям взрослых, известны только аналитику и ему. Коробка, в которой я вначале принесла игрушки маленькой девочке, описанной выше, стала прототипом индивидуального хранилища, которое является частью интимных отношений между аналитиком и пациентом, характерных для психоаналитическое ситуации переноса.
Я не утверждаю, что психоаналитическая игровая техника зависит полностью от моего особого выбора игрового материала. В любом случае, дети часто спонтанно приносят свои собственные вещи и игра с ними входит, конечно, как материал, в аналитическую работу. Но я полагаю, что игрушки, предоставляемые аналитиком, должны быть в целом такого типа, как я сказала, т.е. простыми, маленькими и немеханическими.
Игрушки, однако, не единственный реквизит игрового анализа. Дети проводят много времени, занимаясь с чашкой для мытья рук, рядом с которой имеет несколько маленьких чашечек, стаканчики и ложечки. Они часто рисуют, пишут, вырезают, чинят игрушки, и так далее. Иногда они играют в игры, в которых они приписывают роли аналитику и себе, например, играя в магазин, доктора и пациента, школу, маму и ребенка. В этих играх ребенок часто берет себе роль взрослого, не только выражая свое желание поменяться ролями, но и чтобы продемонстрировать то, как он чувствует, как ведут себя по отношению к нему родители или другие взрослые - или как должны себя вести. Иногда он дает выход его агрессивности и чувству обиды, становясь, в роли родителя, садистическим к ребенку, представленному аналитиком. Принцип интерпретации остается тем же, независимо от того, представлены фантазии с помощью игрушек или драматизации, т.к., какой бы материал не использовался, существенно, чтобы применялись аналитические принципы, лежащие в основе техники.
Агрессивность выражается различными путями в детских играх, прямо либо косвенно. Часто ломаются игрушки, или, если ребенок агрессивен, он набрасывается с ножом или ножницами на стол или кусочки дерева; вода или краска разбрызгиваются, и комната начинает походить на поле боя. Важно позволять ребенку выражать его агрессивность, но еще более важно понимать, почему именно в этот момент в ситуации переноса возникли деструктивные импульсы и проследить их последствия в уме ребенка. Очень часто вскоре может возникать чувство вины вслед за тем, как ребенок, например, сломает игрушку. Эта вина относится не только к реальному причиненному вреду, но и к тому, что игрушка представляет собой в бессознательном ребенка, например, маленького брата или сестру, или родителей, поэтому интерпретации должны иметь дело также и м этими более глубокими уровнями. Иногда из поведения ребенка по отношению к аналитику мы можем сделать вывод, что не только вина, но и тревога преследования могут быть результатом его деструктивных импульсов и что он боится возмездия.
Как правила, я способна объяснить ребенка, что я не буду допускать физического нападения на меня. Такие отношение не только защищает психоаналитика, но важно для анализа в целом, поскольку такие нападения, если не придерживаться границ, способны возбудить у ребенка избыточную вину и тревогу преследования, и поэтому добавят трудностей в лечение. Меня иногда спрашивают, каким методом я предотвращаю физические нападения, и я думаю, ответ будет заключаться в том, что я стараюсь не подавлять агрессивные фантазии ребенка, фактически, он имеет возможность выражать их другими путями, включая словесные атаки в мой адрес. Чем больше я способна вовремя проинтерпретировать мотивы агрессивности ребенка, тем более вероятно, что ситуация не выйдет из-под контроля. Однако, с некоторыми детьми-психотиками иногда бывает очень трудно защитить себя от их агрессивности.
III
Я обнаружила, что отношения ребенка к игрушке, которую он сломал, очень показательно. Он часто откладывает эту игрушку, представляющую, например, брата или сестру, или родителей, и игнорирует ее некоторое время. Это означает нелюбовь к поврежденному объекту из-за страха преследования, страха, что атакованная персона (представленная игрушкой) станет опасной и требующей возмездия. Чувство преследования может быть столь сильным, что оно перекрывает чувство вины и депрессию, которые также часто возникают после нанесения вреда. Или вина и депрессия могут быть столь сильны, что они сами приводят к усилению чувства преследования. Однако, однажды ребенок станет искать сломанную игрушку и в своем ящичке. Это означает, что после того, как мы смогли проанализировать некоторые важные защиты, таким образом уменьшив чувство преследования и сделав возможным появление чувства вины, возникла потребность совершить репарации. Когда это случается, мы можем также заметить, что происходят изменения в отношении ребенка к конкретному лицу, которое представляла игрушка, или изменения в его отношениях в целом. Это изменение подтверждает наше впечатление, что тревога преследования уменьшилась и что вместе с чувством вины и желанием совершать репарации, чувство любви, которое сдерживалось избыточной тревогой, выступает на первый план. У других детей, или у этого же ребенка на более поздней стадии анализа, вина и желание совершать репарации может следовать сразу же за актом агрессии, и нежность к брату или сестре, которым, возможно, в фантазии причинен вред, становится явной. Важность этих изменений для формирования характера и объектных отношений, также как и для душевного равновесия, трудно переоценить.
Существенной частью интерпретативной работы является то, что она должна идти в ногу с колебаниями между любовью и ненавистью, между счастьем и удовлетворением с одной стороны и тревогой преследования и депрессией с другой. Это означает, что аналитик не должен проявлять неодобрение того, что ребенок сломал игрушку, он не должен, однако, поощрять ребенка выражать его агрессивность или внушать ему, что игрушку надо починить. Другими словами, ему следует позволять ребенку выражать его эмоции и фантазии так, как они возникают. Также всегда было частью моей техники отсутствие воспитательного или морального влияния, я всегда придерживалась только психоаналитической процедуры, которая, если изложить ее кратко, состоит в понимании мышления пациента и сообщении ему, что там происходит.
Множество эмоциональных ситуаций, которые можно выразить с помощью игры, безгранично: например, разочарование и отверженность, ревность одновременно к отцу и матери, или к братьям и сестрам, агрессивность в сочетании с такой ревностью, удовольствие от наличия друга по играм и союзника против родителей; чувства любви и ненависти к новорожденному или ожидаемому ребенку, равно как и вытекающие отсюда тревогу, вину и стремление совершать репарации. Мы также находим в играх детей повторение актуальных переживаний и деталей повседневной жизни, часто переплетенных с его фантазиями. Показательно, что иногда очень важные актуальные события в его жидни не отражаются в его игре или в его ассоциациях, и что все внимание временами обращено на кажущиеся незначительными события. Но эти назначительные события очень важны для него, потому что они возбуждают его эмоции и фантазии.

IV
У многих детей имеются задержки в игре. Такие задержки обычно не полностью препятствуют игре, но могут приводить к быстрому прерыванию игры. Приведу пример маленького мальчика, которого мне привели только на одно интервью (планировался его анализ в будущем, но в то время его родители вместе с ним уезжали за границу). У меня на столе было несколько игрушек, он сел и начал игру, в которой вскоре произошел несчастный случай, столкновение и падение игрушечных людей, которых он старался поставить вновь. Во всем этом он проявлял много тревоги, но, поскольку никакого лечения пока не имелось в виду, я воздержалась от интерпретаций. После того, как он несколько минут тихо проспал в своем кресле, он сказал: “Хватит играть”, - и вышел. Я знала по своему опыту, что если бы это было началом лечения и я бы проинтерпретировала тревогу, проявленную в его действиях с игрушками, и соответствующий негативный перенос ко мне, я уменьшила бы тревогу настолько, чтобы он смог продолжить игру.
Следующий пример поможет мне показать некоторые причины задержек в игре. Мальчик трех лет и девяти месяцев, которого я описала под именем “Питер” в книге “Детский психоанализ”, был очень невротичный. Упомяну некоторые из его трудностей: он был не способен играть, не мог переносить малейшие фрустрации, был робкий, жалобный и больше походил на девочку, хотя временами был агрессивный и властный, очень амбивалентный к своей семье и сильно фиксирован на своей матери. Она сказала мне, что Питер сильно изменился в худшую сторону после летнего отпуска, когда он в возрасте 18-ти месяцев спал в одной комнате с родителями и имел возможность наблюдать их половые сношения. В это лето он стал трудно управляемым, плохо спал по ночам и вновь ночью стал пачкать свою кровать, что он уже не делал несколько месяцев. До этого времени он играл достаточно свободно, но с этого времени он прекратил играть и стал очень деструктивным по отношению к своим игрушкам, но ничего не делал с ними другого, кроме как ломал их. Через некоторое время после этого родился его брат, и это усилило все его трудности.
В первой сессии Питер начал играть, вскоре он столкнул две лошадки вместе, и повторял это действие с другими игрушками. Он также упомянул, что у него есть маленький брат. Я проинтерпретировала ему, что лошадки и другие вещи, которые вталкивались вместе, представляли собой люде, интерпретация, которую он сначала отверг, а затем принял. Он вновь столкнул лошадок вместе, сказав, что они собираются спать, прикрыл их кубиками и добавил: “Сейчас они совсем умерли, я их похоронил” Он поставил машинки друг за другом в ряд, что, как стало ясно позднее из анализа, символизировало пенис его отца, и заставил их двигаться вперед, затем внезапно остановил движение и разбросал их по комнате, приговаривая: “Мы всегда немедленно уничтожаем наши рождественские подарки, мы нечего не хотим”. Уничтожение его игрушек таким образом в его бессознательном представляло уничтожение гениталий его отца. В течение этого первого часа он действительно сломал несколько игрушек.
Во время второй сессии Питер повторил некоторый материал первого часа, в частности, столкновения вместе машин, лошадок и т.п., вновь говорил о своем младшем брате, после чего я проинтерпретировала, что он показывает мне, как его мама и папа сталкивают их гениталии (конечно, используя его собственные слова для гениталий), и что их действия привели к рождению его брата. Эта интерпретация дала много нового материала и пролила свет на его очень амбивалентное отношение к его маленькому брату и к отцу. Он положил игрушечного мужчину на кубик, который он назвал постелью, сбросил его и сказал, что он умер и разорен. Затем он вновь разыграл эту сцену с двумя игрушечными мужчинами, выбрав фигурки, которые он сломал до этого. Я проинтерпретировала, что первый игрушечный мужчина представлял его отца, которого он хотел сбросить с постели матери и убить, и что один из двух игрушечных мужчин вновь представлял его отца, а другой представлял его самого, с кем отец должен был сделать то же самое. Причина, по которой он выбрал две сломанные фигурки, заключалась в том, что он чувствовал, что и его отцу, и ему будет причинен вред, если он нападет на отца.
Этот материал иллюстрирует ряд моментов, из которых я упомяну только один или два. Так как то, что Питер был свидетелем полового сношения его родителей, оказало на него заметное влияние, и привело к таким сильным эмоциям, как ревность, агрессивность и тревога, это было первым, что он выразил в своей игре. Без сомнения, у него в дальнейшем не сохранилось какое-либо сознательного воспоминания от этом переживании, оно выло вытеснено, и для него было возможно только его символическое выражение. Я имею основания полагать, что если бы я не проинтерпретировала, что игрушки, которые сталкивались, были людьми, он, возможно, не смог бы продуцировать материал, который появился во время второго часа. Более того, если бы я во второй час не смогла показать ему причины его задержки в игре, интерпретируя повреждения, причиненные игрушкам, он, вероятно, - как он это делал в обычной жизни, - прекратил бы игру после столкновения игрушек.
Есть дети, которые в начале лечения не могут играть даже так, как Питер, или как маленький мальчик, которого привели только не одно интервью. Однако, очень редко явление, чтобы ребенок полностью игнорировал игрушки, разложенные на столе. Даже если он отворачивается от них, он обычно дает аналитику возможность понять мотивы его нежелания играть. Детский аналитик также может получить материал для интерпретации другими путями. Любая деятельность, например, вырезание из бумаги или разрезание ее на куски, каждая деталь поведения, такая как изменение позы или выражения лица, могут дать ключ к тому, что происходит в голове ребенка, возможно, в связи с тем, что аналитик слышал о его трудностях от родителей.
Я достаточно много говорила о значении интерпретаций в игровой технике и проиллюстрировала рядом примеров их содержания. Это привело меня к вопросу, который мне очень часто задают: “Неужели маленькие дети могут понять такие интерпретации?” Мой опыт и опыт моих коллег говорит о том, что если интерпретации относятся к самым ярким моментам в материале, они полностью понимаются. Конечно, детский аналитик должен делать эти интерпретации по возможности более краткими и ясными, следует также использовать при этом выражения самого ребенка. Но, если он переводит в простые слова существенные моменты представленного материала, он соприкасается с эмоциями и тревогами, которые наиболее действенны в данный момент, обычно следом за этим происходит сознательное и интеллектуальное понимание ребенком. Одно из многих интересных и удивляющих переживаний начинающего детского аналитика состоит в том, что он обнаруживает даже у очень маленьких детей способность к инсайту, которая чаще даже больше, чес у взрослых. В некоторой степени это объясняется тем фактом, что связь между сознательным и бессознательным теснее у маленьких детей, чем у взрослых, и что инфантильные вытеснения менее мощные. Я также полагаю, что интеллектуальные способности белей часто недооцениваются и, фактически, они понимают больше, чем о них думают.
Сейчас я проиллюстрирую свои высказывания о реакции маленьких детей на интерпретации. Питер, из анализа которого я привела уже некоторые детали, сперва протестовал против моей интерпретации, что игрушечный мужчина, которого он сбросил с “постели” и который “умер и разорен”, представлял его отца. (Интерпретация желания смерти любимому человеку обычно вызывает сильное сопротивление и у детей, и у взрослых). Во время третьего часа Питер вновь принес похожий материал, но теперь принял мои интерпретации и сказал задумчиво: “И если бы я был папой, и кто-то хотел сбросить меня с постели, убить и разорить меня, что бы я подумал об этом?” Это показывает, что он не только переработал, понял и принял мою интерпретацию, но и что он осознал гораздо больше. Он понял, что его собственные агрессивные чувства к отцу усиливали его страх перед отцом, и что он также проецировал свои собственные импульсы на отца.
Одним из важнейших моментов игровой техники всегда был анализ переноса. Как мы знаем, в переносе на аналитика пациент повторяет ранние эмоции и конфликты. Мой опыт свидетельствует о том, что мы можем оказать фундаментальную помощь пациенту, прослеживая его фантазии и тревоги в наших интерпретациях переноса к тому моменту, когда они возникли, - а именно, к младенческому возрасту и к отношению к его первым объектам. Вновь переживая ранние эмоции и фантазии и понимая их в отношении к его первичным объектам, он может, как и случалось, пересмотреть эти отношения в их основе, и таким образом эффективно уменьшить его тревоги.
V
Оглядываясь назад не первые годы моей работы, я хочу выделить несколько фактов. В начале этой статьи я упоминала, что при анализе моего самого первого детского случая я обнаружила, что мой интерес сконцентрировался не его тревогах и защитах против них. Мой особый интерес к тревоге вел меня все глубже и глубже в бессознательное и в жизнь фантазий ребенка. Этот специфический интерес противоречил психоаналитической точке зрения, что интерпретации не должны идти слишком глубоко и не следует давать их слишком часто. Я настаивала не своем подходе, несмотря на то, что это влекло за собой радикальные изменения в технике. Этот подход привел меня на новую территорию, т.к. он дал понимание ранних инфантильных фантазий, тревог и защит, которые в то время все еще оставались мало изученными. Это стало ясно для меня, когда я приступила к теоретическому формулированию моих клинических наблюдений.
Одним из феноменов, поразивших меня в анализе Риты, была жестокость ее Супер-эго. Я уже рассказывала в книге “Детский психоанализ”, как Рита любила играть роль строгой и наказывающей матери, которая обращалась с ребенком (представленным куклой или мной) очень безжалостно. Более того, ее амбивалентность в отношении к ее матери, чрезмерная потребность в наказании, ее чувство вины и ее ночные кошмары привели меня к пониманию того, что у этого ребенка в возрасте друх лет и девяти месяцев - и достаточно легко можно проследить и до существенно более раннего возраста - действовало жестокое и неумолимое Супер-эго. Я нашла подтверждение этого открытия при анализе других маленьких детей и пришла к выводу, что Супер-эго возникает на более ранних стадиях, чем это предполагал Фрейд. Другими словами, мне стало ясно, что Супер-эго, как он и представлял себе, является конечным продуктом развития, продолжающегося несколько лет. В результате дальнейших наблюдений я поняла, что Супер-эго есть нечто, что ребенок чувствует действующим внутри него определенным образом; что оно состоит из множества фигур, созданных на основе его опыта и фантазий, и что оно возникает на стадиях, когда он интернализирует (интроецирует) своих родителей.
Эти наблюдения, в свою очередь, привели, при анализе маленьких девочек, к открытию ситуации ведущей феминной тревоги: мать ощущается как первичный преследователь, который, как внешний и интернализированный объект, атакует тело ребенка и забирает из него воображаемых детей. Эти тревоги возникают их фантазий девочек о нападении на тело матери, чтобы отнять у нее его содержимое, т.е. фекалии, пенис отца и детей, в результате чего возникает страх возмездия аналогичным образом. Я нашла, что такие тревоги преследования скомбинированы или чередуются с глубокими чувствами депрессии и вины, и эти наблюдения привели меня к открытия жизненно важной роли, которую тенденции совершать репарации играют в душевной жизни. В этом смысле репарация более широкое понятие, чем понятие Фрейда “восстановление сделанного в обсессивном неврозе” и “реактивное образование”, т.к. оно включает в себя множество процессов, в результате которых Эго чувствует, что оно уничтожает вред, причиненный в фантазии, восстанавливает, предохраняет и оживляет объекты. Значение этой тенденции, тесно связанной с чувством вины, определяется также ее существенным вкладом в процессы сублимации и, таким образом, в душевное здоровье.
При изучении фантазий о нападении на тело матери я вскоре натолкнулась на анально- и уретрально-садистические импульсы. Я уже упоминала выше, что я обнаружила жестокость Супер-эго у Риты (1923) и что ее анализ в значительной мере помог мне понять пути, которыми деструктивные импульсы, направленные на мать, становятся причиной чувства вины и преследования. Один из случаев, в результате которого мне стала ясна анально- и уретрально-садистическая природа этих деструктивных импульсов, был случай Труди, девочки трех лет и трех месяцев, которую я анализировала в 1924 году. Когда она пришла ко мне на лечение, она страдала от различных симптомов, таких как ночные кошмары и недержание мочи и кала. В начале анализа она сказала мне притвориться, будто я в постели и сплю. Затем она сказала, что собирается напасть на меня и заглянуть мне в попу, чтобы посмотреть на фекалии (которые, как я поняла, также представляли собой детей) и что она собирается вынуть их оттуда. После таких нападений она пряталась в углу, изучая, играя, будто она в постели, накрывала себя подушками (которые должны были защищать ее тело и также представляли собой детей), в то же время она действительно обмочилась и явно показывала, что боится, что я на нее нападу. Ее тревога, связанная с опасной интернализированной матерью, подтвердила выводы, которые я первоначально сделала при анализе Риты. Оба эти анализа были кратковременны, в частности из-за того, что родители сочли, что были достигнуты достаточные улучшения.
Вскоре после этого я пришла к убеждению, что такие деструктивные импульсы и фантазии всегда можно проследить до орально-садистических. Фактически, Рита уже показала это достаточно ясно. Однажды она испачкала лист бумаги, разорвала его, бросила кусочки в стакан с водой, поднесла его к губам, будто бы собираясь пить, и сказала шепотом: “Умершая женщина”. То, что она разорвала и утопила в воде кусочки бумаги, я поняла как выражение фантазий о нападении не мать и убийстве ее, что привело к страху возмездия. Я уже говорила, что именно с Труди я стала уверена в специфической анально- и уретрально-садистической природе таких атак. Но в других анализах, проведенных в 1924 и 1925 годах (Рут и Питер, оба случая приведены в книге “Детский психоанализ”), я также осознала фундаментальную роль, которую орально-садистические импульсы играют в деструктивных фантазиях и соответствующих тревогах, таким образом найдя в анализе маленьких детей полное подтверждений открытий Абрахама. Эти анализы, давшие мне дальнейшее поле для наблюдений, поскольку они продолжались дольше, чем анализ Риты и Труди, привели меня к более полному пониманию фундаментальной роли оральных желаний и тревог в душевном развитии, нормальном и патологическом.
Как я уже упоминала, я уже распознала у Риты и Труд интернализацию атакованной и, следовательно, пугающей матери - жестокое Супер-эго. Между 1934 и 1926 годами я анализировала девочку, которая действительно была очень больна. Из ее анализа я узнала много специфических деталей такой интернализации и о фантазиях и импульсах, лежащих в основе параноидной и маниакально-депрессивной тревог, т.к. я пришла к пониманию оральной и анальной природы ее процессов интроекции и ситуаций внутреннего преследования, которые они порождают. Я также стала лучше осознавать пути, которыми внутреннее преследование влияет, посредством проекции, на отношение к внешним объектам. Интенсивность ее зависти и ненависти безошибочно показывала их происхождение от орально-садистического отношения к груди ее матери и была связана с началом ее Эдипова комплекса. Случай Эрны существенно помог мне в подготовке обоснования для ряда выводов, которые я представила на 10-м Международном психоаналитическом конгрессе в 1925 году, в частности, точку зрения, что раннее Супер-эго, основанное в период самого разгара орально-садистических импульсов и фантазий, лежит в основе психозов - точка зрения, которую я двумя годами позже развила, подчеркнув значение орального садизма при шизофрении.
Одновременно с анализами, которые я только что описала, я смогла проделать интересные наблюдения, касающиеся ситуаций тревоги у мальчиков. Анализ мальчиков и взрослых мужчин полностью подтвердил точку зрения Фрейда, что у мужчин ведущим является страх кастрации, но я обнаружила, что вследствие ранней идентификации с матерью (феминная позиция, которая возвещает о начале Эдипова комплекса) тревога о нападении на тело изнутри имеет большое значение и у мужчин, и у женщин, и различными путями влияет на их кастрационные страхи.
Тревога, происходящая от фантазий о нападении на тело матери и отца, которого, как предполагается, она содержит, оказалась у обоих полов лежащей в основе клаустрофобии ( которая включает в себя страх быть заключенным в материнском теле или быть погребенным в нем). Связь этих тревог с кастрационным страхом можно увидеть, например, в фантазии о потере пениса или разрушении его внутри матери - фантазиях, которые могут привести к импотенции.
Я увидела, что страхи, связанные с нападением на материнское тело и страх нападения со стороны внешних и внутренних объектов имеет специфическое качество и интенсивность, говорящие об их психотической природе. При изучении отношения ребенка к интернализированным объектам становятся ясными различные ситуации внутреннего преследования и их психотическое содержание. Более того, обнаружение того, что страх возмездия имеет источником собственную агрессивность, привело меня к выводу, что первоначальные защиты Эго направлены против тревоги, возбуждаемой деструктивными импульсами и фантазиями. Снова и снова, когда эти психотические тревоги прослеживались до их источника, обнаруживалось, что они имеют происхождение в оральном садизме. Я обнаружила также, что орально-садистическое отношение к матери и интернализация поглощенной и, следовательно, поглощающей груди создает прототип всех внутренних преследователей; и более того, что интернализация повреждений и, следовательно, опасной груди с одной стороны, и удовлетворяющей и помогающей груди с другой, составляет ядро .супер-эго. Другой вывод заключался в том, что, хотя оральные тревоги возникают первыми, садистические фантазии и желания из всех источников действуют на очень ранней стадии развития и частично перекрывают оральные тревоги. [overlap]
Значение инфантильных тревог, которые я только что описала, также было продемонстрировано в анализе очень больных взрослых, некоторые их них были пограничными психотическими случаями.
Другой опыт помог сделать мне дальнейшие выводы, сравнение несомненно страдающей паранойей Эрны и фантазий и тревог, которые обнаружила у менее больных детей, которых можно было назвать только невротичными, убедила меня в том, что психотические (параноидные и депрессивные) тревоги лежат в основе инфантильного невроза. Я также проделала аналогичные наблюдения при анализе взрослых невротиков. Все эти различные линии исследования привели к гипотезе, что тревоги психотической природы в некоторой степени являются частью нормального инфантильного развития и выражаются и перерабатываются в ходе инфантильного невроза. Чтобы открыть эти инфантильные тревоги анализ должен, однако, доходить до глубоких слоев бессознательного, и это относится одновременно и ко взрослым, и к детям.
Во введении к этой статье я уже подчеркивала, что мое внимание с самого начала было сфокусировано на тревогах ребенка, и что именно интерпретация их содержания оказалась тем средством, с помощью которого я смогла уменьшить эти тревоги. Чтобы сделать это, требуется полностью использовать символический язык игры, который, как я обнаружила, составляет существенную часть детского способа выражения. Как мы уже видели, кубик, маленькая фигурка, машинка не только представляют собой вещи, интересующие ребенка сами по себе, но в его игре с ними они также всегда имеют множество символических значений, связанных с его фантазиями, желаниями и переживаниями. Этот архаический способ выражения есть также тот язык, с которым мы знакомы по сновидениям, и подходя к игре ребенка способом, аналогичным интерпретации сновидений Фрейда, я обнаружила, что могу получить доступ к бессознательному ребенка. Однако, мы должны каждый раз рассматривать использование ребенком символов в связи с его конкретными эмоциями и тревогами и в отношении ко всей ситуации, представленной в анализе, просто обобщенный перевод символов является бессмысленным.
Значение, которое я придавала символизму, привело меня - по прошествии некоторого времени - к теоретическим выводам о процессе формирования символов. Игровой анализ показал, что символизм позволяет ребенку переносить не только интерес, но также фантазии, тревоги и вину на объекты, отличные от людей. Таким образом, в игре ощущается большое облегчение, и это один из факторов, делающих ее столь важной для ребенка. Например, Питер, о котором я уже говорила ранее, подчеркнул мне, когда я проинтерпретировала разрушение им игрушечной фигурки как представляющее нападение на его брата, что он не стал бы это делать с его реальным братом, он делает это только с игрушечным братом. Моя интерпретация, конечно, сделала для него ясным, что в действительность это был его брат, на кого он хотел напасть; но этот пример показывает, что только символическими средствами он мог в анализе выразить свои деструктивные стремления.
Я также пришла к выводу, что у детей сильные задержки способности к формированию и использованию символов, и следовательно, развивать жизнь фантазий, служат знаком серьезных нарушений. Я считаю, что такие задержки, и являющиеся их результатом нарушения в отношении к внешнему миру и реальности, есть характерная черта шизофрении.
Я могу также сказать, что я нашла имеющим большое значение с клинической и теоретической точки зрения, что я анализировала и детей, и взрослых. Таким образом я имела возможность наблюдать, как детские фантазии и тревоги все еще действуют у взрослых, и оценить у маленького ребенка, каким может быть его будущее развитие. Сравнивая тяжело больных, невротиков и нормальных детей, я находя, что инфантильные тревоги психотической природы являются причиной заболевания у взрослых невротиков, я пришла к выводам, которые были описаны выше.
VI
Прослеживая в анализе взрослых и детей развитие импульсов, фантазий и тревог до их источника, т.е. до чувств к груди матери (даже если ребенка не кормили грудью), я нашла, что объектные отношения начинаются сразу при рождении и возникают с первым опытом кормления, более того, что все аспекты душевной жизни связаны с этими объектными отношениями. Также выяснилось, что восприятие ребенком внешнего мира, которое вскоре начинает включать в себя его амбивалентное отношение к его отцу и к другим членам семьи, постоянно подвергается влиянию создаваемого внутреннего мира, и в свою очередь влияет на него, - и что внешняя и внутренняя ситуации всегда взаимозависимы, т.к. интроекция и проекция действуют бок о бок с самого начала жизни.
Наблюдения, что в уме ребенка мать первоначально появляется как хорошая и плохая грудь, отщепленные друг от друга, и что в течение нескольких месяцев, с ростом интеграции Эго противоположные аспекты начинают синтезироваться, помогли мне понять значение процессов расщепления и отдельного восприятия хороших и плохих фигур, также как и влияние этих процессов на развитие Эго. Следующий из этого опыта вывод, что депрессивная тревога возникает как результат синтеза Эго хороших и плохих (любимых и ненавидимых) аспектов объекта, привел меня в свою очередь к концепции депрессивной позиции, которая достигает своей кульминации к середине первого года жизни. Ей предшествует параноидная позиция, которая охватывает первые три или четыре месяца жизни и характеризуется тревогой преследования и процессами расщепления. Позже, в 1946 году, когда переформулировала мои взгляды на первые три или четыре месяца жизни, я назвали эту стадию (пользуясь выражением Фэрбэрна) параноидно-шизоидной позицией, и, детально изучая ее значение, стремилась скоординировать полученные мной данные о расщеплении, проекции, преследовании и идеализации.
Моя работа с детьми и теоретические выводы, которые я делала при этом, в значительной степени влияли на мою технику работы со взрослыми. Всегда считалось важнейшим принципом психоанализа, что бессознательное, которое возникает в уме ребенка, следует исследовать у взрослого. Мой опыт работы с детьми позволил мне пройти намного глубже в этом направлении, чем это было до сих пор, что привело меня к технике, которая делает возможным доступ к этим более глубоким слоям. В частности, моя игровая техника помогла мне увидеть, кокой материал наиболее нуждается в интерпретации в данный момент и каким путем легче всего передать ее пациенту, часть тих знаний я смогла применить в анализе взрослых. Как уже подчеркивалось ранее, это не означает, что техника, используемая с детьми, идентична подходу ко взрослым. Хотя мы нашли путь к самым ранним стадиям, очень важно в анализе взрослых учитывать взрослое Эго, равно как с детьми мы имеем в виду инфантильное Эго, соответствующее стадии их развития.
Более полное понимание самых ранних стадий развития, поли фантазий, тревог и защит в эмоциональной жизни ребенка также пролило свет на точки фиксации психозов взрослых. В результате был открыт новый способ лечения психотических пациентов посредством психоанализа. Эта область, в особенности психоанализ шизофренических пациентов, требует дальнейшего исследования; но работа, проделанная в этом направлении рядом психоаналитиков кажется подтверждающей надежды на будущее.