Автор книги: Кроль, Михайлова

Книга: Кроль, Михайлова Человек-оркестр. микроструктура общения

Кроль, Михайлова - Кроль, Михайлова Человек-оркестр. микроструктура общения читать книгу онлайн

Л.М. КРОЛЬ 

Е.Л. МИХАЙЛОВА

ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР: микроструктура общения

НЕЗАВИСИМАЯ ФИРМА "КЛАСС"

Существует по меньшей мере одна область, где "профессионалом" являет­ся каждый, – это сфера общения. Книга рассчитана на читателя, который, даже не обладая специальными знаниями, хотел бы повысить свое "професси­ональное мастерство", новыми глазами посмотреть и на собственное общение, и на окружающих со всей неповторимостью их облика, привычек, особенно­стей. Важное место занимает в книге психологический анализ тех "мелочей", которые и составляют индивидуальный коммуникативный почерк: голоса, мимики, взгляда, позы, походки, манеры слушать и притворяться слушающим и даже манеры садиться и вставать. Отсюда множество конкретных примеров-наблюдений, позволяющих рассмотреть ежедневное общение как бы под лу­пой, найти интересное в обыденном и творческое в простом. Описание некото­рых классических экспериментов и фрагментов разработанного авторами мик­роструктурного тренинга общения служат той же цели.

© ТОО «Независимая фирма «Класс»

© Л.М. Кроль, Е.Л. Мнхайлова

Часть I. ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ОРКЕСТР?..

Ни один персонаж этой книги не вымышлен; всякое сходство с реальными людьми на самом деле не случайно.

Дж. Толкиен.

Эта книжка–о мелочах. Говоря так, мы совсем не считаем, что думали и писали о чем-то неважном или, того хуже, не­нужном. Как раз наоборот!

Вопрос о том, из чего состоит естественный поток челове­ческого поведения и, в частности, общения, – очень важный и непростой. Хотя бы потому, что, увидев, из каких "кирпичи­ков" оно складывается, легче понять, как его можно изменить, не Ломая.

В волшебных сказках часто встречается ситуация, когда герою является кто-то маленький и невзрачный, кого и слу­шать-то не положено. Это может быть говорящая зверюшка или какая-нибудь нищая старушонка с пустяковой просьбой, а испытание героя как раз и заключается в том, чтобы заметить и отозваться, хотя это кажется совсем не ко времени, "непре­стижно" и не обещает никаких выгод. Прошедший испытание герой получает помощь, пророчество или дар. Не прошедший остается ни с чем.

То, что в обращении внимания на простое и "маленькое" есть смысл и немалая польза, могут засвидетельствовать Ца­ревна-Лягушка, Щелкунчик и даже Кот в сапогах (а также Кролик, который невзначай привел Алису в Страну чудес, Сверчок, предупреждавший кое о чем Буратино, и другие ав­торитетные специалисты).

Между прочим, про человека, который в чем-нибудь хоро­шо разбирается, говорят, что он знает это дело "до мелочей", то есть им обжит уровень деталей такого масштаба, который для постороннего взгляда просто не существует. (Как сказал государю тульский косой левша: "Мы люди бедные и по бедно­сти своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристреляв­ши") . В самом деле, глаз опытного красильщика различает до двадцати оттенков черного цвета, а для большинства людей черный – вообще не цвет, а что-то вроде отсутствия цвета.

Но поскольку в вопросах человеческого общения професси­оналами являются решительно все, никому не придется специ­ально учиться чему-то новому. Стоит только немного настро­иться, и перед нами "двадцать оттенков черного" (и белого, и серого, не говоря уже о красном или зеленом). А для того чтобы настроиться, начнем с примера.

Пример выбран из сферы делового общения по соображени­ям назидательным: принято ведь считать эту область взаимо­действия наименее богатой оттенками, легко укладывающейся в схемы; и уж если удастся здесь увидеть "под мелкоскопом" что-нибудь интересное, то о всяком прочем общении что и говорить! Итак, рассмотрим поподробнее простейшую ситуа­цию – ну, например, вход в некий кабинет с бумагой "на подпись". Только вход.

Стук в дверь... Костяшками пальцев – всех или нескольких? Резкий, острый, смазанный, разме­ренный, частый, сбивчивый? Была ли пауза, когда человек остановился у чужой двери, чтобы в нее постучать, и что он в этой паузе делал? А пауза между стуком и приоткрыванием двери? Каково само движение, как он взялся за ручку? Что в этот момент происходит с документом–например, дер­жится он на отлете, "опережая носителя", или в свободной опущенной руке, или вовсе под мышкой? На сколько приоткрывается дверь и как в нее загля­дывают: показываясь целиком, или "ныряя" вер­хом корпуса, или просунув в щелку только голову?

Для описания всех вариантов того, что могло происходить при этом с ногами, понадобилось бы не меньше страницы – это сложнейший рисунок, целый балет со своей хореографией. А ведь речь идет пока лишь о внешнем, наблюдаемом поведении и притом о его достаточно крупных фрагментах: в силу масш­таба в них "не читается" сжавшийся на секунду кулак или движение, каким человек слегка вскидывает голову, подбадри­вая себя. Одновременно что-то происходит с лицом, глазами, дыханием, невидимыми глазу мышечными напряжениями; и отнюдь не любым голосом будет сказана первая фраза в буду­щем разговоре...

1. Вопросное слово «как?» Авторы ищут проблему в капусте

Впрочем, легко предвидеть некоторое недоумение: стоит ли обращать внимание на все эти мелочи и тем более делать их предметом специальных забот? Разве не важнее содержание документа, социальный статус участников ситуации – коро­че, суть дела? Ответ на этот и аналогичные вопросы придумы­вать не нужно, он дан очень давно. В одном из старых руко­водств по "деловому общению", знаменитой книге испанского священника Бальтасара Грасиана "Придворный человек или Карманный оракул" (русский перевод 1742 г.) читаем: "Иметь искусство в обхождении. Чрез то объявляет человек о себе, чего он достоин: и во всех делах человеческих ничто так предосто­рожности не требует, как искусство в обхождении. Оно повсед­невное и такое дело в нашей жизни, от которого зависит вели­кое потеряние или получение чести". В другом месте встреча­ем слова, которые чуть не стали эпиграфом всей нашей работы: "Без обстоятельства одной вещи не довольно. Худой манир не только все портит, но и самую правду с разумом безобразным творит; а добрый манир ко всему пристроен <...> Сие же воп­росное слово, как, великую в себе имеет силу".

По гораздо более "свежим" данным экспериментально-психологических исследований, 2/3 всей информации о парт­нере по общению, его намерениях и значимых для дела харак­теристиках исходит от того, что почтенный испанский иезуит называл "маниром" или "обстоятельством"–то есть от непос­редственно наблюдаемого коммуникативного поведения, в ко­торое входят, наряду с мимикой, пантомимикой и голосовыми характеристиками, общий тепмпоритмический и пространст­венный рисунок общения. Да и простой здравый смысл подска­зывает, что мы вроде бы вначале видим и слышим человека и лишь затем что-то понимаем. Правда, часто иллюзия заведо­мого знания как бы дает право не утруждаться непосредствен­ным вниманием к тому, что "всего лишь" видно и слышно – как и большинство иллюзий, ни к чему хорошему она не ведет.

Книжка, которая перед Вами, – не учебник, не методиче­ские рекомендации и не пособие типа "Как преуспеть в чтении других людей". Честно говоря, авторы сами затрудняются оп­ределить ее жанр. Доподлинно им известно одно: живое человеческое поведение (общение) – это самое интересное на све­те; работ, описывающих и анализирующих его, наш читатель недополучил. Случилось так, что мы много лет работали как практики с общением людей в группах, и постепенно оформил­ся некий подход, который был назван "микроструктурным", то есть направленным на детали ("мелочи") поведения и их свя­зи. То, что мы делали, получило название "микроструктурно­го тренинга общения", а эта книжка – как бы введение в него для заинтересованного читателя-непрофессионала.

Думая об "идеальном" читателе, мы представ­ляли себе аудитории своих лекций, участников групп и тех, кто мог бы ими стать; вспоминали вопросы, комментарии, некоторые групповые за­нятия... Люди все были такие разные, и отвечать им тоже нужно было по-разному. Вот откуда и раз­ноголосица этой книжки, где в ряду авторитетов расположатся серьезный ученый, великий режис­сер, совершенно разные писатели, танцовщица, сказочник, старый актер, зоолог-путешественник и никому не известный участник группы N. Кстати говоря, его мнение нас интересовало ничуть не меньше всех остальных. А может быть, даже... Но к делу, мы отвлеклись.

Итак, речь пойдет о предварительной ориентировке в обла­сти ответов на вопрос "как?", то есть во внутреннем устройст­ве конкретного коммуникативного поведения, его "анато­мии". Как ни обидно, следует со всей откровенностью предуп­редить: никто и никогда не сможет дать полного реестра интер­претаций того (хотя бы), как входит в дверь наш посетитель, а заодно и многого другого. Такие попытки, и очень серьезные, уже делались; и чем представительней был анализируемый материал, чем дотошней его разбор, тем осторожнее станови­лись выводы, обраставшие множеством уточнений и оговорок, безнадежно терявшие характер удобного "рецептурного спра­вочника". Так, К..Ь.Вт1\уЫ81е11, еще в 50-х годах возглавив­ший изучение коммуникативного содержания движений чело­веческого тела (кинесики), вскоре пришел к выводу, что вся­кое выстраивание данных по типу словарей, приписывающих жестам или позам твердые значения, в принципе ошибочно даже в рамках одной культуры, не говоря уже о более широких обобщениях. Однако заказ на "простой рецепт", видимо, бес­смертен – и поныне читателю то и дело обещают проникнове­ние во все секреты ближнего и безошибочное управление про­изводимым впечатлением (impression management). В Прило­жении 1 приведены выдержки из нескольких популярных ра­бот этого плана: все они базируются на вполне солидных дан­ных, ценность которых существенно снижена безапелляцион­ным тоном – а, следовательно, и "выпрямленным" содержа­нием изложения, порождающим в конце концов даже несколь­ко комический эффект.

И все же очевидно, что мелочи поведения (вроде тех, с которых начат наш рассказ) неслучайны, что-то означают, имеют какой-то смысл и для наблюдателя (например, того, который сидит в кабинете), и для "человека у двери" [1].

В сущности было бы правильнее употребить множественное число, то есть говорить о "смыслах", поскольку каждый малый фрагмент человеческого коммуникативного поведения пред­ставляет собой не четкую карточку-знак, которую как бы по­казывают партнеру по общению, а, скорее, точку пересечения самых разных "смысловых линий". (Излагая основные прин­ципы кинесики, Birdwhistell пишет: "Значение, придаваемое такому (видимому и слышимому) поведению – это значение функциональное, как для самих участников коммуникации, так и для наблюдателя или исследователя". Конечно, пред­ставлять себе общение как линейную последовательность про­стых символических действий довольно удобно: многие руко­водства по "хорошему" общению (как деловому, так и нет), исходят именно из этой удобной модели. Она вовсе не беспо­лезна, но, на наш взгляд, недостаточна, что мы и попытаемся показать.

Представить себе какую-то воображаемую точку, через ко­торую проходят неведомые "смысловые линии", да еще иметь в виду, что точка – на самом деле вполне обычное дело, вроде стука в дверь, это, конечно, непросто. Образы, впрочем, могут быть и ненаучными – например, можно представить себе поведение в ситуации общения чем-то вроде луковицы, капуст­ного кочана или матрешки, но только не совсем обычных, а слегка "заколдованных": самая маленькая из матрешек (и лю­бая другая) может вдруг становиться самой большой и заклю­чать в себе остальные, а луковица или кочан тоже способны менять местами свои слои вплоть до полного выворачивания наизнанку.

Сумасшедшие матрешки и волшебные луковицы понадоби­лись для того, чтобы высказать одну важную мысль: в интере­сующей нас области конкретного коммуникативного поведе­ния каждый малый фрагмент имеет больше чем один смысл, при этом главное и второстепенное, поверхностное и глубин­ное, произвольное и неосознанное могут как бы меняться мес­тами, вступая в довольно сложные соотношения. Наше зрение в большинстве случаев не обладает необходимой объемностью и разрешающей способностью: мы склонны видеть одно не просто вместо чего-то другого, а вместо первого, второго и десятого планов одинаково полноценной, "настоящей" реаль­ности. Сложно устроенный "текст" поведения имеет несколь­ко не исключающих друг друга уровней прочтения в зависимо­сти от подготовленности "читателя".

Как и при общении с письменными текстами, разная сте­пень знания языка предполагает разное обращение с текстом на этом языке. Слабо знающий язык человек выписывает из словаря основные лексические значения и нечувствителен к прочим уровням, при свободном владении языком слово, со­храняя основное, дополнительное и ид соматические значения, воспринимается еще и на уровне целой фразы и обогащается смыслами, которые генерирует более широкий контекст.

Каковы же, хотя бы в грубом приближении, эти "смысловые линии" или "уровни прочтения", что и с чем может перепле­таться, вступать в резонанс или противоречия? Чтобы не быть заподозренными в злостном намерении породить еще одну классификацию (со всеми вытекающими отсюда обязательст­вами: ее непротиворечивостью, последовательным использо­ванием оснований для выделения классов и пр., и пр.), оставим читателю считать и именовать "слои", если он сочтет это за­нятие полезным.

Вернемся к нашему примеру и попробуем внимательно рас­смотреть те "слои луковицы", одновременное присутствие ко­торых составляет реальное поведение "человека у двери".

2. На первый взгляд...

Начнем с самого простого и очевидного: в целом его поведе­ние соответствует некой этикетной (культурной) норме, в со­ответствии с которой появление в "чужом" пространстве дол­жно сопровождаться определенными предупреждающими зна­ками. Здесь сразу же нас ожидает любопытный вывод: эти нормы сами по себе, пусть они зачастую выхолощены и авто­матизированы, имеют определенное психологическое содер-жание. Пример анализа, идущего от стандартной формы пове­дения к ее психологической стороне, мы находим в книге рус­ского психиатра И.А.Сикорского – этот анализ сделал бы честь и самой современной работе по проблемам контактного общения: "Путем векового опыта у людей выработался особый порядок или привычка, в силу которой обращение всегда со­провождается или предваряется специальным, преднамерен­ным, засвидетельствованием или обнаружением добрых чувств. Такое засвидетельствование составляет акт вежливо­сти или предупредительности <.. .> Физиогномический акт об­ращения всегда сопровождается актами поклона, привета и вежливости. Поклон, в сущности, есть процесс медленного (ставшего условным) приближения головы и верхней части тела. Медленность движения указывает на то, что оно является актом преднамеренным, а не случайным, вроде, например, кивания, выражающего собой утверждение и согласие. По­клон, привет, вежливость по самому психологическому смыс­лу своему, являются действиями предупредительными, пред-вещательными, и потому совершаются издали, на расстоя­нии".

Норма, обычай, этикет усваиваются разными путями, чаще всего достаточно рано и воспринимаются как нечто само собой разумеющееся – но только до тех пор, пока ситуация общения сохраняет определенность или пока в ней не столкнулись раз­личные "этикетные коды". Только тогда становится ясно, на­сколько хрупки и вовсе не общеприняты правила, казавшиеся естественными и прочными – насколько условности именно условны. Сознательное внимание на это обращают обычно лишь те, кто по роду занятий должен дифференцирование ориентироваться в "чужих" культурных поведенческих кодах – этнографы, режиссеры, профессиональные разведчики, кто еще?.. Обычный человек чаще всего начинает смутно ощу­щать, что "здесь что-то не так", лишь попав впросак.

Приведем один из популярных в американской литературе примеров – в нем описывается типичное недоразумение, свя­занное с недооценкой различий в культурно-этнических нор­мах коммуникативного поведения.

"Хосе Лопес и Сидней Смит представляют свои фирмы на ежегодной деловой встрече. Оба они заинтересованы в продол­жении контактов, поэтому во время неформальной беседы в холле каждый старается быть приветливым, корректным и произвести наилучшее впечатление, но у обоих с этим возни­кают трудности. Хосе, как это принято у латиноамериканцев, во время разговора придвигается все ближе и ближе к собесед­нику – Сидней неверно интерпретирует это как назойливость и попытку давления. Сам он, в свою очередь, стремится восста­новить расстояние, обычное для североамериканцев, и все вре­мя немного отступает назад', пятится. Хосе воспринимает это как холодность и желание прекратить разговор, что также неверно. Просто знание несловесных языков других культур дается еще труднее, чем умение говорить по-английски или по-испански, хотя и не менее важно".

В этой ситуации присутствует еще один поучительный мо­мент: "соль" недоразумения заключается в том, что расхожде­ние в неосознанных (автоматизированных) нормах и следова­ние им (каждого – своей) интерпретируется обоими как про­явление отношения, а это уже, как говориться, "совсем другая история". Если бы участники этого неудачного общения были лучше ориентированы в "луковицах" и "кочанах", каждый попытался бы проверить свое впечатление-гипотезу по другим признаками, возможно, межкультурное расхождение в знаках по параметру "поведение в пространстве" могло бы быть ней­трализовано, кто знает...

Пример этот, кроме всего прочего, напоминает нам о следу­ющем (и важнейшем) "слое" коммуникативного поведения: в каждой, даже сугубо официальной и деловой ситуации присутствует – да не просто присутствует, а активно ее формирует

– выражение отношения субъекта общения к самой ситуации, партнеру и к себе самому. Тот, кто относится к ситуации легко и тот, кто раздражен или унижен многоступенчатым собира­нием подписей, будут стучаться в дверь по-разному; желание понравиться и желание не рассердить, интерес к персоне "хо­зяина кабинета", преимущественная значимость дела как та­кового, отчаянная попытка сохранить достоинство, любовь и нелюбовь к самой роли "делового человека" – все это (и мно­гое другое) придает конкретному фрагменту поведения суще­ственные оттенки. Более того, при внимательном наблюдении видно не только то, кем и чем человек себя чувствует (или считает) в данную секунду, но и то, каким ему хотелось бы сейчас быть или хотя бы выглядеть. Робкий, растерянный про­ситель (топчется на пороге, не откроет двери, пока не услышит: "Войдите", комкает первую фразу и т.д.) и тот, у кого столь же мало социального опыта, но кто при этом уж очень старается вести себя легко и по-деловому (четкий стук в дверь и четкие паузы, заготовленное обращение, слегка ироническое выраже­ние лица, чуть небрежное обращение с самой бумагой и т.п.)

– отличаются прежде всего своим отношением к положению зависимого лица и к собственной неопытности. И, пожалуй, второй боится их даже больше.

Помимо общего, как бы заготовленного заранее, отноше­ния, есть еще важнейшая сфера ситуативных, мгновенных реакций на партнера и его поведение. Если бы дверь могла иногда неожиданно становиться прозрачной, оба участника ситуации узнали бы друг о друге немало занятного. Например, что не только у посетителя разная походка в коридоре и в кабинете, но и лицо сидящего за столом явным образом меня­ется в момент, когда кто-то переступит порог. Основная масса ситуативных партнерских реакций во всем их психологиче­ском разнообразии не вписывается в тесные рамки нашего примера–на этом срезе лучше виден характер приготовлений к общению, само взаимодействие развернуться еще не успева­ет.

Можно с уверенностью утверждать, что мелкие штрихи несловесного общения, служащие для выражения отношения к партнеру, ситуации и самому себе, а также поддержанию контакта, сиюминутному реагированию и т.д., обычно недоо­цениваются на уровне сознательных суждений, а на самом деле играют значительно большую роль. В одном из экспери­ментальных исследований (G.Edinger, M.Patterson, 1983) опытные представители различных фирм просматривали ви­деозаписи поведения неизвестных им людей во время предва­рительных интервью, проводимых при приеме на работу для оценки кандидатов. Видеозаписи были подобраны таким обра­зом, что в них варьировалась только одна группа факторов: наличие и разнообразие несловесных реакций участия в кон­такте с интервьюером (взгляд в лицо, ситуативные мимиче­ские реакции, адекватные беседе изменения позы, кивки, меж­дометия для поддержания разговора). Разница в оценке экс­пертами людей с высокой и низкой выраженностью всех этих проявлений оказалась поразительной: 89% экспертов сообщи­ли, что в реальной ситуации пригласили бы лиц, хорошо всту­пающих в несловесный контакт, для интервью следующего тура отбора; 100% экспертов не проявили интереса к "непро­ницаемым" Кандидатам и заявили, что расстались бы с ними без сожаления после первой беседы. В том же исследовании выяснилось, что у опытного интервьюера по найму впечатле­ние о сидящем перед ним человеке складывается в течение первых четырех минут беседы; в дальнейшем сам опрашиваю­щий неосознанно ведет себя согласно этому впечатлению – например, своими реакциями как бы помогает кандидату луч­ше раскрыться или, напротив, не поддерживает и не направля­ет его, предоставляя ему минимум несловесных обратных свя­зей, отчего зависимый партнер, как правило, "увядает" и про­водит разговор хуже, чем мог бы.

Итак, уже с первого взгляда можно сказать, что герой на­шего примера – не индеец и не марсианин: он владеет элемен­тарными "усредненными" нормами несловесного поведения в типовой ситуации. Со второго взгляда мы, видимо, что-то мог­ли бы узнать о том, как он относится к своему сегодняшнему делу, чем и кем ему хотелось бы выглядеть, какова его само­оценка. Наконец, если бы нам довелось вступить с ним даже в очень короткий и поверхностный контакт, например, обме­няться взглядами в коридоре – мы увидели бы реакцию, неиз­бежно начав как-то влиять на его поведение. Все это – только начало, самые простые и незатейливые вещи, "шелуха луко­вицы". Правда, в обыденном общении люди чаще всего отка­зывают друг другу даже в такой скромной дозе внимания и интереса: автоматизированное, построенное из "готовых бло­ков" общение в них не нуждается. Что ж, тем хуже для его участников...

3. Что было, что будет и немного о Зеркале

В коммуникативном поведении представлено не только на­стоящее, но также будущее и прошлое. Будущее выражается в невольном проигрывании человеком своего прогноза ситуации – это примерно то же, что в актерском деле называется "иг­рать результат" и обычно бывает предметом критических за­мечаний. В исследованиях общения это явление носит интри­гующее название "самоисполняющегося пророчества" (self-fulfilling prophecy). Имеется в виду довольно важная вещь; опережая (прогнозируя) в своем поведении результат ситуа­ции, как он его себе представляет, человек зачастую именно такой результат и провоцирует. И оказывается прав в своих прогнозах – к сожалению, часто в ущерб и себе, и партнеру, и ситуации в целом. Скажем, человек подозрительный и рани­мый будет с самого начала вести себя так, как будто его уже обидели – что называется, напрашиваться на "щелчок по носу", который обычно довольно скоро и следует. Другой при­мер – те же интервьюеры, их поведение в зависимости от сложившегося – за четыре-то минуты! – впечатления: "Мне не нравится этот человек, и я сделаю все, чтобы он мне не нравился и дальше... Ну вот, так и есть. Все-таки опыт..." Интересно, что и "утопленные" претенденты в своем поведе­нии опережают события: при внимательном рассмотрении во­обще часто оказывается, что во взаимодействии людей с самого начала присутствует своеобразная "договоренность о резуль­тате", хотя сам результат их может не устраивать.

Что же касается прошлого, то непосредственное влияние близких по времени состояний и дел очевидно: герой нашего примера в разных мелочах поведения несет, как минимум, историю своего сегодняшнего дня. Как минимум, но не только. Потому что прошлое представлено в человеке не одними сле­дами непосредственно с ним происходившего совсем недавно, но и гораздо более глубокими наслоениями тех проблем, кото­рые когда-то были для него актуальны.

Разве не бывает видно в солидном, вальяжном чиновнике, что в детстве он часто бывал бит, и есть даже какие-то оттенки этой "битости", разные, скажем, в случаях враждебности ребят в классе и отца-пьяницы. Внимательно приглядевшись, разве мы не можем с уверенностью сказать о некой на­чальственной даме, что в пятнадцать лет ее любили учителя, но не любили мальчики? А вот человек, который так и демонстрирует свою агрессивность, крутой нрав: немигающий твердый взгляд, напря­женные плечи (вовсе не обязательно атлетические, его агрессия не предполагает прямого физического воздействия), укороченная тем же напряжением шея, тяжелая челюсть... Похож на рыцаря в пол­ном вооружении и, если мы его не очень боимся, так и вертится в голове вопрос: что за этой демонстра­цией силы, что в свое время заставило этого бедо­лагу надеть такие тяжелые, сегодня уже приросшие к нему доспехи?

Вопрос, кстати, не праздный: "отпечатки" прошлого опыта порой остро нуждаются в осознавании и отреагировании. Су­ществуют авторитетные психотерапевтические системы, осно­ванные на активизации этого процесса: "Только заставляя прошлое ожить, можно способствовать росту в настоящем. Ес­ли прошлое отрезается, будущее не существует.

Рост – естественный процесс; мы не можем заставить его произойти. Его законы общи для всего живого. Дерево, напри­мер, растет вверх в той мере, в какой его корни глубже уходят в землю. Мы учимся, изучая прошлое. Так что человек может расти только распрямляя корни в свое прошлое. А прошлое человека – это его тело»[2].

Когда заходит речь о "говорящем" теле, понево­ле всплывают образы отточенной, идеальной пла­стики – образы тела, что называется, "говорящего стихами". Но дело-то в том, что любому телу есть что сказать! Более того, обычно это бывает прав­да. .. Вот тетка из очереди: широко поставленные, чуть согнутые в коленях ноги, тяжелые руки, сви­сающие вперед; просевшая поясница, мрачный на­клон головы. Сочетание убойной силы и отсутствия гибкости; каждое движение как бы сильнее, чем нужно; детали не прорисованы. Встала – рванула вперед, села – плюхнулась, повернулась – всем корпусом. Две позы и полтора жеста, тело – маши­на для прокладывания дороги в толпе и ношения тяжестей, движение – борьба с враждебным внеш­ним миром, жизнь – в режиме выживания, выби­вания, добывания.

Низкая, как бы стертая чувствительность позво­ляет улавливать только сильные и длительные раз­дражители; реакция тоже сильная и недифферен­цированная (это относится и к внешнему миру, и к собственному "нутру"). Соответственно, голос бу­дет громче, чем нужно по ситуации, эмоциональ­ная реакция (обычно негативная) –много дольше, чем того стоит повод; после целого дня мыкания по очередям на пустой желудок съедается батон хлеба и полбатона колбасы... К лицу приросла маска без­радостной озабоченности, имеющая, пожалуй, два типичных мимических "исхода": в крикливый краснолицый гнев и тяжелое, вязкое расслабление, "отключку". Все мы, увы, хорошо знаем, какая жизнь слепила это покореженное тело.

История поведенческого "почерка", конечно, не сводится к накоплению простых (прямых) следов каких-то внешних об­стоятельств: она запечатлевается в рисунке поведения опосре­дованно, через следы реакций, которые избирательны, инди­видуальны и вызваны определенным отношением к чему-то или к кому-то. Скажем, человек, который любит свою агрес­сивность и тот, кто ее в себе не принимает и подавляет, будут иметь совсем разные пластические, двигательные и голосовые особенности. Не случайно всякого рода физиогномические и другие "гадательные" системы чаще всего предоставляют ин­формацию именно о характере как об устойчивой системе ре­агирования. (Достоверность этой информации – другой воп­рос).

Проблема чтения существенных характеристик личности по ряду внешних черт приводит к необходимости рассмотреть еще один "слой" коммуникативного поведения. Как это часто бывает с капустой, он тянет за собой сразу несколько разных "листков ", каждый из которых представляет самостоятельный интерес...

В теоретической работе С.М.Эйзенштейна "Неравнодуш­ная природа" рассказывается о знаменитом немецком графо­логе Шермане: "Когда вы входите в его кабинет, этот сверхнер­вный человечек маленького роста с бледным лицом и резкой порывистостью движений судорожно схватывает перо и начи­нает писать на бумаге ... вашим почерком! И хотя эффект действительно ошеломляющий, предпосылка его ничего обще­го со сверхъестественными силами не имеет.

Дело здесь в имитации, или, вернее, в степени имитации, с помощью которой Шерман с первого раза "ухватив" вас, мгновенно воспроизводит вас.

И графическая его имитация ничем принципиально не отличается от пластической имитации <.. .>. При этом хоро­ший имитатор ухватывает основные внешние характеристики "с разбега", как целое, а не "выстраивает" образ имитируемого "по приметам".

Этим путем он ухватывает основной "тонус" персонажа, слагающийся в первую очередь из ритмической характери­стики всего комплекса функций человека.

Но ритмическая характеристика есть отпечаток вовне ха­рактеристики внутренних соотношений и конфликтов во "внутреннем хозяйстве" – в психике человека".

В качестве основного анализируемого механизма познания "внутреннего хозяйства" Эйзенштейн рассматривает здесь пластическое и темпоритмическое уподобление. Этот меха­низм можно наблюдать не только в профессиональной деятель­ности, но и в обычном житейском общении. «И снова вспоминаются китайцы, которые по этому поводу, как и всегда, имеют прелестное повествование.

РАДОСТЬ РЫБОК

Чуань Цзе и Хуэй Цзе стояли на мосту через реку Хао. Чуань Цзе сказал:

– Смотри, как носятся рыбки. В этом выражается их ра­дость.

– Ты не рыба, – сказал Хуэй Цзе, – как же ты можешь знать, в чем состоит радость рыбок?

– Ты – не я, – ответил'Чуань Цзе, – как же ты можешь знать, что я не знаю, в чем состоит их радость?

– Я – не ты, – подтвердил Хуэй Цзе, – и не знаю тебя. Но я так же знаю, что ты – не рыба, а потому знать рыб ты не можешь.

Чуань Цзе отвечал:

– Вернемся к первому вопросу. Ты спрашиваешь меня, как могу я знать, в чем состоит радость рыбок? Ты же знаешь, что я знаю, и тем не менее ставишь мне этот вопрос. Но все равно, я знаю об этом по той радости, которую вода доставляем мне самому».

Осознанно или нет, "примерка чужой шкуры" происходит постоянно – это один из необходимых элементов резонанса с партнером по общению и познания его внутреннего мира. Име­ется в виду не только сочувственное понимание-сопережива­ние, но и куда более холодное и практическое познание. Так, на механизмах частичной идентификации сыщика с преступ­ником построены многие классические детективные сюжеты. Вот рассуждение на эту тему Дюпена, одного из первых вели­ких детективов мировой литературы:

«– Но, в сущности говоря, что это такое?

– Всего только, – ответил я, – уменье полностью отожде­ствить свой интеллект с интеллектом противника.

– Вот именно, – сказал Дюпен. – А когда я спросил у мальчика, каким способом он достигает столь полного отожде­ствления, обеспечивающего ему постоянный успех, он ответил следующее: "Когда я хочу узнать, насколько умен или глуп, или добр или зол вот этот мальчик и о чем он сейчас думает, я стараюсь придать своему лицу точно такое же выражение, которое вижу на его лице, а потом жду, чтобы узнать, какие мысли или чувства возникнут у меня в соответствии с этим выражением". Этот ответ маленького мальчика заключает в себе все» (Эдгар По, "Похищенное письмо").

Уподобление может "работать" и вовсе не на познание, а, скажем, отражать внутреннюю зависимость (сравните эпитет "подобострастный") или служить собственно контакту – вер­нее, его резонансной составляющей. В наиболее "чистых" – и наиболее драматичных – случаях бывает так, что никаких других возможностей общения просто не оставлено. В книге профессиональной танцовщицы Trudi Schoop рассказывается, например, о работе с тяжелейшими пациентами психиатриче­ской клиники:

"Непонятно, как это происходит, но удивительной силой воздействия обладает обыкновенное точное повторение свое­образной двигательной жизни психически больного. Чтобы ус­тановить хоть какой-то контакт, чтобы создать элементарное доверие, я пытаюсь на себе испробовать эти донельзя странные физические проявления. Я отождествляю свое тело с телом пациента: если я делаю то же, что они, я в какой-то степени смогу почувствовать то же, что они. Однажды понимание мо­жет стать взаимным.

Мэри была одной из моих первых "частных учениц" – молодая негритянка, высокая и здоровая. Все три года, что она провела в психиатрической больнице, никто от нее не слышал ни слова. Ей это было незачем. На её тяжелом лице навсегда застыло яростное выражение, и с этим свирепым лицом она неустанно мерила шагами палату – туда и обратно, целыми днями.

А я пристраивалась сбоку и пыталась двигаться точно как она, попасть в ее ритм, так же размахивать руками, так же хмуриться...

Через пару недель я внесла маленькое изменение. Начала протягивать дружелюбно раскрытую ладонь в сторону ее сжа­того кулака. Несколько месяцев я только это и делала каждый день по полчаса: тенью трусила рядом, предлагая ей свою про­тянутую руку. И все это время она на меня смотрела, как на стенку – ни звука и вообще никакого знака того, что я суще­ствую. Но однажды... Мэри это сделала! Ее рука рванулась вбок и схватила мою, а потом так же резко снова отбросила. С этой секунды началась ее долгая борьба с собственной изоля­цией от мира. То она казалась чуть более дружелюбной, то опять становилась мрачной и свирепой; то на несколько мгно­вений брала мою протянутую руку, то неделями к ней не при­касалась. За все это время она так ни разу на меня и не посмот­рела. И все же настал день, когда ее взгляд встретился с моим. Эти обращенные вовнутрь глаза ненадолго сделались видящи­ми...

Я не только была уверена в том, что она признала факт моего присутствия – казалось даже, что она почти довольна им, что ей нравится человек, разделивший ее потребность ша­гать. Это очень глубокое переживание: быть наконец допущен­ным в мир другого существа после стольких месяцев работы в вакууме, получить право вторгнуться в такое одиночество".

Частичное и, как правило, краткое уподобление партнеру достигается различными средствами и пронизывает значи­тельную часть наших взаимодействий с людьми, впрочем, как оказывается, не только с людьми. В установлении контакта с животными, особенно с дикими, этот прообраз сближения че­рез имитацию отмечался многими исследователями естествен­ного поведения зверей и птиц. Шведский натуралист Ян Лин-дблад описывает этот нелегкий путь к контакту так: "...звук – надлежащий звук – служит ключом, который подчас быс­тро открывает запертые двери. Но чтобы животное и впрямь восприняло нас как сородича, не худо усвоить еще язык дви­жений – двигаться так же, как оно. В психическое святая святых своих барсуков я проник после того, как вместе с ними начал прыгать на четвереньках, фыркая и замирая по всем барсучьим правилам. (Не волнуйтесь, я не стал барсуком). И пусть дивились индейцы, глядя, как я мотаю головой, особым образом ворчу и фыркаю, зато гигантская выдра постепенно признала во мне пусть неладно скроенную, но все же выдру. Ведь я воспроизводил принятый у этого вида приветственный ритуал".

В обычном человеческом общении моменты уподобления не служат созданию столь полной иллюзии сходства; даже в лю­бимой нами с детства "Книге Джунглей" Редьярда Киплинга, где звери сильно очеловечены, клич Маугли (" Мы с вами одной крови, вы и я!") не делал его неотличимым от змеи или дико-образа, а только обеспечивал безопасность и возможность об­щения на языках разных народов Джунглей. Мальчика при этом за зверюшку никто не принимал: клич был лишь закли­нанием посвященного, знающего Закон, то есть "своего".

Точные "малые знаки" несловесного уподобления выпол­няют при установлении контакта аналогичную роль (кстати, не потому ли все немного сюсюкают с маленькими детьми, частично их имитируя?). Для уподобления "в интересах кон­такта" важна, во-первых, его осознанность (ярко выраженная в "графологическом" и "детективном" вариантах и, как пра­вило, почти отсутствующая в жизни) и, во-вторых, легкость и своевременность как самого частичного уподобления, так и возвращения к собственным выразительным характеристикам – темпоритмическим, пластическим, интонационным.

В отношении "примерки чужой шкуры" возможны две крайние позиции – как это часто бывает, они свободно могут совмещаться в одном и том же человеке. Так, достаточно часто встречается нежелание и неумение подстраиваться, отражать, уподобляться – пусть и ненадолго.

Люди с проблемами этого рода обычно отвечают не в тон, жестикулируют невпопад, беседа с ними никогда не становится диалогом – они как бы слишком крепко держатся за собственные характе­ристики коммуникативного поведения ("свою шкуру "), не делая ни шагу навстречу. Каково бы ни было содержание разговора, у наблюдателя всегда есть чувство диссонанса, а у партнера – непонима­ния или упрямства.

В то же время, иногда и у того же человека, поведение содержит невероятное количество подражаний и заимствова­ний, большинство которых не осознается.

Такими "цитатами" полны манера носить одежду, мимика, жесты, походка, речь... Позволим себе проиллюстрировать это положение несколько фривольным, но точным и остроумным высказыванием Андре Моруа: "По словарю женщины легко догадаться, кто были ее любовники; так Кювье по нескольким обломкам костей воспроизводил облик вымерших животных". Иными словами, речь идет о следах влияний, изменивших – а в некоторых случаях и заменивших – собственный "по­черк".

Это как бы приросшие фрагменты "чужих шкур": не говоря уже о собственных родителях, мы подражаем своим школьным учителям, заводилам компаний, киногероям, ведущим теле­визионных программ, коллегам. Любопытно, что "источником заимствования" совсем не обязательно становится тот, кто нравится или вызывает уважение. Нередко это тот, кого боятся или в грош не ставят, и все же ... и все же выбор не случаен. Часто в этом неприятном человеке ярко представлены те чер­ты, которых мы сами в себе не любим и не признаем, дело бывает в неосознанной зависти и еще во многом другом.

Важно отметить, что большое количество такого рода "за­плат" в поведении – вещь вовсе не безобидная: они мешают развитию индивидуального стиля, позволяя заменять поиски решений микропроблем общения использованием поведенче­ских стереотипов, притом даже не собственных, а "списанных" где-то. Как известно, тот, кто много "списывает", постепенно вообще теряет вкус к самостоятельному решению задачек.

4. Отчего хрустел пальцами Алексей Александрович

Важнейший слой коммуникативного поведения составляет общение человека с самим собой. Этой сфере несколько "не повезло": поскольку большинство экспериментальных иссле­дований несловесных составляющих общения исходили – вольно или невольно – из представления об общении как прежде всего обмене внешними знаками, все прочее рассмат­ривалось как помеха, реакция ухода (прерывания контакта), в лучшем случае – как паузы. Между тем аутокоммуникатив-ное поведение субъекта общения весьма разнообразно и инте­ресно: часто именно оно отражает сложные душевные процес­сы; оно постоянно присутствует во внешнем общении и так же нужно ему, как подводные 7/8 айсберга, если угодно, "нужны" его верхней части.

Так, в аутокоммуникативном поведении могут разыгры­ваться сложные и порой драматичные отношения между раз­ными "инстанциями" одной личности: таковы наши попытки себя стимулировать, упорядочить, сдержать и т.д. Неслучайно существует выражение "взять себя в руки", противоположное по смыслу тому, что К.С.Станиславский называл "пустить себя", то есть позволить себе быть спонтанным.

Удивительно, что часто самовоздействие осуще­ствляется буквально руками: человеку очень не хо­чется подниматься, но он упирается ладонями и все же вытаскивает себя из кресла, а остальное его тело пассивно сопротивляется, не помогая ему встать; выслушивая нотации, люди часто плотно обхваты­вают пальцами запястье другой руки; смущаясь, поглаживают собственное колено, локоть или ску­лу; наш посетитель у кабинета нередко до побеле-ния косточек сжимает свою бумагу в папочке, как бы держась за нее...

"И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу, Алексей Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.

Этот жест, дурная привычка – соединение рук и трещание пальцев, – всегда успокаивал его и приводил в аккуратность, которая теперь нужна была ему" (Л.Н.Толстой, "Анна Каре­нина").

В отношении дурной привычки Алексея Александровича Каренина возникают два любопытных вопроса: почему при­вычка оценивается как дурная и почему жест этот успокаива­ет. Дело в том, что традиционный этикет в принципе запреща­ет явную аутокоммуникацию: трогать лицо, одежду, "мять" руки считалось столь же неприличным, как потягиваться или чесаться, жест всегда должен был быть легким, отточенным и обращенным к партнеру.Тем более неприличен жест неестест­венный (пальцы приводятся в ненормальное положение и оно усиливается вплоть до щелчка суставов).

Что же до аутокоммуникативной функции этого жеста, то он содержит символику подчинения природного начала произ­вольному, а также упрямства, упорядоченности (симметрии), закрытости, насильственной "дрессировки", более того – бо­язни собственной эмоциональности. Жест Каренина – гени­ально отобранная Толстым художественная деталь; в реальной жизни каждого из нас есть десятки разнообразных аутокомму-никативных проявлений, не менее многозначных. Разумеется, в них участвуют не только руки: в ситуациях общения с партнером (и даже вне их) там и тут разбросаны своего рода "знаки для себя", которые чаще всего даже не считываются человеком. Иногда поведение собственных ног или плеч может больше и правдивее сказать об отношении к ситуации, конкретному человеку или мелькнувшей в голове мысли, чем все умозрительные рассуждения.

Закончился разговор – так, ничего особенного. Собеседники давно знакомы и, что называется, "в прекрасных отношениях". Один из них выходит из комнаты. У того, кто остался сидеть, на полсанти­метра опустились ("разжались") плечи... не очень явно, но изменилось дыхание – пара более глубо­ких вдохов и выдохов, компенсация за "придер­жанное" во время разговора... Кто замечает за со­бой такие вещи? Кто в подобной ситуации может внятно спросить себя: "Ну, и почему я напрягаюсь при этом человеке? Если боюсь, то чего? Что с этим можно сделать?"

А ведь действительно похоже, что боится – ког­да напрягаются по другим причинам – скажем, желая понравиться, готовясь к спору или сопережи­вая партнеру – то напрягаются по-другому. Это самое "боюсь" составляет, конечно, не первый, а какой-нибудь пятый "план" общения, но ведь тем важнее его в себе учесть. Потому что оно все равно так или иначе вмешается в отношения, только "ин­когнито" и, стало быть, более нелепым и деструк­тивным способом. Ох, лучше было послушать свои плечи...

Другой важной особенностью "поведения для себя" являет­ся возможность отреагировать (разрядить) в нем то, что сейчас не может быть выражено вовне по тем или иным причинам: короткий резкий выдох в момент раздражения, сжимающиеся почти в кулак пальцы, подобравшийся напряженный живот в момент не физической, а чисто психологической опасности – все это не признаки слабости и невладения собой, а очень нужные для физического и психического здоровья "клапаны" отреагирования.

Как писал Монтень в "Опытах", "предоставляю вам пораз­мыслить, существует ли такая часть нашего тела, которая без­отказно выполняла бы свою работу в согласии с нашей волей и никогда бы не действовала наперекор ей. Каждой из них свой­ственны свои особые страсти, которые пробуждают ее от спяч­ки или погружают, напротив, в сон, не спрашиваясь у нас".

Между тем, ошибкой было бы думать, что в аутокоммуни-кативном поведении разыгрываются отношения только между непосредственной, импульсивной внутренней жизнью и "пра­вильными" контролирующими влияниями. Смутные догадки о важном, интуитивно верные решения, разнообразие и имп­ровизация в общении – вот лишь несколько позитивных "вы­ходов на поверхность" аутокоммуникативного слоя. Не слу­чайно так часто акт творчества, притом не только художест­венного, предваряется и сопровождается ощущением отчетли­вой физической активности: "Кто сказал, что думают одним мозгом!.. – Всем телом думаешь" (Золя). "Думание телом", конечно, не тождественно собственно аутокоммуникации, но, как и всякое другое думание, время от времени требует уча­стия внутреннего диалога – в данном случае также несловес­ного. А это, в свою очередь, возможно только тогда, когда человек готов почувствовать и принять смутные, противоречи­вые, иногда пугающие образы себя самого, своих желаний, несовершившихся действий, забытых или еще не полностью родившихся состояний. Умение позволить существовать своим разным, а не одним лишь предписанным или, по меньшей мере, понятным реакциям, тем более – умение их чувствовать, по­нимать и жить с ними в мире, встречается редко, но может быть развито.

5. Невидимая нитка

Еще одно важное свойство несловесного коммуникативного поведения – его способность к своеобразному, отличному от словесного, обобщению. Строго говоря, даже самые обычные, бытовые жесты являются довольно глубокими символами: жест запрещающий как бы что-то перечеркивает или выстра­ивает преграду; разводя руками в недоумении, мы их оставляем без внятной направленности – они как бы "не знают", что тут можно сделать, и т.д. В принципе все несловесное общение построено, как своеобразная языковая система со своим слова­рем, грамматикой и всем, чему положено быть у языка, но все же этот язык (скорее, система языков) – нечто качественно иное. Он менее определенен и четок, чем любой из "настоя­щих" языков, больше зависим от контекста, но ему доступна такая многозначность и объемность, какие бывают у слов, по­жалуй, только в художественных текстах.

Особенно интересно в этом плане наблюдать и анализиро­вать не простые жесты-знаки вроде приветствия, а ту сложную и запутанную психофизическую жизнь, которая ни на минуту не затихает и составляет основной объем коммуникативного поведения[3]. Обратимся вновь к Толстому:

«– Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? – сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспо­миная странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспом­нилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось заду­шевных сторон жизни. "Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не все видеть", – подумала Долли».

Прищур Анны, таким образом, имел отношение не только к видимому, физическому миру, но – и даже в большей степе­ни – к тягостной для нее проблеме. (Хорошо видящие люди часто прищуриваются именно для уменьшения, ограничения контакта с окружающим – сужения поля зрения, сосредото­чения на собственных мыслях и т.д. – в отличие от страдаю­щих миопией, достигающих при этом противоположного эф­фекта, то есть большей ясности видения). Символизировал же он, ни много ни мало, индивидуальный способ обращения с этой проблемой, тип психологической защиты (не видеть или, скорее, нечетко, не все видеть).

Малая и как бы даже случайная привычка, штрих в манере держаться может при ближайшем рассмотрении оказаться свернутым входом в нечто важное, серьезное. Существенно, что для наблюдательного и вдумчивого человека этот путь к постижению своих и чужих проблем может оказаться на не­сколько порядков короче, чем тот, который кажется логически естественным: наблюдать и сопоставлять высказывания и по­ступки, вычленить существенное и т.д. Внимание к мелочам поведения, кажущееся ненужной роскошью или даже блажью, может вознаграждать и вполне практическими выводами, и радостью целостного, творческого понимания другого челове­ка. Сказочная (мифологическая) параллель этого процесса – приключения и находки героев, попадающих в волшебную страну через коровье ухо, кроличью норку или другой столь же прозаический и, казалось бы, ни от кого не скрытый вход.

Психологические исследования несловесных составляю­щих общения, как правило, имели дело с нерасчлененным потоком экспрессии, где явления разных "слоев" перекрыва­лись и могли быть изрядно перемешаны (о том, каким путем в представлениях о коммуникативном поведении был наведен относительный порядок, речь пойдет ниже).

Неудивительно поэтому, что разработка проблемы индиви­дуальной выразительности как психологического обобщения проводилась, главным образом, теоретиками искусства, в осо­бенности театрального, где актуальна была задача воплоще­ния концентрированной, очищенной от случайного экспрес­сии. С этой точки зрения огромный интерес представляют ра­боты великого русского актера Михаила Чехова. Позволим себе здесь привести лишь одну развернутую цитату, показыва­ющую предмет и уровень анализа и прямо связанную с рас­сматриваемым слоем коммуникативного поведения.

«Существует род движений, жестов, отличных от натура­листических и относящихся к ним, как общее к частному. Из них, как из источника, вытекают все натуралистические, ха­рактерные, частные жесты. Существуют, например, жесты от­талкивания, притягивания, раскрытия, закрытия вообще. Из них возникают все индивидуальные жесты отталкивания, притяжения, раскрытия и т.д., которые вы будете делать по-свое­му, я – по-своему. Общие жесты мы, не замечая этого, всегда производим в нашей душе.

Вдумайтесь, например, в человеческую речь: что происхо­дит в нас, когда мы говорим или слышим такие выражения как: "прийти к заключению", "коснуться проблемы", "порвать отношения", "схватить идею", "ускользнуть от ответствен­ности", "впасть в отчаяние", "поставить вопрос" и т.п.

О чем говорят все эти глаголы? О жестах,, определенных и ясных. И мы совершаем в душе эти жесты, скрытые в словес­ных выражениях. <...> В повседневной жизни мы не пользуем­ся общими жестами, <...>. Но жесты эти все же живут в каждом из нас как прообразы наших физических, бытовых жестов. Они стоят за ними (как и за словами нашей речи), давая им смысл, силу и выразительность. В них, невидимо, жестикули­рует наша душа. Это – "психологические жесты" ».

За фасадом разнопланового, многозначного и, возможно, не слишком отточенного общения обычного человека, конеч­но, тоже невидимо присутствует эта "жестикуляция души" – Михаил Чехов имел в виду не только профессионалов, хотя обращался в своих работах именно к ним. Интересно здесь то, что практически невозможно эту "главную мысль поведения" описать (пересказать) словами. Самому Чехову для конкрет­ных примеров психологического жеста понадобились рисунки; когда же пытаешься прямо описывать образную суть чьего-то коммуникативного почерка, то и дело сбиваешься на показ, имитацию – слов не хватает. Конкретные проявления инди­видуального почерка, манеры поведения чем-то связаны, эта связь явно неслучайная – подобно тому, как бусинки в четках удерживаются вместе ниткой, которая и делает четки четками, а не рассыпающейся кучкой янтаря. Но дело-то в том, что самой нитки не видно!

Попробуйте сейчас вернуться к цитате из "Не­равнодушной природы" С.М. Эйзенштейна. Пере­читайте отрывок, обращая внимание и на его смыс­ловой ряд, и на формальную структуру – длину и построение фраз, разбиение на абзацы, выделен­ные слова и т.д. Не правда ли, есть единство в том, как движется сама мысль автора, и в том, какой формы она для себя потребовала? Если теперь вспомнить любой – совершенно любой! – фраг­мент эйзенштейновского фильма, будь то «Броне­носец "Потемкин"» или «Иван Грозный», вы по­чувствуете: эти кадры и эти строки порождены и смонтированы одной рукой. А вот объяснить кому-нибудь, что дает эту узнаваемость, будет довольно трудно.

6. Лгут ли ноги? Руководство для подозрительных

Хотя наш исходный пример не включал, практически, ни единого слова (в принципе, это могли быть какие-нибудь "Можно?" •– "Войдите" или что-то в этом роде), у несловес­ного коммуникативного поведения есть еще такое важнейшее свойство как взаимодействие со словесным общением. По­следнее может быть подчеркнуто, усилено, украшено, нюан­сировано, поставлено под вопрос и даже напрочь уничтожено тем, какое несловесное сопровождение, "аранжировку" оно получило.

Всем знакомо кислое "Заходите как-нибудь..." – и ускользающий взгляд, прекращающий обще­ние еще до того, как говорящий и в самом деле повернется спиной и пойдет себе по своим делам. Никто, будучи в здравом уме, не бросится назавтра звонить и "заходить": цена фразы соответствовала всего лишь общепринятой вежливой формуле (на самом деле, по контексту, обозначающей проща­ние) , а поведение говорило о том, что не стоит при­нимать эту формулу буквально.

Когда преподаватель говорит в конце лекции, что он готов ответить на любые вопросы и считает главным живой, непосредственный диалог с аудиторией, а сам в это время собирает свои записи, застегивает пиджак и берет со стула портфель, до­стоверность его словесного сообщения крайне со­мнительна. Только очень недогадливый или "вред­ный" слушатель станет и впрямь задавать вопросы, при этом первый просто не понимает намерений преподавателя, второй же намеренно игнорирует его поведенческий план и таким образом "ловит на слове", как бы наказывая за не соответствующее действительности заявление.

Несловесное общение неравноценно с точки зрения утечки информации, которую человек хотел бы утаить.

Возможность использования наблюдателем ключей этого рода для установления истинного отношения партнера к чему-то, его намерений или переживаний – тема достаточно разра­ботанная и–в силу своей "завлекательности" – представлен­ная в популярной литературе, (см., например, Приложение 1, содержащее некоторый оттенок "разоблачений партнера").

Согласно довольно известной и хорошо обоснованной экс­периментально гипотезе Ekman и Friesen в европейской куль­турной традиции принято больше фиксировать и, следователь­но, контролировать выражение лица, чем то, что происходит с телом в момент общения; в свою очередь, в пантомимическом поведении степень сознательного или автоматического конт­роля убывает, так сказать, "сверху вниз": если плечи и руки чаще "подыгрывают" лицу, то нижняя часть тела при этом более самостоятельна и менее подконтрольна. Если мы при­помним, что значительная часть общения, особенно делового, происходит за всякого рода столами, это соображение стано­вится почти самоочевидным. Кстати, неодинаковое положение посетителя и "хозяина кабинета", кроме всего прочего, состо­ит в их информационном неравенстве: посетитель виден с го­ловы до ног и в движении; его партнер, как правило, наполо­вину скрыт столом.

В одном зарубежном популярном психологическом журна­ле была опубликована статья под названием "Ноги не лгут" – видимо, имелось в виду, что все остальное не заслуживает ни малейшего доверия. И хотя поведение нижней половины чело­века действительно "правдивее", все же противопоставление "честных" ног изолгавшимся прочим частям тела несколько преувеличено. Разделение на подконтрольные, "сделанные", "поставленные" и своевольные, живущие более спонтанной жизнью части тела имеет смысл только с учетом жизненной ситуации, потребностей и интересов тех, кому все эти части принадлежат. Так, четкое разделение "поперек" работает в тех ситуациях и для тех людей, где постоянно существует опасность наблюдения и прочтения экспрессии верхней поло­вины тела и – одновременно – полная безнаказанность для "выражений ног".

В американских руководствах в качестве приме­ра такого "разрезанного по горизонтали" несловес­ного поведения часто приводится происходящее с играющими в покер. "Над столом" приятно рас­слабленные позы, непринужденные (и непроница­емые) лица; мягкие жесты, отточенные и невин­ные. .. ни тени напряжения. "Под столом" яростная раскачка с пятки на носок и обратно; ноги, удавом обвившие ножки стульев; ступни, вдавившиеся в ковер с мрачной силой... впившиеся друг в друга лодыжки... пальцы, в отчаянии скребущие нутро ботинок... наконец, всем известное постукивание носком туфли по полу.

Возможно, не столь драматично, но точно так же "разрезанную пополам" жизнь можно обнаружить, если, скажем, приподнять за краешек зеленое сук­но стола президиума на каком-нибудь затянувшем­ся заседании – желательно в хорошую летнюю погоду, в пятницу во второй половине дня. Понят­но, что совсем не обязательно, чтобы ноги "кипе­ли", а верх благодушествовал: на заседании учено­го совета во время второй защиты кандидатской диссертации с предсказуемым исходом все будет наоборот: вежливое академическое внимание, даже признаки работы мысли сверху и глубокое расслаб­ление, граничащее с естественным сном или силь­ным опьянением – "под сукном".

Когда бледная диссертантка начнет вдохновен­но произносить слова благодарности, ноги "под сук­ном" проснутся (не от полноты чувств, а в силу прочного знакомства с процедурой): чуть увеличи­вается тонус, колени подтягиваются ближе к кор­пусу, ступни получают возможность упора, необ­ходимого для того, чтобы встать. Интенсивность поведения верхней и нижней половинок выравни­вается, к моменту выпрямления отмучившегося те­ла в полный рост единство будет восстановлено.

Интересно, что создание искусственной ситуации наблюде­ния за непривычным каналом несловесной коммуникации (хо­тя бы и за ногами) дает быстрое переключение субъективно нежелательной экспрессии куда-нибудь "в другое место". За­кономерность, в принципе, известная и даже иногда предлага­емая в качестве приема: так, в своей первой книге "Как приоб­рести уверенность и влиять на людей, выступая публично" – нашему читателю она известно гораздо меньше, чем знамени­тая "Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей", – Дейл Карнеги советует ораторам и лекторам, знающим за собой привычку к нервной, неуверенной жестикуляции и вся­кого рода странным движениям, "перегонять" напряжение в шевеление пальцами ног или сцепленных за спиной рук, со­храняя темп самым относительную невозмутимость "видимого тела".

Во время одного из проведенных авторами цик­лов тренинга для руководителей, включавшего ис­пользование видеоаппаратуры, возникла следую­щая любопытная ситуация. Во время первого про­смотра отснятого материала минут десять на экране жили своей жизнью только ноги: раздраженные, побаивающиеся, ленивые, гневные и какие угодно еще. В это время с видевшими себя на экране про­исходила интересная метаморфоза: их ноги стали донельзя "благовоспитанными" (это не я! я не та­кой, я умею себя контролировать!) – но зато руки, плечи, лица резко ожили и стали вести себя намно­го спонтаннее и ярче. Это была не всегда симпатич­ная, но все-таки жизнь, что существенно отлича­лось от наивной попытки выдать себя за манекен, наблюдавшейся вначале.

"Мораль" примера не в том, что руководители, как прави­ло, имеют неразвитую экспрессию, и много заблуждений на свой счет – это и так общеизвестно. Но даже простое наблю­дение показывает, что чем меньше телом пользуются для выражения мыслей и чувств, чем выше иллюзия полного само­контроля и непроницаемости, тем скорее найдется какой-ни­будь неподходящий выход для "убранных" с поверхности про­явлений. Он может быть нелеп, неудобен и даже вреден с медицинской точки зрения; нам может не нравиться, что мы не вполне распоряжаемся своей эмоциональной жизнью – но выход есть всегда.

Разумеется, все соображения относительно несловесного "проговаривания" относятся не к любой информации и попыт­ке ее исказить или скрыть, а прежде всего к эмоционально окрашенной и небезразличной для говорящего. Никакое, даже самое тонкое и тренированное внимание к противоречиям в коммуникативном поведении не может распознать нечестный ответ на вопрос, который не представляет для человека ни

важности, ни интереса.

7. Человек-оркестр

Гораздо чаще – так часто, что мы этого почти не замечаем, – несловесные составляющие общения находятся с содержа­нием речевого сообщения не столько в конфликтных, сколько во взаимодополнительных отношениях. Истинный смысл ска­занного возникает из всего объема наблюдаемого и слышимого; жест или интонация не только окрашивают текст, но могут придавать ему важные смысловые нюансы: "В звуке голоса, в глазах и во всем облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов" (Ф. де Ларошфуко).

Попробуйте представить себе 6-8 интонаций, жестов и выражений лица, с какими может быть произнесена короткая "деловая" фраза – что-ни­будь вроде: "Я с Вами полностью согласен". Ока­жется, что ее смысл может меняться, что называет­ся, "с точностью до наоборот", может карикатурно утрироваться; расплываться, как бы смазываться; может раздваиваться, а может, к примеру, порож­дать дополнительные смыслы, никак в самой фразе не присутствующие» Более того, возникшие ассо­циации позволяют представить себе что-то о ходе и атмосфере предшествующего разговора, что-то – об отношениях говорящих...

К этому следует добавить, что при ближайшем рассмотре­нии экспрессивное поведение человека оказывается не просто "вторым голосом", а, пожалуй, целым "оркестром".

Всем хозяйкам хорошо знакома ситуация, когда разные события вдруг начинают происходить одно­временно, требуя немедленного участия: в дверь звонит долгожданный сантехник (уж он-то ждать не будет), телефон разрывается трелью "междуго­родки", на только что вымытую плиту начинает убегать кофе, а кошка – именно в этот момент – решает совершить экскурсию за окно, где на уровне двенадцатого этажа летает много симпатичных птичек.

Деловая приветливость (сантехник), гнев (кофе и собственная растяпистость), страх (кошка, ее от­битые почки, кошмарная очередь в ветлечебнице), озабоченность (кто звонит) – все это смешивается и тащит в разные стороны, притом буквально. А именно: к лицу приклеивается бессмысленная улыбка, левая рука тянется выключит газ, правая – снять трубку (или кошку), одна нога делает большой шаг к двери, другая – к окну; в глазах застыл ужас (кошка), а на губах – нечленораз­дельное горестное восклицание (кофе). Распавше­еся на части тело застывает в нелепом столбняке. Впрочем, все образуется – до сих пор обычно бы­вало так. Занавес.

То, что мы делаем в общении при наличии противоречивых чувств или устремлений – а они, как на грех, обычно проти­воречивы хоть в какой-то степени – не так похоже на киноко­медию, а по сути во многом аналогично. Противоречивые на­мерения или чувства так же требуют телесного выражения, как требует физического действия на глазах убегающий кофе.

Можно легко себе представить, как герой нашего основного примера, "посетитель с бумагой", решительно и крепко берется за ручку двери – а его ноги как бы сомневаются, стоит ли вообще туда ходить: чуть переступают, притормаживают движение вперед, буквально и фигурально колеблются. Чув­ствуя взгляд в спину, он незаметно для себя слегка приосанивается, но его плечи немного приподняты и напряжены, что часто соответствует ощущению неловкости и даже страха; лицо вполне может во всем этом не участвовать, а – с точки зрения на­блюдателя – выражать сосредоточенность, то ли вспоминаются имя и отчество того, к кому несут бумагу, то ли повторяются не раз проговоренные про себя первые фразы... А вот эта промелькнув­шая мгновенная гримаса вполне могла относиться совсем не к ситуации, а, скажем, к некстати заныв­шему больному зубу.

Если "оркестр" звучит даже в микроситуации, где и обще­ния-то еще почти нет, то во время взаимодействия "партиту­ра" много сложней и интересней: в своем развернутом, полно­ценном виде человеческое коммуникативное поведение по-лифонично – это делает его бесконечно увлекательным для наблюдения и размышлений и бесконечно трудным для описа­ния. Там, где "многоголосье" реального поведения разворачи­вается за несколько секунд, описание съедает несколько стра­ниц. Несловесные составляющие общения, таким образом, об­ладают значительной информационной емкостью – другое дело, что эта информация обычно еще нуждается в осознава-нии и интерпретации.

Однажды в профессиональной аудитории заго­ворили о первой фразе, служащей установлению психотерапевтического контакта. Кто-то рассказал об опытном московском докторе, начинающем бе­седу с вопроса: "Ну, и что же мешает Вам быть счастливым?". Фраза, конечно, отличается от об­щемедицинского "На что жалуетесь?", – или ней­трального "Я Вас слушаю". И все-таки авторы бе­рутся утверждать, что, если и было у пациента особое впечатление, то не от фразы. Она, если угодно, довершала эффект.

Доктор, о котором шла речь, отличался весьма своеобразной, "острохарактерной" внешностью: был он лыс, бородат, мал ростом, с большими гла­зами чуть навыкате и подвижным лицом отнюдь не классической лепки. К тому же, заметно хромал, курил много крепкого табака, вечерний прием вел без белого халата и напоминал, скорее, капитана небольшой пиратской шхуны или умудренного гно­ма, чем главврача (каковым между тем являлся). Рассказывали, что лихо водил машину, а в узком кругу отменно пел блатные песни, но уж это могло быть и легендой. Что же касается установления психотерапевтического контакта, то дело обстояло так.

Подумаем о том, каково человеку, пришедшему со своими проблемами на прием к психоневрологу: чего ждет, чего боится, как представляет себе вра­чей этой специальности. И попадает в кабинет, где обитает такой колоритный хозяин, совсем не похо­жий на гладких, вышколенных, "правильных" лю­дей, у которых, конечно же, никаких проблем быть не может. И вот такой доктор, сильно прихрамывая и что-то напевая, идет не спеша к выключателю (давая при этом себя как следует рассмотреть), га­сит верхний свет, зажигает настольный, усажива­ется поудобнее; внимательно разглядывая посети­теля, набивает трубочку, и тут только спрашивает: "Ну, и что же мешает Вам быть счастливым?" Воп­рос, конечно, имеет совершенно другую "начин­ку", чем когда он вырван из контекста взаимодей­ствия, которое к моменту "первой фразы" идет пол­ным ходом.

Вернемся к проблеме соответствия или несоответствия раз­личных аспектов экспрессии друг другу, а невербального пове­дения – словесным высказываниям. Гармония в "оркестре" и богатство "инструментовки" – вещь чрезвычайно индивиду­альная. У кого-то одно и то же содержание может дублироваться одновременно несколькими способами, тоща поведение де­лается крайне внятным, артикулированным и как бы рассчи­танным на не очень чуткого партнера. У другого человека, даже при известном богатстве выразительных возможностей, они диссонируют и делают его трудным и утомительным для восприятия[4]. Обе эти крайности – как полное совпадение, параллельность всех смыслов в словах и в экспрессии, так и полная их независимость, – в жизни в чистом виде почти не встречаются. В первом случае (это иногда можно видеть в актерской игре низкого уровня) поведение выглядит как бы плоским, лишенным своей нормальной неоднозначности; во втором – излишне хаотичным, непредсказуемым, "расщеп­ленным", что можно наблюдать при некоторых видах психи­ческой патологии. Впрочем, по-настоящему живое коммуни­кативное поведение включает и эти крайние позиции, коль скоро они могут отвечать определенной ситуации, партнеру или внутреннему состоянию; все дело в отсутствии вынужден­ности, застревания – то есть в свободе и адекватности интуи­тивного выбора "оркестровки".

8. Как Вы себя чувствуете?

Хотя это может показаться не вполне очевидным, но манера общения (складывающаяся прежде всего из штрихов несловес­ного "почерка") имеет непосредственное отношение к психо­физическому самочувствию. Обратная зависимость не нужда­ется в каких-то специальных обоснованиях: конечно, на ком­муникативном поведении отражается утомление, напряжен­ность, душевный и физический подъем, время суток и время года и даже такие пустяки, как удобная, радующая ногу обувь или "кусачий" свитер. Характеристики фона (самочувствие, настроение, "форма") – на то и характеристики фона, чтобы влиять на все происходящее. А вот влияние "почерка" обще­ния на самочувствие – вещь, нуждающаяся в пояснениях.

...Неопытный докладчик, пытаясь овладеть вниманием рассеянной переговаривающейся ауди­тории, по привычке идет самым простым (и оши­бочным) путем: увеличивает громкость речи и же­сткость логических ударений. Впрочем, логически­ми они остаются недолго: скоро оказывается, что интонационные "гвозди" забиваются просто через слово, при этом подчеркиваются короткими кивка­ми и повторяющимся "рубящим" жестом правой руки. Зрительный контакт с аудиторией потерян, необходимая уверенность приобретается ценой своеобразного "самогипноза", в котором механиче­ский бодрый ритм речи и жестикуляции играет не­малую роль. По типу коммуникативного поведения докладчик несколько похож на героя наблюдения Талейрана, и слушать его – вряд ли большое удо­вольствие. Но интересно другое! Вне всякого сомне­ния, он за 15-20 минут выступления каждый раз невероятно перерасходует энергию, загоняя себя в насильственный и монотонный режим. Его трудно­сти установления контакта с залом преодолеваются чисто "силовым" способом, который, как чаще все­го и бывает, неэффективен. Сам же он, скорее все­го, чувствует себя после выступления разбитым, выжатым, как бы вынырнувшим на поверхность из-под тяжелой толщи воды (могут быть небольшие боли в мышцах, звон в ушах, чувство тяжести в глазных яблоках) – потери в выразительности и в физическом самочувствии здесь явно взаимосвяза­ны...

Другой человек привык тщательно следить за соответствием своего стиля общения некоторой "норме" – в глубине этого, как правило, сидит вбитый в детстве страх сделать "не то" и попасть в дурацкое положение. Особенно жесткий автомати­ческий контроль за собой осуществляется, естест­венно, на работе. На уровне телесного поведения это, в частности, проявляется в том, что едва надев корректный костюм, он физически закрепощается: "Платье настолько плохо сидит на нем и так стес­няет его движения, что он больше похож на плен­ника его, нежели на владельца" (Честерфилд, "Письма к сыну"). Каждое движение, каждый взгляд на себя напоминает ему об обязанностях, прежде всего – обязанности "соответствовать". Что это такое, он не знает, но его походка делается деревянной, голова "не ворочается", выдох неполон – словом, в каждом движении как бы материализуется тезис "не сделать лишнего". К концу дня возникает чувство, что одежда жмет и врезается, не хватает воздуха; может появиться ощущение раз­дражения и тоски, дурноты, головокружения; вполне реален и "разгул" всякого рода непроиз­вольных вегетативных реакций. По всей вероятно­сти, ни новый костюм, ни попытка бросить курить ситуацию не изменят.

Особую роль играют в рассматриваемой здесь связи обще­ния и самочувствия неотреагированные напряжения – не со­стоявшиеся по тем или иным причинам коммуникативные дей­ствия, ставшие напряжениями. Не сделанные нами жесты и движения, непроизнесенные слова не исчезают бесследно; им­пульсы, не воплотившиеся (то есть не приобретшие матери­альность, "плоть") во внешнем общении или в аутокоммуни-кативном плане, формируются постатейно в своеобразные энергетические "блоки" – вещь довольно не безопасную с точки зрения здоровья и самочувствия.

Часто можно наблюдать, как в ситуации эмоци­онального дискомфорта у обязательного, сдержан­ного человека (у того, кто не хлопнет дверью, когда на него кричат, и не повысит голоса сам; не пере­хватит инициативу при выяснении отношений, но и не переведет ситуацию в игровой, "легкий" план – короче у того, кто не избегает неприятных ситу­аций и не берет их в свои руки, а терпеливо перено­сит) – возникает некая едва заметная непроизвольная реакция. Она состоит в том, что его плечи слегка поднимаются, как бы съеживаются, в них фиксируется напряжение. Руки и ноги часто проч­но оперты – "не дают сойти с этого места", – шея кажется укоротившейся (голова "ушла в плечи"), дыхание сдерживается. Перед нами кто-то вроде черепахи.

Иногда "черепаха" может припомнить, что по окончании неприятной ситуации совершается про­тивоположное движение (плечи опускаются, рас­правляются) , сопровождающееся чувством разряд­ки, успокоения. Но само припоминание такого рода говорит о том, что пластическая привычка еще не слишком автоматизирована, "въелась" не очень глубоко. Если она разовьется и станет генерализованной (плечи приподнимаются, напрягаются при ' одном воспоминании о ситуации, человеке, фразе или при мысленном проигрывании возможной сце­ны) , – прочувствовать это движение и его "обрат­ный ход уже очень трудно. В дальнейшем такая двигательная привычка может стать настолько фиксированной, что это уже не манера реагирова­ния, а способ держаться всегда. Ему сопутствуют явные нарушения физического самочувствия: чув­ство напряжения, утомления и болезненности в шее, затылке, позвоночнике; своеобразные "ту­пые" головные боли, покалывание в сердце. Если человек с таким, в общем, распространенным набо­ром жалоб обращается к врачу, он обычно получает диагноз "остеохондроз" (что верно) и ряд физиоте­рапевтических и "режимных" назначений (что также верно, но занятыми, замороченными людьми обычно не выполняется). Короче говоря, верно все – только при сохранении способа реагирования со­стояние неизбежно будет воспроизводиться...

Леонардо да Винчи когда-то написал, что "душа хочет оби­тать в теле, потому что без него она не может ни действовать, ни чувствовать". Конкретные проявления коммуникативного почерка, по большей части несловесные, находятся как бы точно между телом и душой, связывая и взаимно отражая их.

Рассмотренные нами "слои луковицы" (они же "капустные листья", а то и "смысловые линии") не только не позволяют претендовать на исчерпывающее описание всего, что может одновременно происходить внутри малого фрагмента комму­никативного поведения, но, напротив, были призваны создать у читателя чувство путаницы, незавершенности, асимметрии – короче, жизни. Без всякого специального умысла за преде­лами настоящей работы оказались такие соблазнительные и перспективные подтемы, как отношение несловесной комму­никации к полу и возрасту, ее роль в создании и поддержании чувства общности внутри субкультуры или микросоциума, символы и мифы, связанные с телом; эстетические и историче­ские аспекты проблемы, еще многое другое и, наконец, простое человеческое удовольствие от того, что мы общаемся, к сча­стью, не так, как вынуждена была общаться бедная голова профессора Доуэля.

Остается лишь надеяться, что намеренно нестрогое изложе­ние позволило "на ее собственном языке" выразить и проил­люстрировать главную мысль: о полфункциональности и внутренне сложном (нелинейном) "устройстве" коммуника­тивного поведения, а также о связанной с этим принципиаль­ной пользе его внимательного рассмотрения "под лупой"; без спешки и предвзятых, однозначных выводов – как бы не зная заранее, что, зачем, почему и сколько здесь можно увидеть. Именно таким "рассмотрением в подробностях" и занимается микроструктурный тренинг общения, и в соответствующем разделе это будет показано на примерах.

Однако естественная для всякой науки потребность в упо­рядоченности и предсказуемости ведет совсем в другом на­правлении – и это так понятно! Наряду с функциональными подходами (уж там-то можно встретить настоящую классифи­кацию функций несловесного поведения и если бы одну), а чаще прямо в их рамках широко распространился так называ­емый поканальный подход (channel approach). Уже само его название ясно указывает на связь с представлением об общении как об информационном процессе, а одно это как-то гаран­тирует порядок и жесткую структуру описания. Поскольку традиционное раскладывание "по полочкам" представляет са­мостоятельную и безусловную ценность, а также для установ­ления равновесия с первым разделом, наш дальнейший рассказ построен в соответствии с поканальным подходом и содержит некоторые известные сведения, им добытые. При этом авторов не оставляет лукавая мысль, что видимость простоты и линей­ного порядка – это именно видимость и, если следует поша­рить на "полочках", по которым (якобы) все разложено, там, скорее всего, снова обнаружится заколдованный кочан.

Часть II. МИКРОСТРУКТУРА КАК ТАКОВАЯ

Впрочем, читатель, ты все равно перепутаешь, и не мне тебя учить.

Мандельштам

В качестве первого тезиса, призванного снова усложнить дело, следует заметить следующее: в видимом и слышимом поведении человека каналом передачи сообщения может быть... все что угодно. Существуют, например, исследования коммуникативного смысла мелких и неосознанных прикосно­вений к собственным волосам и одежде, положения бровей при разговоре, угла наклона корпуса сидящего слушателя, смеш­ков и покашливания во время беседы и т.д. Таких микросостав­ляющих, говорящих "про свое", может быть выделено очень много; у каждой части тела, каждого паралингвистического параметра речи есть что-то вроде своего собственного языка, не говоря уже об их сочетаниях и взаимоотношениях. Интерес­но, что при временном исключении каких-либо каналов ин­формационная нагрузка на оставшиеся возрастает: при теле­фонном общении резко увеличивается чувствительность к го­лосовым характеристикам, в классической школе пантомимы применяется так называемая "рабочая маска мима", полно­стью закрывающая лицо тканью и тем самым заставляющая тело быть более выразительным. В практике микроструктур­ного тренинга общения нами также применяется временное исключение из взаимодействия тех или иных выразительных возможностей участников, о чем пойдет речь дальше.

Поскольку описывать большое число нечетко отграничен­ных каналов несловесной коммуникации неудобно, в обзорной и популярной литературе часто выделяют пять "больших" ка­налов: пространство и способы им распоряжаться, лицо (мими­ка), взгляд, голос (в широком смысле, то есть включая не только тембральные и звуковысотные характеристики, но и темпоритмические, и артикуляторные – все, кроме самих слов), наконец, тело и его движения. В соответствии с этой простой классификацией и построен данный раздел.

1.Ничье пространство

Хотя пространство общения не принадлежит никому, у каждого человека существует некая область, которую он ощу­щает как "свою" и носит с собой всегда. По форме это что-то вроде пузыря (bubble), размеры которого примерно соответст­вуют пространству, которое можно очертить вокруг себя не­напряженной, то есть не до конца распрямленной, рукой. Гра­ницы "пузыря", естественно, невидимы. И тем не менее, мы что-то чувствуем, когда некто вторгается в наше личное про­странство, и должны были бы что-то чувствовать при пересе­чении чужих "границ".

Реальность "пузырей" хорошо бывает видна в лифте, где поднимается человека три. Физически никто друг другу не мешает, не задевает локтем или сумкой – все стоят на некотором расстоянии. И тем не менее, стоят слишком близко для посторонних людей – "пузыри" пересекаются. Отсюда и нелов­кость поз, и очень занятное поведение: кто-то вни­мательно рассматривает панель с кнопками (то-то интересный объект для наблюдений, и к тому же такой новый!), кто-то задолго до своего этажа на­чинает бренчать ключами в кармане, кто-то "глу­боко задумался". Каждый сообщает своим поведе­ние сразу две вещи: а) для него желателен мини­мальный контакт и б) он не намерен доставлять неудобства другим, увеличивая интенсивность и без того вынужденного общения. Стоит одному пас­сажиру выйти, как остальные почувствуют себя чуть лучше: перенесут вес на более "удобную" но­гу, выдохнут, слегка отстраняются друг от друга, отпустят прижатые к бокам локти[5] – уровень пси­хологического комфорта увеличится.

Езда в транспорте, даже и не переполненном, утомляет нас не только тряской и шумом, но и тем, что там чужие люди находятся в вынужденной близости. Кстати, грамотное проек­тирование любых общественных мест – ресторанов, библио­тек, театров – обязательно учитывает "территориальные пре­тензии" людей. И, безусловно, они должны учитываться при организации пространства делового общения.

Следует отметить, что у разных людей "пузыри" разные, да и у одного и того же человека ощущение величины и замк­нутости собственного пространства меняется в зависимости от ситуации, самочувствия и реальных партнеров.

Спокойный, уверенный в себе человек меньше озабочен неприкосновенностью своих "границ" и, как правило, меньше отгораживается всякого рода прикрытиями – столами, пустыми стульями вок­руг себя в большой аудитории, зонтом, портфелем и прочим "реквизитом". Люди склонные к некото­рой экспансии, "расширению своих границ" или желающие что-то в этом роде продемонстрировать, часто сообщают об этом далеко вытянутыми нога­ми, рукой, положенной на спинку соседнего си­денья в кино или самолете, как бы случайными прикосновениями к окружающим вещам. Тот, кто переоценивает значительность и статус партнера по общению (или просто побаивается его), обычно приписывает ему большее личное пространство – об этом напоминает и старинное выражение "дер­жаться на почтительном расстоянии".

E.T.Hall (и вслед за ним многие другие авторы) выделяет четыре типа расстояния для общения, каждый из которых под­разумевает определенные отношения близости или дистанци-рования. Интимное расстояние (от непосредственного физиче­ского контакта до 40-45 см) подразумевает общение тесное и близкое, хотя не обязательно позитивно окрашенное: это мо­гут быть вовсе не объятия и не возня с ребенком, а своеобразная близость, скажем, дерущихся подростков. Для интимного рас­стояния характерно, что впечатления о партнере оказываются не только визуальными, а и тактильными, и кинестетическими и т.д.

Кажется, что вне близких отношений люди друг друга не касаются – и, однако, это не так. Даже в умеренно свободном вагоне метро мы прекрасно отличаем мягкое прикосновение (кончиками пальцев, обычно чуть выше локтя), означающее просьбу освободить проход, и отодвигание нас (с той же целью) просто как физической преграды; одни люди прекрасно лави­руют даже в давке и как-то умудряются избегать бессмыслен­ных физических контактов, а другие и в достаточном про­странстве то ли сами путаются под ногами, то ли норовят налететь на других. Это все прикосновения, так сказать, не от хорошей жизни, возникающие из-за городской скученности: их главный психологический (коммуникативный) смысл со­стоит как раз в отрицании ненужного физического контакта (он есть, но он ничего не означает, он вынужденный, вы позво­лите пройти?).

Но даже на городском фоне, не располагающем к добро­вольным контактам с посторонними, нет-нет да и дотронешься до чьего-то рукава, благодаря за объяснение, прикосновением привлечешь чье-то внимание, чтобы обратиться с вопросом, поставишь ладонь с медяками, чтобы кто-то сам набрал на размен двушек, инстинктивно подхватишь поскользнувшего­ся. Среди "умеренно знакомых" людей прикосновений боль­ше: здесь и рукопожатия, и любезное поддерживание под ло­коть (сугубо символическое и не означающее вовсе, что парт­нер разваливается на части), и всякого рода полушутливая возня. При всех различиях и оттенках общая функция таких "обращенных" прикосновений – усиление контакта, причем с акцентом на его эмоциональной, персональной, заинтересо­ванно-теплой стороне.

Когда человек пытается быть особенно убеди­тельным –не логически, а на уровне просьбы "вой­ти в положение" – он часто "подключает" прикос­новение к своему красноречию, причем прикасает­ся к руке или рукаву собеседника обычно в моменты интонационного ударения, тем самым как бы креп­че впечатывая в душу партнера "ключевые слова". Прикосновение может усиливаться и даже иногда заменять извинение, просьбу, благодарность, при­давая им более личный, доверительный характер: в самом деле, много народу сразу не потрогаешь – человек, к которому обращаются с "трогатель­ным" (!) сопровождением, невольно чувствует себя выбранным из прочих, отмеченным. (В одном из экспериментальных исследований, описанных в об­зоре G.Edinger и M.Patterson, девушка обращалась в большом супермаркете к разным людям, мужчи­нам и женщинам, с одинаковой просьбой: дать ей монетку для телефона-автомата. При этом к одним людям она в момент просьбы слегка прикасалась, а к другим – нет; монетка была получена у 51% "тронутых" и только у 29% тех, кого просили "без рук"; пол и возраст оказались неважны).

Существенной чертой "правильного" прикосновения в об­щении с посторонним человеком является его нейтральность, ненавязчивость. Легкие, малозаметные прикосновения оказы­вают довольно сильное воздействие на впечатление, произво­димое человеком. Один из изящных экспериментов, посвя­щенных этой зависимости, проводился американскими иссле­дователями в университетской библиотеке: девушка, выдавав­шая книги, "невзначай" прикасалась к одним посетителям и не трогала других – само собой, пол, возраст, расовая принад­лежность, статус и прочие паспортные данные обеих групп были учтены при обработке результатов. Всех, кто побывал в тот день в читальном зале, под видом очередного социологиче­ского опроса проанкетировали; в анкетах нужно было оценить сотрудников библиотеки по ряду параметров (деловым качест­вам, интеллектуальным возможностям, доброжелательности, внешним данным и т.п.). То, что библиотекарша показалась "тронутым" более красивой и доброй, еще можно как-то объ­яснить на уровне здравого смысла; но вот почему она показа­лась им также более умной и профессионально пригодной?

Второй любопытный факт, зафиксированный в этом иссле­довании, состоял в том, что большую разницу в оценках в зависимости от "случайного" прикосновения продемонстриро­вали женщины.

И, наконец, третье – не столь уж неожиданное, но важное наблюдение, свидетельствующее, кроме всего прочего, о хоро­шей организации эксперимента и незаурядных актерских дан­ных девушки: мало кто из опрошенных вообще что-то заметил – то есть, прикосновения к рукам и одежде действительно были как бы случайными, удачно стилизованными под естест­венные. Переработка же информации, повлекшей за собой явные различия в оценках у "тронутых" и "нетронутых", про­исходила без всякого осознавания. В жизни это тоже обычно происходит так. Если в ситуации просьбы партнер немного "перестарался" и возникло ощущение нажима, то есть не бег­лого, скользящего прикосновения, а хватательного, с попыт­кой манипулировать рукой, менять ее положение, – реакция может быть и обратной: боже, какой назойливый человек, что он в меня вцепился, как бы от него отделаться?

У очень многих людей прикосновение вообще вызывает настороженность – чаще всего это те, для кого вообще всякое сокращение психологической дистанции затруднительно и связано с тревогой – те, кто трудно знакомится и еще труднее переходят на "ты", болезненно относятся к пристальному взгляду, панически боятся показаться смешными и т.д. Как правило, компетентный в общении человек в состоянии инту­итивно решить, кого можно и нужно трогать, а кого этим мож­но напрячь и даже оттолкнуть. Особенно внимательно следует отнестись к этим оттенкам, когда партнер моложе, зависим и теоретически не может уклониться от прикосновения, даже когда оно неприятно.

Многим знакома ситуация с подрастающими детьми близких друзей или родственников: до ка­кого-то возраста им нравится, когда их с симпатией трогает хорошо знакомая тетя или дядя. В один прекрасный день в ответ на точно такое же погла­живание по голове или по щеке подрастающий че­ловеческий детеныш вдруг делает резкое движение в сторону и застывает с упрямым, смущенным и сердитым видом. (Родителям хорошо знакома та­кая неожиданная неласковость детей, когда они на­чинают тяготиться тем, что с ними обращаются как с "маленькими"). Интерпретация одностороннего физического контакта как напоминающего о раз­нице в статусе, видимо, в этом возрасте и формиру­ется, причем особенно резкую реакцию протеста вызывают прикосновения "без спросу" к лицу и волосам.

Бывают социальные ситуации, когда именно эта функция прикосновения – функция указателя статуса – выступает на первый план, и от того, кто кого "похлопает по плечу" и тем самым проявит явное или скрытое доминирование, зависят отнюдь не "чувства", а распределение ролей.

Грозный профессор в развевающемся белом ха­лате быстро идет по коридору "своей" клиники с явным намерением учинить разнос. Больные, мед­сестры, врачи – все на свой лад "играют короля", демонстрируя различные знаки зависимости: голо­вы склоняются ниже к бумагам, авторучки пишут быстрее, походки становятся более "деловыми" и деревянными, взгляд – ускользающим, как если бы за каждым и в самом деле водились ужасные прегрешения... В целом все эти знаки создают не­противоречивую, внутренне упорядоченную кар­тину ситуации, где а) право доминирующего лица проявлять агрессию подтверждается; б) его статус и "страшность" несколько утрируются, потому что он явно этого хочет; в) активность в возможном контакте резко поляризуется – все участники, кроме одного, могут только отвечать, реагировать.

В середине коридора профессор почти налетает на молодого врача, недавно работающего в клинике и, видимо, еще не усвоившего правил игры. Вопрос: "Почему Вы не на рабочем месте?" – сопровожда­ется угрожающим "нависанием", сокращением расстояния и длительным пронизывающим взгля­дом; громкость и артикулированность вопроса та­ковы, что любой ответ будет казаться беспомощ­ным блеянием. Молодой доктор спокойно, как бы рассеянно отвечает: "Вызвали в одиннадцатую те­рапию" и, в этой же интонации извинившись, поправляет торчащий воротничок крахмального ха­лата профессора, который незаметно для себя зада­ет следующий вопрос куда более мирным тоном. (Ни в коем случае не следует понимать этот пример как совет: только очень неуверенный в себе руково­дитель так легко "прокалывается" в ответ на мел­кий несловесный знак, не подтверждающий его ста­тус).

Личное (персональное) расстояние может достигать 120см; физический контакт не обязателен. Это – оптимальные дис­танции для разговора, беседы. Хотя номинальный "размах" в пределах персонального расстояния всего около 75 см, вариа­ции в этих пределах могут быть бесконечно разнообразными, от вежливого "пребывания в одном пространстве" до теплого интереса к собеседнику, от раздражения до сочувствующего любопытства. Как правило, люди, общающиеся на таком рас­стоянии, как-то друг к другу относятся. Даже если на самом деле они друг другу не очень интересны, расстояние как бы само по себе обязывает их быть хотя бы светски-внимательны­ми.

Обратите внимание, как естественна реплика вполголоса, обращенная к случайно оказавшемуся рядом постороннему человеку, вместе с которым мы наблюдаем какое-то уличное происшествие или рассматриваем афишу – стой он немного дальше, желание что-то сказать вряд ли бы возникло. Даже спрашивая время на улице, люди обычно придер­живаются персонального расстояния, придавая тем самым вопросу характер личной, то есть адресован­ной именно этому партнеру, просьбы.

Социальные расстояния располагаются в промежутке от 120 до 260 см. Такая дистанция наиболее удобна для формаль­ного общения всех видов и окрасок. Наконец, публичное рас­стояние характерно для общения, в котором не так уж важно, кто именно перед нами – лицо или лица могут выделяться, но все же это не определяет ситуацию. Таково, например, обще­ние докладчика с аудиторией.

В реальной жизни, как всегда, появляется много оговорок и осложнений, делающих эту классификацию менее жесткой и надежной. Во-первых, люди в процессе общения могут переме­щаться относительно партнера, и это не всегда соответствует усилению или ослаблению контакта. Во-вторых, человек мо­жет выражать увеличение или уменьшение личной заинтере­сованности, "персональности" в общении иными средствами, почти не пользуясь возможностью что-то сообщить с помощью расстояния. Тем не менее некоторые закономерности сущест­вуют и должны учитываться. Так, в целом люди все-таки стре­мятся быть поближе к тем, кто им нравится, чьей оценкой они дорожат, на чью поддержку рассчитывают.

Кроме того, тот, кто легче меняет дистанцию общения, обычно воспринимается как более авто­ритетный, свободный, имеющий право определять роли остальных. Трудно представить себе подчи­ненного, который, отвечая на вопрос руководителя, начинает спокойно прохаживаться по комнате, то подходя к начальнику близко, то удаляясь от него: это явный "перехват" доминирующей роли, равно­сильный объявлению во всеуслышание, кто здесь на самом деле главный.

Кроме расстояния как такового, в организации и анализе взаимодействия очень важно пространственное расположение партнеров. Так, следует помнить, что люди, разместившиеся друг против друга (даже волей случая или из-за имеющейся расстановки казенной мебели), легче переходят в отношения конфронтации, борьбы, чем при других вариантах расположе­ния в пространстве. Слова "противник", "противный" и "на­против" имеют один корень неспроста. Наиболее нейтральным является взаимное расположение партнеров по общению под каким-либо углом, с тем, чтобы они сами могли регулировать степень обращенности друг к другу.

В микроструктурном тренинге общения, напри­мер, есть такое внешне простое упражнение: все участники группы, разделившись попарно, молча и сосредоточенно пытаются определить особенности взаимного размещения в пространстве, оптимального для их контакта на данный момент и приемле­мого для обоих. Со стороны это похоже на некий странный танец: четверть шага назад, пауза, едва заметное изменение ракурса взаимного расположе­ния, маленькое движение в сторону, еще одно – возвращение к невидимой оси, которая "держит" пару...

Когда получено более или менее отчетливое впечатление, пары распадаются, возникают новые, и так далее, пока каждый не получит возможность поработать с каждым. Такое углубленное вчувствование плюс возможность осознанного сравнения впечатлений от разных людей доступны, видимо, только в тренинговой группе. Оказывается, что при внимательном и непредвзятом наблюдении за тем, как распоряжаются пространством разные люди, начинают угадываться даже такие особенности их коммуникативного почерка, которые непосредст­венно не представлены. Не раз оказывалось, что после серии подготовительных игровых упражне­ний участники занятия могут довольно точно опи­сать, скажем, чье-то жилье или рабочий кабинет, легко и с удовольствием погружаясь в мир "малых пространственных привычек" владельца и неза­метно переходя к их интерпретации.

То, как человек организует пространство своей комнаты или кабинета, может довольно много о нем рассказать: ведь тем самым он создает "предлагаемые обстоятельства" для потен­циальных партнеров по общению."... Я всегда придавал своей комнате более важное значение, чем другие люди. Значитель­ная часть наших идей зависит от ее расположения. Она, так сказать, второе наше тело..." (Г.К. Лихтенберг).

В одном кабинете, где стоит заваленный книга­ми старинный стол, которому не помешала бы ре­ставрация, пара красивых разномастных стульев и мягкий кожаный диван, каких когда-то водилось по учреждениям немало, и в другом, где во всю длину расположен Т-образный "стол для руководителей" (это изделие в ведомостях именуется именно так), гудят люминесцентные лампы и тянется наискосок красная синтетическая дорожка, обозначая путь возможного посетителя – так вот, в этих двух ка­бинетах обитают, конечно же, два совершенно раз­ных начальника.

Как писал в своем "Искусстве беседы" Андре Моруа: "Стиль мебели тоже по-своему влияет на характер беседы. Глубокие английские кресла располагают к полунемой дремо­те; стулья с жесткими спинками побуждают к остроумию; ди­ваны, на которых можно удобно развалиться, способствуют сердечным признаниям. Взоры собеседников, расположив­шихся на таком диване, не встречаются, что действует благо­творно на застенчивые натуры, а близость расслабившихся тел навевает чувственные воспоминания". Разумеется, это так не только в отношении салонных ситуаций, о которых идет речь у Моруа, и ряд примеров можно было бы продолжить.

Осознавать особенности своего коммуникативного про­странства и обращать внимание на то, как распоряжаются им разные люди, довольно трудно, хотя, возможно, и легче, чем управляться с остальными четырьмя каналами несловесного общения. Относительная эта легкость связана с тем, что про­странство в конце концов все-таки ничье – наше умение или неумение с ним "ладить" воспринимается не так остро, как трудности и проблемы в тех деталях коммуникативного почер­ка, которые "ближе к телу".

В частности, любопытно бывает понаблюдать, насколько организованное кем-то пространство об­щения и сопутствующие физические обстоятельст­ва принимаются другими участниками взаимодей­ствия и как они решают микропроблемы этого пла­на. Иногда можно видеть чье-то отчетливое неже­лание "тонуть" и "расплываться" в мягком кресле – по тем или иным причинам человек удерживает более высокое и выпрямленное положение, допу­скающее большую свободу "углового маневра", и, кроме того, потенциальную возможность быстро уйти из ситуации.

Другим примером может служить привычка не­которых людей обязательно переставить любой стул, прежде чем сесть: это может никак не быть связанным с расстоянием до партнера по общению и физическим комфортом, а играть, скорее, роль своеобразного маленького ритуала освоения нейт­рального или чужого пространства, его символиче­ской организации "для себя". С этой точки зрения становится психологически понятным поведение любезного хозяина, собственноручно усаживаю­щего гостя: здесь дело, конечно, не в пустяковом усилии, затрачиваемом на перемещение стула. Смысл сообщения – "я организую это пространст­во для Вас".

2. Самая занимательная поверхность на Земле

Фотографии пантомимических занятий с использованием "рабочей маски мима" производят немного жутковатое впе­чатление – что ни говори, а "без лица" человек выглядит нехорошо. Внимание и интерес к человеческому лицу, этой "самой занимательной поверхности на Земле", почти так же старо, как сам человек; веками за чертами и выражением лица прослеживали связь с характером, судьбой (можно было бы сказать: с характером – и, следовательно, судьбой).

Достаточно упомянуть, что одна из первых физиогномиче­ских систем появилась в Китае примерно в третьем веке до нашей эры и разрабатывается до сих пор. Китайцы делят лицо на три горизонтальные зоны, каждой из которых приписыва­ется особое значение в определенном возрасте. Так, верхняя зона, от волос до бровей, интерпретируется как указывающая на интеллектуальные возможности и условия жизни в детстве; средняя зона (от бровей до кончика носа) – связывается с подвижностью духа, силой личности, самоконтролем и особен­но важна от тридцати пяти до пятидесяти лет; низ лица опре­деляет способность к привязанностям и вероятность успеха в жизни, лучше всего эта зона читается у пожилых людей. В китайской физиогномике сложились весьма строгие каноны – так, для определения сочетания черт лица есть специальные карты, число которых колеблется от 111 до 130, в зависимости от школы, к которой принадлежит физигномист.

В Европе физиогномические системы, как и многое другое, появились позже и тоже благополучно дожили до нынешнего века – кстати, цитированная выше работа И.А.Сикорского носит название "Основы теоретической и клинической психи­атрии с началами физиогномики". В самой возможности через черты лица заглянуть в характер, прошлое и будущее человека заключено, конечно, что-то очень притягательное. Но, види­мо, именно не всегда состоятельная претензия на объяснение сложного через простое побудила того же Г.КЛихтенберга сказать о знаменитой физиогномике Лафатера: "По-моему, эта теория представляет в психологии то же, что и весьма интересная теория в физике, объясняющая свет северного си­яния блеском чешуи селедок".

Физигномические стереотипы, слившись с житейскими, породили целый набор всем известных расхожих интерпрета­ций внешности: полные губы непременно означают чувствен­ность, высокий лоб – столь же высокий интеллект и т.д. и т.п. Ко всему этому трудно относиться серьезно, и все же каждый знает, что в лице отражается внутренний мир человека. В своих ежедневных наблюдениях и практических выводах из этих наблюдений мы в гораздо большей степени полагаемся не на анатомические соотношения как таковые, а на интерпрета­цию живых проявлений внутреннего состояния или отношения к чему-либо в мимике человека. При этом для наблюдательно­го партнера важны не только внятные и определенные "выра­жения лица", но и следы контролирующих самовоздействий, частичные и мгновенные реакции, рассогласования в "поведе­нии" отдельных частей лица. Более того, в сфьрмировавшемся мимическом почерке всегда представлены не только реакции момента, но также наслоения характерных, преобладающих реакций, день за днем отпечатывающихся в лице. Разные лица одного и того же человека чем-то связаны, объединены и "про­глядывают" сквозь сиюминутное выражение – но лишь для проницательного наблюдателя, не довольствующегося очевид­ным впечатлением. Как заметил Ф.М. Достоевский, "фотогра­фические снимки чрезвычайно редко бывают похожими, и это понятно. Сам оригинал, то есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения чело­веческое лицо выражает главную свою, свою самую характер­ную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, когда он описывает, и не было ее вовсе на лице".

Повторяющиеся мимические реакции оставляют следы, со временем становящиеся вполне материальными. Афоризм, гласящий, что "морщины должны быть следами былых улы­бок", глубже, чем это может показаться.

Представим себе человека, в поведении которо­го важное место занимает самоконтроль – в част­ности, в отношении реакций раздражения, ярости, гнева. К нему имеют прямое отношение такие вы­ражения как "держать себя в руках", "не позволять себе распускаться", "сжать зубы", "собраться" и т.д. Стиснутые зубы, в частности, могут "обслужи­вать" такую часто встречающуюся особенность, как поворот "вовнутрь", то есть на уровень телес­ных напряжений, неразряженных негативных эмо­ций: сжатые челюсти становятся замком, на кото­рый заперты неродившиеся на свет проявления этих эмоций (прежде всего речевые). Эти тяжелые напряженные челюсти, ассоциирующиеся с чем-то бульдожьим, говорят и о длительном застревании, фиксации на ситуации с ее последующим "переже­выванием" (!). Если для контраста представить се­бе подвижный, "играющий" рот язвительного, ост­рого на слово субъекта, легко и с удовольствием разряжающего свою агрессию в словесных "шпиль­ках", то становится очевидным: у него просто не может быть этой манеры стискивать коренные зу­бы и, соответственно, этого рисунка нижней челю­сти и скул.

Конечно, подобный путь функциональной интерпретации мимических особенностей во многом интуитивен и, кроме то­го, это путь неблизкий. Простой пример взят для наглядности – если бы требовалось составить достаточно развернутый пор­трет того же человека, от иллюзии легко достижимого понимания мимических реакций не осталось бы и следа. И все же этот путь надежнее и интереснее, чем применение готовых физиог­номических рецептов.

Следует отметить, что почти каждый использует, не раз­мышляя о том специально, собственную физиогномическую систему – она служит и для обоснования далеко идущих вы­водов, и для ситуативной оценки непосредственных эмоцио­нальных состояний партнера. Собственная система распозна­вания мимических особенностей, как правило, не сопоставля­ется с аналогичными системами других людей – крайне редко ее можно зафиксировать в осознанном эксплицитном виде. Вот пример (принадлежащий В.В.Вересаеву) такого рассуждения – небесспорного, но интересного именно степенью своей оформленности: "Хотите узнать душу человека, глядите на его губы... Губы меньше скрытничают, чем глаза. Девически не­винные глаза и развратные губы. Товарищески-радушные гла­за и сановнически поджатые губы с брюзгливо опущенными вниз углами. Берегитесь глаз! Из-за глаз именно так часто обманываются в людях. Губы не обманут".

По нашему мнению, однозначное выделение тех или иных ключевых признаков – дело довольно рискованное. Реаль­ность мимического поведения гораздо сложнее, чем простой набор надежных характеристик, где улыбка – всегда знак расположения, а нахмуренные брови означают недовольство. В самых общих чертах способы выражения эмоций действи­тельно совпадают даже у индивидов, принадлежащих к раз­ным культурам и расам, что доказал экспериментально P.Ekman. Но только в самых общих чертах. В реальной ситуа­ции общения, когда перед нами не фотография, с явственным однозначным проявлением сильной эмоции, а живое лицо, недоразумения с "переводом" возникают то и дело.

При том, что каждый является опытным интерпретатором мимических реакций других людей, его выводы (часто неосоз­нанные) зависят от множества глубоко субъективных причин. Человек может долго не замечать явного, "состоявшегося" выражения лица партнера вследствие психологической защи­ты от ранящей его информации, а может, напротив, "выдерги­вать" те знаки, которые подтверждают его установку и прогноз в отношении ситуации; может видеть проявления эмоциональных реакций, характерных и для него, и буквально не видеть чего-то, что ему самому чуждо, не говоря уже о содержатель­ной стороне интерпретации. Источники личного опыта – прежде всего семья – с детства снабжают каждого своими представлениями о значении элементов экспрессивного пове­дения, но какими разными могут быть сами эти источники! В одной семье ребенок привыкает распознавать приближение "грозы" всего лишь по неподвижности маминого лица, а в другой получает "полный набор" признаков в виде искажен­ного, оскаленного рта, сузившихся глаз, наморщенного лба. В одном доме принято хвалить друг друга и детей нарочито не­брежно, с лицами, выражающими скорее иронию, нежели ра­дость; в другом процветают аффектированные восторги по лю­бому поводу, а в третьем вообще никто никого не хвалит и никому не радуется. Есть семьи, где изменившееся выражение лица может быть поводом к длинному выяснению отношений ("Конечно, тебе не нравится то, что я говорю, и не делай вид, что тебя это не касается!"). В других, чтобы привлечь внима­ние к чьему-то эмоциональному состоянию, нужна едва ли не попытка самоубийства ("Так если бы она раньше сказала, что обиделась, мы бы, может, что-нибудь сделали...").

Удивительно ли, что взрослые люди часто имеют почти противоположные представления о мелких, конкретных экс­прессивных знаках, при этом "нормальной" чаще кажется соб­ственная система кодов. Осознавание относительности своей "практической физиогномики" доступно лишь людям с высо­коразвитой коммуникативной компетентностью – рассужде­ния Чеширского Кота на эту тему парадоксальны и забавны как раз потому, что "в жизни все не так":

«– Начнем с собаки, – сказал Кот. – Возьмем нормаль­ную собаку, не бешеную. Согласна?

– Конечно! – сказала Алиса.

– Итак, продолжал Кот, – собака рычит, когда сердится, и виляет хвостом, когда радуется. Она, как мы условились, нормальная. А я? Я ворчу, когда мне приятно, и виляю хво­стом, когда я злюсь. Вывод: я – ненормальный.

– Разве Вы ворчите? По-моему, это называется мурлы­кать, – сказала Алиса.

– Пусть называется как угодно, – сказал Кот».

Остается надеяться, что читатель не потребует строгого соответствия каждой цитаты формальному признаку отнесен­ности к определенному коммуникативному каналу и не сочтет неуместным упоминание в этом параграфе Чеширского Кота вне связи с его знаменитой улыбкой. Разумеется, уверенность в надежности и "нормальности" своих интерпретаций экспрес­сивного поведения касается не только мимики.

Собственное лицо как оно есть люди обычно знают совсем плохо, поскольку видят себя в зеркале в ограниченном числе некоммуникативных ситуаций[6]. Между тем, знание своих осо­бенностей и адекватность "чтения" других лиц – явления взаимосвязанные. Научиться этому, в принципе, можно, хотя и не так легко.

Одно из занятий "большого" цикла микрострук­турного тренинга общения, рассчитанного на 90-100 часов, полностью посвящается знакомству с собственным лицом. Ситуация при этом возникает простая и трудная: каждому участнику группы предлагается устроиться перед большим зеркалом и максимально точно и подробно (как если бы Вы работали над автопортретом) – описать то, что он видит. Всякое общение с другими участниками и ведущим группы – вопросы, ответы, комментарии – может происходить только через зеркало: благо­даря этому отражение "главного действующего ли­ца" остается в поле зрения и внимания все время. Оказывается, что длительное и подробное общение со своим лицом – очень и очень непростое дело. При всей доброжелательности и поддержке со сто­роны группы работа над "автопортретом" требует напряжения сил, терпения и смелости; мучительно не хватает слов, неожиданным или не совсем при­ятным оказывается какое-то промелькнувшее на лице выражение, собственное описание кажется беспомощным и неточным... Обычно из этих уси­лий "вываривается" новое знание о себе и о других и особая атмосфера совместной творческой работы. Впрочем, как всякая многозначная ситуация, такое занятие может анализироваться по-разному.

И когда смотришь на лица людей в обычной жизни – пусть даже они кажутся хорошо известными, как и свое собственное, – невероятно полезно и интересно бывает затормозить отла­женный процесс быстрого "приклеивания этикеток" (эта "хо­рошенькая", тот "сердитый", еще у кого-то "обаятельная улыбка", а я сегодня "хорошо" или "жутко" выгляжу). Порой достаточно подольше посмотреть, на время запретив себе на­зывать то, что видишь, – и сквозь вполне "однозначное" лицо начинают проступать его иные состояния и жизни. О значении продолжительного и как бы лишенного избирательности вни­мания к "мелочам", рождающим впоследствии пластический образ, писал Р.-М.Рильке в своей монографии о Родене: "Он не полагается ни на первое впечатление, ни на второе, ни на одно из последующих. Он наблюдает и фиксирует. Он фиксирует движения, не стоящие ни одного слова, обороты, полуобороты, сорок ракурсов и восемьдесят профилей. Он застает свою мо­дель врасплох с ее привычками, с ее случайностями, с ее уста­лостью и напряжением".

Высечь хотя бы малую искорку творчества из процесса "чтения" множества лиц – обычного, ежедневного занятия каждого из нас – трудно; но дело того стоит.

3. Немая, но высшая речь

Взгляду издавна приписывалось особое значение в установ­лении контакта с партнером и передаче тонких смысловых оттенков. В том же "Толковом словаре" Даля взгляд определя­ется как "обращенье глаз на кого или на что, взор; свойство или качество этого действия и само выражение глаз, как немой, но высшей речи человека".

В самом деле, в том, как общаются глаза, есть что-то почти неподвластное описанию. Взгляд ме­няется настолько быстро, настолько причудливо: вот промелькнула посторонняя мысль, на мгнове­ние рассеялось внимание... вот глаза засветились от удачной шутки или похвалы – и тут же изменились, когда за ней последовала резкость... погасли, ушли от общения, лишь формально оставаясь в кон­такте со взглядом партнера... стали жесткими, непроникаемыми; восстановить атмосферу непри­нужденного, теплого общения теперь будет труд­но. .. Счет идет даже не на секунды – на доли се­кунд.

Канал визуального контакта и некоторые закономерности его функционирования позволяют заодно рассмотреть такую важную проблему, как принципиальная возможность и эф­фективность прямых рекомендаций в сфере конкретного ком­муникативного поведения. В отношении взгляда первый и, казалось бы, самый простой вопрос таков: нужно ли вообще смотреть в глаза в момент общения?

На уровне здравого смысла ответ представляется однознач­но положительным. Требования традиционного этикета при­соединяются к здравому смыслу – в XVIII веке уже упоминав­шийся граф Честерфилд, готовя сына к дипломатической карь­ере, писал ему: "Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза; если ты этого избегаешь, люди начинают думать, что ты счи­таешь себя в чем-то виноватым; к тому же ты теряешь возмож­ность узнавать по выражению лиц, какое впечатление на них производят твои слова..." Данные психологических исследо­ваний в целом подтверждают сказанное: лица, избегающие визуального контакта, оцениваются скорее негативно. Каза­лось бы, все сходится, остается только хорошо сформулиро­вать. .. плохой совет.

Дело в том, что прямой взгляд в глаза усиливает любой контакт до степени, которая партнеру может быть и неприят­на: это как бы сокращение психологической дистанции в одно­стороннем порядке. Если так уставиться на человека того же пола, что и глядящий, ситуация приобретает оттенок вызова, соревнования (в детской игре в "гляделки" есть выигравший и проигравший). Если партнер принадлежит к противоположно­му полу, долгий взгляд в глаза может быть понят как предло­жение более интимного контакта, что не всегда уместно: "... а взгляда не отводила за весь разговор. Конечно, и я старался глядеть в упор, но как-то было неловко: мы же не враги с нею и не влюбленные, это же сковывает!" (Б.Окуджава, "Свидание с Бонапартом").

Наконец, если контакт не на равных и содержит элементы критики или другого отрицательного воздействия, постоянный взгляд в глаза усиливает и без того малоприятные переживания партнера и способен спровоцировать более резкое защитное поведение с его стороны, что обычно не в интересах дела. Фронтальное расположение общающихся и близкое расстояние усиливают возможные издержки чрезмерно пристального взгляда; в целом, как показывают исследования, максимальное время, в течение которого прямой взгляд в глаза чужого человека переносится им без дискомфорта, не превышает трех секунд. Конечно, это время усредненное: не очень уверенные в себе люди чувствуют напряжение и беспокойство раньше, а если к этому добавляются какие-то "отягчающие обстоятельства" по другим каналам (скажем, замкнутое тесное пространство, как в лифте), речь вообще может идти не более чем о мгновениях.

Прямой взгляд без "согласия" партнера коррелирует со ста­тусом смотрящего, иногда – с претензией на статус. Это, впрочем, тоже известно давно; Бальтасар Грасиан, например, пи­шет: "Взор есть тайная сила высочества природного, а не от прикрасы или притвору происходящая. Ему всяк повинуется, а сам не ведает, как, и уступает силе натуральной другого, не зная за что". Ощущение давления и сопряженного с ним под­чинения или сопротивления могут сразу, с первых же секунд задать общению неверный тон: "победитель" часто и сам не знает, отчего же собеседник становится все более ершистым или, наоборот, подавленным и в конце концов сводит контакт к минимуму, "уходит в себя".

Даже и не будучи направленным прямо в зрачки партнера, взгляд часто становится – когда нечаянно, а когда умышленно – сильным средством воздействия на поведение. В романе Ф.С. Фицджеральда "Ночь нежна" есть проходная сцена, в которой компания героев разглядывает других посетителей ресторана; разговор идет о том, что "никто не умеет спокойно держаться на людях": "Недалеко от них хорошо одетый аме­риканец и две его спутницы, непринужденно болтая, рассажи­вались вокруг освободившегося столика. Вдруг американец почувствовал, что за ним следят; тотчас же его рука дернулась кверху и стала разглаживать несуществующую складку на галстуке. Другой мужчина, дожидавшийся места, то и дело похлопывал себя по гладко выбритой щеке, а его спутник ма­шинально мял пальцами недокуренную сигарету. Кто-то вер­тел в руках очки, кто-то дергал волосок бородавки; другие, кому уцепиться было не за что, поглаживали подбородок или отчаянно теребили мочку уха".

В самом деле, многие ли из нас спокойно выдерживают ситуацию разглядывания–ситуацию потенциальной оценки, содержание и знак которой остаются неизвестными? Такая неясная, "глухая" оценка обычно становится своего рода пи­тательной средой, в которой мгновенно поселяются и множатся самые разные страхи и опасения по поводу того, что именно могут увидеть глаза наблюдателя. Нелепости сопутствующего этому поведения ясно говорят о том, что человек испытывает сильное чувство тревоги и неосознанно пытается его снять аутокоммуникативными действиями: поглаживание лица, ма­нипуляции с одеждой отражают острое желание убедиться в том, что "все в порядке", восстановить равновесие. Надо ли говорить, что такого рода действия достигают обратного ре­зультата, вторично "считываясь" в качестве признаков собст­венного неспокойствия и неловкой суеты под чужим изучаю­щим взглядом?

И в общении "лицом к лицу", особенно уже заряженном некоторой напряженностью, злоупот­ребление разглядыванием партнера может так по­высить его тревожность, что конструктивное разви­тие разговора станет практически невозможным. Лучше всего собеседник чувствует себя, когда к нему мягко и с перерывами "прикасаются" взгля-, дом, не стараясь непременно каждый раз заглянуть в глаза. При этом обязательно давать человеку воз­можность самому рассматривать, не пытаясь пере­хватить каждый брошенный им взгляд – иначе легко возникнет ощущение слежки, желания на чем-то поймать.

Общаясь с незнакомым ребенком, особенно когда он дичит­ся, многие интуитивно используют еще один прием: сначала смотрят не на самого малыша, а на его игрушку, книжку, рисунок, что-то при этом приговаривая. Визуальный контакт первоначально устанавливается не прямо, а через какую-то вещь, на которую оба партнера смотрят вместе–тем временем ребенок привыкает к звуку голоса, лицу и взгляду нового че­ловека и убеждается в том, что этот чужой – "не страшный". То же самое бывает полезно и в общении с неуверенным, на­пряженным взрослым. Выбрав общий объект, мы как бы под­сказываем ему, куда сейчас можно смотреть, избавляя его от необходимости прятать взгляд и переживать неловкость. Но временные границы такого "адаптирующего" поведения – снова дело интуитивное и деликатное. "Передержать" отсут­ствие прямого взгляда тоже опасно – у партнера, особенно если он находится в более зависимой позиции, может быстро сложиться впечатление отсутствия внимания и интереса. Го­товность к оформлению этой гипотезы основана на печальном житейском опыте, говорящем о том, что заглядывает в глаза обычно тот, кому "надо", – а тот, кому "не надо" (будь то начальник, теща или продавщица), зачастую "в упор не ви­дит".

Умышленный отказ от визуального контакта действитель­но бывает средством жесткого манипулирования зависимым партнером. Взгляд, устойчиво направленный в переносицу или чуть выше, отличает грубо-доминирующее, "антипартнер­ское" поведение. (В некоторых западных руководствах по де­ловому общению это традиционный атрибут карикатурного начальника-чудища, холодного воображалы и манипулятора. Это то, чего в уважительном общении просто не может быть). Механизм такой скверной манеры смотреть на людей и произ­водимого ею впечатления представляет определенный интерес – попробуем кратко его разобрать.

Взгляд, неподвижно уставленный между бровей партнера, делает не то, что обычно делают глаза человека при установлении зрительного контакта, – какое уж там "глаза в глаза", даже обычного скольжения по контурам, которое бывает при рас­сматривании фотографии, и то нет. Сообщение "второго плана": здесь смотреть не на что, довольно и того, что я вообще замечаю ваше присутствие. Но это еще не все! Партнер, оказавшись в странной, неприятной микроситуации (смотрят, но не смот­рят), бессознательно пытается придать ей черты "нормальности", то есть все-таки поймать этот не­понятно куда направленный взгляд. Для этого со­вершаются очень небольшие "подстроечные" дви­жения головой, иногда даже корпусом; они добав­ляют в поведение суетливости, искательности и как бы подтверждают неравенство позиций. Не успев сделать в контакте ни одного намеченного шага, человек незаметно оказывается в крайне невыиг­рышной роли.

Существуют и другие разновидности "невидящего взгля­да": он может, например, проходить насквозь, а может "зави­сать" перед лицом партнера, как бы до него не дотянувшись; глаза бывают немного расфокусированы, бывают обращены в себя или на какой-то воображаемый образ (воспоминание, представление), обычно помещаемый в стороне от реального партнера. И совсем не всегда "невидящие глаза" – орудие нападения и давления. Бывает и так, что способность отстра­няться развивается вынужденно, как защитная реакция на избыточные, непосильные требования внимания и реагирова­ния: "Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест, би­летов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают; они умеют не ви­деть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле" (А.И.Герцен, "Былое и думы").

Очевидно, что даже самый элементарный вопрос: "Смот­реть или не смотреть?" – обрастает таким количеством уточ­нений, оговорок, что прямо на него не ответишь. Но ведь в реальности все еще сложнее: на производимое впечатление и реакцию партнера влияют не одни четкие параметры – рас­стояние, расположение, время – но и то самое вопросное слово "как?".

Понятно, что неподвижный, "прилипающий" к зрачкам партнера взгляд, существующий как бы сам по себе и подобный тягучему звуку на одной ноте, дает совсем иной эффект, чем слегка размы­тый, обволакивающий, туманный взор; глазами и "пожирают", "стреляют", и "пригвождают к мес­ту", "согревают" и "отталкивают"... Поскольку обычно мы довольствуемся конечным впечатлени­ем-результатом, открытым остается простой воп­рос: а что, собственно, при этом делают глаза, как они себя ведут?

Попробуйте подробно описать манеру смотреть двух-трех хорошо знакомых людей, избегая по воз­можности "психологических" определений, то есть удерживаясь от оценок и выводов и стараясь сосре­доточиться на том, что именно происходит с гла­зами – в частности, в момент общения. Если уда­стся преодолеть свою растерянность и раздражение от недостатка "элементарных" наблюдений за "чи­сто технической" стороной дела, это маленькое уп­ражнение может оказаться и интересным, и полез­ным. Конечно, еще интереснее было бы выполнить его в тренинговой группе, чтобы была возможность сопоставлять и обсуждать разные описания взгляда одного и того же человека и, конечно, услышать 9-10 описаний своей собственной манеры смотреть на людей.

Если говорить о более вещественных параметрах ситуации, то и здесь немало обстоятельств, влияющих на содержание сообщения в канале визуального контакта: освещение, ракурс, наконец, такая простая деталь, как очки, которые носит чуть не половина взрослого населения и которые, конечно, очень и очень меняют дело. Ален откровенно замечает: "Сквозь них я вижу все, но меня сквозь них толком не видно. Мой взгляд неуловим – мешают отблески стекла. Так я выигрываю время. Конечно, можно и без очков отвести взгляд – но это средство коварно: столь смиренный жест обратно не возьмешь, а ум человеческий чувствителен к внешним знакам и теряет вся­кую уверенность, едва ощутив, что его уловка разгадана".

Почти в каждой из групп, с которыми авторам случалось проводить микроструктурный тренинг общения, поначалу на­ходились люди, настоятельно требовавшие твердых рекомен­даций (гарантию эффективности, естественно, должна была бы обеспечить "наука"). Предлагаемая книга задумана и на­писана, кроме всего прочего, и затем, чтобы не тратить время практических занятий на доказательство того, что патенто­ванные рекомендации чаще всего недорого стоят.

4. Что слышно?

"Не иметь своего голоса" означает в оценке индивидуаль­ной манеры общения почти то же, что "не иметь своего лица". Пожалуй, именно эти два канала традиционно воспринимают­ся как наиболее персональные, тесно связанные с личностью участника общения. Весь комплекс паралингвистических ха­рактеристик включает, наряду с интенсивностью, высотой то­на и тембром, темпоритмическую структуру и интонационный рисунок речи. Трудность психологического изучения воспри­ятия отдельных характеристик состоит в том, что все они пред­ставлены в естественной ситуации одновременно и так пере­плетены, что выделить коммуникативное содержание какого-то параметра – этого "канала в канале" – довольно непросто. Изучить и проанализировать акустические характеристики звучащей речи при некоторой технической оснащенности – не проблема, а вот понять, как и что "по отдельности" восприни­мается партнером по общению и используется самим говоря­щим...

Не беря на себя столь непосильных обязательств, выскажем здесь лишь некоторые соображения о влияниях отдельных осо­бенностей владения паралингвистическими возможностями (в дальнейшем они будут называться просто голосовыми) на ка­чество взаимодействия с партнером.

Интенсивность или громкость – самое простое, "линей­ное" свойство голоса – в конкретной коммуникативной ситу­ации тесно связано с индивидуальной манерой распоряжаться пространством общения. Владение голосом подразумевает, среди прочего, интуитивно верный выбор той громкости, какая нужна для данного помещения, количества слушателей и дру­гих обстоятельств общения.

Люди, имеющие привычку говорить громче, чем требуется, тем самым нарушают некую этикетную норму, силой (в данном случае – силой голоса) заставляя себя слушать. Это – активное проявле­ние экспансии, "захвата" пространства, род запол­нения собой той акустической среды, которая насе­лена и другими. Если же ситуация монологическая по определению (выступление, лекция), то своим форсированным звучанием "громогласный" чело­век как бы отодвигает от себя слушателей на то расстояние, для которого такая громкость была бы адекватна. Обращение к аудитории, а тем более к партнерам по "диалогу" (ибо диалога в полном смысле слова в этот момент нет) теряет персональ-ность – со слушателями, сколько бы их ни было, обходятся как с толпой.

За таким поведением могут стоять самые разные причины: желание захватить инициативу и многолетняя привычка "ве­щать" , связанная с родом занятий; ищущее выхода внутреннее напряжение; некоторая потеря ориентировки в коммуника­тивной ситуации из-за чрезмерного увлечения содержанием своего высказывания. Повышенная громкость в целом свойст­венна возбужденному, напряженному общению, про которое говорят, что "никто никого не слышит".

На уровне стереотипов восприятия, определяющих прими­тивные бытовые интерпретации паравербального общения, громкость принято отождествлять с уверенностью, даже с хо­рошей ориентировкой в содержании – например, громкие от­веты поощряются школьными учителями, голоса которых, в свою очередь, также обладают повышенной по сравнению со средней нормой интенсивностью. В экспериментальной ситуа­ции носители громкой речи часто воспринимаются как "доми­нирующие", "компетентные", "не боящиеся привлекать к себе внимание". В отличие от тихой, невнятной речи, избыток громкости в социальных ситуациях (во всяком случае, в тех, где в принципе положено говорить, а не заниматься другими вещами – то есть не в библиотеке, сберкассе или концертном зале) "ненаказуем": вряд ли кто-нибудь слышал реплику-за­мечание из аудитории, предлагающую докладчику или преподавателю говорить тише; противоположное – не редкость. А между тем, внятность и "удобство" речи для восприятия в большей мере определяются как раз не интенсивностью, а пра­вильно подобранным темпом, уместными паузами, разрабо­танной артикуляцией и так называемой "полётностью голо­са". Более того, сильное повышение интенсивности звука "да­вит" более тонкие, качественные параметры речи – в частно­сти, упрощает и делает монотонным интонационный рисунок. В этой связи вспоминается процитированный в "Записных книжках" К.С. Станиславского незатейливый совет одного старого актера дебютантке, когда она в первый раз заговорила на большой сцене громче, чем надо, боясь, что ее не услышат: "Не голос усиляй – может пропасть правда, – говори реже". Паузы, в значительной степени формирующие ритмиче­ский рисунок речи, имеют отношение не только к внятности произнесения, но и к внятности самой порождаемой мысли. Ни один человек, находящийся в контакте с собеседником, без них не обходится, и не только в интересах собственной выразитель­ности или наилучшего оформления содержания, но, прежде всего, для ситуативных (или, скорее, микроситуативных) пе­реключений: оценки реакции партнера, передачи инициативы в разговоре.

Неловко бывает нечаянно перебить кого-то только потому, что было непонятно, закончил он фразу или продолжает; удобная для партнера тем-поритмическая организация общения спасает от подобных маленьких неприятностей. Как правило, люди, умеющие "разговорить" собеседника, пред­лагают ему наиболее выигрышные точки беседы, в которых тот может легко и почти незаметно для себя включиться. Обычно такие "партнерские" па­узы дополняются коротким взглядом, едва улови­мым мягким изменением позы и, если так можно выразиться, намеком на побудительный жест (будь это все более определенно, смысл несловесного со­общения приобрел бы ненужную в данном случае жесткость: "А теперь я Вас слушаю").

Таким образом, использование пауз может быть и довольно эффективным средством манипулирования собеседником: не­ожиданно и определенно предоставленная инициатива способ­на сильно его напрячь, заставить внутренне суетиться. Хоро­шая иллюстрация этой функции паузы "во зло партнеру" – поведение профессиональной актрисы и квалифицированного манипулятора Джулии Лэмберт из романа Сомерсета Моэма "Театр": «Все с той же надменной, но беспредельно приветли­вой улыбкой, улыбкой королевы, которую та дарует поддан­ным во время торжественных процессий, Джулия пристально глядела на Джун.

Она ничего не говорила. Она помнила афоризм Жанны Тэбу: "Не делай паузы, если в этом нет крайней необходимо­сти, но уж если сделала, тяни ее сколько сможешь". Джулия, казалось, слышала, как громко бьет сердце девушки, видела, как та съеживается в своей купленной на распродаже одежде, съеживается в собственной коже».

Отсутствие пауз и других структурирующих приемов (изменений темпа и громкости, интонаци­онного выделения главного и т.д.) может быть сред­ством отвлечь внимание от чего-либо: монотонный оратор, говорящий на одной ноте, без "заглавных букв", "абзацев" и "знаков препинания", способен усыпить даже бдительную аудиторию; если он в этом не был заинтересован, его манеру можно на­звать неэффективной, а поведение – ошибочным. Но случается и другое: под видом академической или чиновничьей невыразительности слушателям "скармливается" как раз то, что могло бы вызвать нежелательную реакцию.

В диалоге иногда избегают пауз те, кто чувствует себя очень тревожно и боится "повиснуть в пустоте" или спровоцировать опасный поворот беседы: "Женщина, которая страшится объ­яснения в любви или сцены ревности, должна любой ценой не допускать в разговоре пауз. Пока люди молчат, у них есть время принять решение; кроме того, затянувшаяся пауза по­зволяет резко изменить тон беседы, и это не звучит диссонан­сом" (А. Моруа, "Искусство беседы").

Темп и соотношение темпов в речевом общении также име­ет коммуникативный смысл: кроме традиционной связи с тем­пераментом "вообще", скорость речи может указывать на фун­кциональное состояние говорящего, и притом довольно тонко.

Человек возбужденный, разгоряченный, конечно, говорит быстрее, слегка недоговаривая слова ("заглатывает" окончания), но обычно с некоторым интонационным нажимом – скорее "трещит", чем "щебечет". У состояний подавленности, усталости, безразличия другой темп; если они не очень глубоки, бывает интересно услышать, как кто-то вялый и замедленный вдруг "ускоряется", чем-то заинтересовавшись. Хорошая интерпретация темпа обязательно учитывает напряженность голоса: всегда важно, тяжелая ли перед нами медлитель'         ность, подавленный аффект или благодушная неторопливость – "ворочает" человек слова, "цедит" или "роняет".

Но самое большое количество проблем характеристики темпа порождают тогда, когда сильно отличаются у партнеров по общению. Эти отличия вовсе не обязательно связаны с их характерологическими особенностями или состоянием – они бывают, например, ситуативно-ролевыми.

Так, в темпе быстрого, "выстреливающего" воп' роса может подразумеваться, что спрашивающий занят, торопится и предлагает партнеру тоже пото­ропиться – то есть подстроиться, подчиниться его темпу. Если последний не идет навстречу, а, допу­стим, отвечает подчеркнуто размеренно и нетороп­ливо, это уже своего рода борьба – выяснение, кто же из двоих определяет временные характеристики разговора. Напротив, повышенная готовность "со­ответствовать", безропотно принимать предлагае­мый темп общения может подчеркивать зависи­мость (иногда демонстративную), как бы повышен­ное почтение к привычкам и обстоятельствам парт­нера (в данном случае – готовность сократить вре­мя контакта из уважения к его занятости и спешке). Насильственное задавание собеседнику неудобного темпа может быть своего рода ловушкой: заторо­пившийся с ответом часто начинает сбиваться и путаться, комкает фразы и попадает в невыигрыш­ное положение.

При установлении хорошего диалогического контакта, как правило, оба участника ситуации "движутся навстречу" друг другу, очень незначительно изменяя характеристики собст­венного паравербального поведения "в пользу партнера". Это­го незначительного, символического изменения часто бывает достаточно для создания атмосферы корректности и терпимо­сти –шансы взаимоприемлемого разрешения ситуации возра­стают.

Однако темпоритм и громкость – это лишь часть голосовых характеристик, причем наименее сложная для анализа: ведь ее, худо-бедно, можно измерить, расположить по соответству­ющим шкалам (быстро-медленно, тихо-громко и т.д.). Голос как таковой тесно переплетен с этими "количественными" характеристиками, но обладает и еще какими-то свойствами, ухватить и описать которые непросто. Таковы, например, тем-бральные характеристики. При попытке их описывать люди часто пытаются делать это по аналогии с ощущениями других модальностей – говорят о "холодном", "легком", "светлом", "бархатном", "деревянном" голосе; говорят о музыкальных инструментах, животных ("промяукала", "запищала", "ры­чит").

Между тем особенности звучания важны для понимания другого человека – понимания не только его актуального со­стояния, но порой и его прошлых (вернее было бы сказать "пришедших из прошлого") проблем, запечатлевшихся на этот раз в звуке: "Различные проблемы, возникающие в пери­од детства, проявляются в зажиме в области верхних дыхатель­ных путей и ведут к поверхностному дыханию и "зажатому голосу". Это часто сопровождается кашлем, иногда астмой. Подобные явления в большинстве случаев есть результат по­давленного ответного желания кричать на кого-либо из роди­телей. Страх быть наказанным, или лишенным любви, или оказаться виноватым препятствовал крику, и голос становился характерно тихим и натянутым. Как правило, такие люди не помнят, чтобы они когда-нибудь повышали голос".

При подробном рассмотрении этого наблюдения оказывается (A. Lowen), что есть немало разновид­ностей "зажатого голоса", отличающихся и на слух, и по происхождению. Один из распространен­ных типов "неродившегося" голоса – действитель­но "тихий и натянутый" – одновременно бесцвет­ный и внутренне напряженный. Такой голос сам по себе может быть прекрасным способом выражения агрессии и действительно порой пугает больше, чем откровенный гневный крик. Суть когда-то нало­женного родителями запрета состоит не в том, что "нельзя злиться", а в том, что ничего и никогда нельзя делать импульсивно, "в голос". (Одному житейски опытному человеку, известному своим самообладанием, молва приписала такой совет мо­лодому коллеге: "Когда тебе очень захочется на кого-нибудь наорать, ты набери побольше воздуха и – изо всех сил – зашипи. Толку больше"). И действительно, в реальной конфликтной ситуации этот род зажатого голоса часто является знаком та­кого демонстративно повышенного самоконтроля: я взбешен, но видите, как я собой владею? Безупре­чен, не повышаю голоса, даже вы с вашей непрохо­димой тупостью не можете меня заставить опу­ститься до крика и т.д.

Для того чтобы более точно понять, "куда" та­кой человек не пускает свой голос – а стало быть, какие именно эмоциональные реакции оказались подавленными и нуждаются в раскрепощении, если предстоит практическая работа с его проблемами, – стоит обратить внимание еще и на то, как он смеется и умеет ли вслух плакать, то есть разреше­ны ли субъективно иные (не агрессивные) проявле­ния сильных чувств.

Другая разновидность "зажатого голоса" при не вполне внимательном прислушивании может пока­заться даже вовсе лишенной напряженности – голос просто тихий, несколько невнятный, бормочу­щий и как бы плоский. Его "натянутость" опреде­ляется не по шипящей утечке "аффекта под давле­нием", а по некоторой дрожи, чуть скулящему, но­совому оттенку на относительно громких местах этой сбивчивой, тихой речи. Обладатель такого го­лоса как бы заранее знает, что его могут прервать в любой момент и даже сам создает для этого все условия – но, парадоксальным образом, люди с этими шелестящими, невнятными голосами быва­ют невероятно многоречивы и на самом-то деле пе­ребить их не так легко. Это род "звуковой покрови­тельственной окраски": я никого не заставляю слу­шать, я даже удивлен, что меня еще слушают; раз уж так случилось, я поговорю еще, если, конечно, никто не возражает... и т.д. В основе формирования такого голосового поведения тоже может лежать подавленная детская потребность – на этот раз потребность во внимании. Привлекать его к себе активно было нельзя: внятное, определенное обра­щение легко могло натолкнуться на резкий отказ типа "не лезь, отстань, не до тебя". Голос нашел компромисс – он есть, но его как бы и нет (а если бормотать достаточно долго, то, может быть, все-таки заметят, но не рассердятся, ведь я же никому не мешаю...). В какой-то момент ему обычно уда­ется вынудить (буквально: вы-нудить) собеседника себя услышать, но при этом никто не может упрек­нуть владельца этого голоса в том, что он "приста­вал", "лез", требовал внимания...

Андре Моруа в "Искусстве беседы" приводит (в пересказе) мальгашскую пословицу, которая гласит, что "сироту никто не поймет, сколь бы умные вещи он ни высказывал. Ибо у него нет той уверенности в себе, которую мы впитываем с любовью родителей". В большинстве случаев "усеченных" или "сплю­щенных" голосов можно говорить о каких-либо проявлениях – чаще всего о проявлениях эмоциональных состояний, кото­рые как раз и не подкреплялись любовью родителей, за счет чего исчахли или были подавлены, а естественная полнота голосовых возможностей нарушилась. Разные состоявшиеся и непроявленные голоса (как и разные лица) одного и того же человека отражают не только его различные "ипостаси", со­стояния и образы самого себя, но и, косвенно, отношение к ним: часто бывает непосредственно слышно, каким он ни за что не хотел бы предстать, а какие собственные свойства, скорее, принимает и полагает, что другими они также будут приняты.

"Зажатый голос" может быть – и часто бывает – совсем не тихим, а, напротив, напряженно-фор­сированным, как бы захватившим жизненное про­странство других возможных голосов: при доста­точной силе ему явно недостает гибкости и оттен­ков. Этот голос обычно тоже имеет свою домашнюю историю, но историю не столько подавления, сколь­ко накачки и подхлестывания (возможно, неволь­ных). В нем сконцентрированы – обычно в не­сколько карикатурном виде – традиционные "до­бродетели для учителей", Громкость, внятность, стандартные логические ударения ("выделение го­лосом главного"), отсутствие всяких интонацион­ных вольностей, непредсказуемых пауз и т.д. дела­ет его в каком-то смысле образцовым. Такая речь как бы чрезмерно оснащена атрибутами правиль­ности и даже в свободном общении немного напо­минает выступление (у доски или с кафедры – это, впрочем, уже детали). Кстати, эту неуловимую де-ревянность ей придает не только голос как таковой (жесткий, громкий, "застегнутый на все пугови­цы"), но и несколько чересчур литературный, "письменный" строй. Это, в свою очередь, говорит о сильных и полностью автоматизированных кон­тролирующих влияниях, "фильтрах", которые не позволят родиться ничему непричесанному, коря­вому; целая система зажимов, подпорок и "гребе­нок", некоторые из которых имеют прямые телес­ные эквиваленты, не дают речи выбиться из нало­женных нормативных рамок, в частности – голосу потечь свободно, а словам – поиграть друг с дру­гом. (Если бы на здорового человека надели ортопедическую обувь и дали ему в руки пару костылей для устойчивости, вряд ли его ноги были бы склон­ны резвиться, импровизировать и получать радость от движения).

Отличник, отвечающий заданный урок "с выра­жением" – вот одна из первых, поверхностных ассоциаций в группе по поводу таких голосов. Ис­тория о способном, но очень уж послушном мальчи­ке (или девочке), с которым у родителей в детстве было мало хлопот, потому что он всегда был такой разумный, рассудительный, "ну прямо взрослый человек, и говорил-то всегда так по-взрослому–не то, что эти обормоты, у которых во рту каша, а в голове опилки..." И часто выдуманная история "маленького доцента", в котором подкреплялось и стимулировалось именно сходство с "большими", оказывается похожа на реальную историю жизни.

Говоря о символических проявлениях "звучащего челове­ка", нельзя не коснуться такой любопытной и обычно незаме­чаемой детали, как взаимодействие мимических движений и собственно артикуляции, окрашивающей и оформляющей звук "на выходе".

Те, кто склонен подавлять, "сжимать" свои эмо­циональные реакции, почти обязательно что-то по­добное делают и с голосом. В своей логике такой человек совершенно прав: голос, как и взгляд, наи­более непосредственно, то есть прямо и мгновенно, передает оттенки эмоционального состояния. По­пытка сделать звук своего голоса полностью под­контрольным, нейтральным обычно начинается с неосознанного воздействия на дыхание, которое экономится таким образом, чтобы исключить нео­жиданный прорыв "открытого" звука, и заканчи­вается артикуляторным оформлением речи.

Попробуйте взять обычную, ничем ни примеча­тельную фразу: "Хорошо, я обязательно об этом подумаю" и, наблюдая одни лишь свои губы в ма­леньком зеркальце, произнести ее несколько утрированными способами: отчеканить, прошипеть, вя­ло пробубнить, произнести слащаво-задушевно, жеманно и, наконец, "прорычать". Вы увидите, что артикуляторные движения губ сильно изменяются, обслуживая выполнение каждой интонационной задачи. Этому соответствуют и простые наблюде­ния за другими людьми: тот, чьи губы кажутся нам мягкими, расслабленными (но не чрезмерно), как бы слегка улыбающимися, вряд ли имеет привычку цедить слова сквозь зубы и шипеть на окружаю­щих. Это не значит, что он непременно добр и мил, но такой манеры проявлять агрессию у него, скорее всего, не будет.

Разные способы держать свой рот, в том числе во время речи, достаточно хорошо символизируют степень и тип того, что в целом можно называть открытостью поведения. Сущест­вует, например, английское идиоматическое выражение "to carry a stiff upper lip" (буквально – "жестко держать свою верхнюю губу"), переводящееся как "сохранять мужество", "упорствовать", "властвовать собой". Есть и русские идиомы, отражающие аналогичные связи, хотя и противоположного смысла: например, "раскатать губищи" (чего-то сильно и жад­но захотеть, предвкушать, завидовать); есть еще "губошлеп", "раззява", "разиня" и многое другое. Целый "букет" значе­ний располагается на оси "контроль, собранность, отсутствие желаний – распущенность, непроизвольность, дефицит конт­роля". Кстати, в "приличном" обществе говорить с чрезмерно вольной, "открытой" артикуляцией считалось вульгарным и недопустимым, в особенности для женщин – это интерпрети­ровалось, ни много ни мало, как намек на возможную доступ­ность. Может быть, и известная физиогномическая интерпре­тация полных губ носит некоторый оттенок функциональности – ведь при такой развязной, "вкусной" артикуляции они и впрямь кажутся физически более объемными, чем поджатый твердый рот "настоящей леди".

Если уж зашла речь о противопоставлениях "высокого" и "низкого", нельзя не отметить некоторые интересные парал­лели в стереотипах символической интерпретации самого го­лоса: низкие, хрипловатые или "утробные" голоса обычно связывают с чем-то более "земным", чем голоса высокие, ясные. Даже в операх партии лирических героев исполняют обычно тенор и сопрано, и довольно трудно представить себе голос ангела с тембральными и звуковысотными характеристиками, допустим, Луи Армстронга.

За пределами обсуждения остались еще многие важные вопросы, касающиеся, например, коммуникативных функций дыхания, связи голоса с позой и движением, специфики теле­фонного общения, некоторых психологических аспектов инто­национно-мелодического рисунка, и многое другое. Можно с уверенностью утверждать одно: анализ голосовых составляю­щих коммуникативного поведения – это настоящая золотая жила для работы по осознаванию психологических особенно­стей и проблем. Научиться слышать себя и других, влиять на характер общения через этот канал не только возможно, но и жизненно необходимо для хорошей ориентировки в социаль­ных ситуациях. В Приложении 4 приводится небольшой фраг­мент "голосового" занятия группы микроструктурного тре­нинга общения, позволяющий составить представление о ха­рактере и масштабе тех заданий, которые предлагаются участ­никам.

5. Бедное тело

Сама мысль об участии тела в общении, особенно деловом, часто воспринимается как несколько экзотическая и даже не совсем приличная. Тело большинства людей так запущено, заброшено, ему отводятся такие невыигрышные роли: быть "начинкой" одежды (к которой проявляют гораздо больше внимания), отправлять естественные функции, служить ис­точником беспокойства о физическом здоровье, лишнем весе и т.п., постоянно подвергаться критическому сравнению с при­нятыми на сегодняшний день эталонами, в лучшем случае – получать небольшие порции дополнительных радостей от спорта, танцев, морской воды или банного веника...

Даже люди, обладающие изрядным опытом общения и в этом весьма преуспевшие, часто ведут себя в отношении собст­венного тела так, как будто это реквизит фотографа (джигит в черкеске на фоне Кавказских гор и прорезь для лица клиента или еще что-нибудь, столь же статичное и "костюмное"). Выразительность, подвижность, много ее или мало, концентриру­ется в лице, отчасти – в кистях рук, а все прочее как бы "вымирает". Но только "как бы"... "Не было незначительных, ничтожных частей тела: они жили. Жизнь стояла на лицах, как на циферблатах, легко читаемая, вся целиком показывающая время, – в телах она была более разрозненной, более великой, таинственной и вечной. Здесь она не притворялась, здесь она шла, у небрежных – небрежная, у гордых – гордая; сходя со сцены лица, она снимала маску и стояла, как была, за кулиса­ми одежды". Это Рильке пишет о Родене. Проблема та же, но какое уважение, какая серьезная, творческая любовь к этому "заброшенному телу"; не разоблачение, но открытие...

В обыденном общении тело часто невольно рассматривается как "подставка для головы" – а ведь оно на самом деле никуда не девается и продолжает жить своей жизнью, только – в наказание за невнимание и небрежение – эта непризнанная жизнь довольно коварна, а для заинтересованного наблюдате­ля особенно дорога тем, что не контролируется сознанием и, стало быть, может предоставить такую информацию, которую впрямую не получить. Зигмунд Фрейд предупреждает: "Ибо имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, может убедиться: ни один смертный не способен сохранить ничего в секрете. Если запечатаны его уста, проболтаются кончики пальцев, и измена просочится сквозь малейшие поры его тела ".

Что "говорят" глаза или даже кончики пальцев – не но­вость; но именно в силу меньшей "подотчетности" в роли до­носчика скорее выступит колено, спина или... ну, скажем, спина, утратившая свое гордое название. Последнее утвержде­ние вполне буквально и вовсе не преувеличено.

Обратите внимание на то, как по-разному уса­живаются на стуле человек, предвкушающий при­ятную неторопливую беседу и, скажем, раздражен­ный посетитель, пришедший куда-нибудь "качать права" и принимающий предложение сесть почти с неохотой; первый устраивается в два-три приема; умащивается, добавляя себе удобства каждым пе­ремещением на стуле; мышцы его бедер и ягодиц не напряжены, посадка глубокая, центр тяжести на­ходится довольно низко, вся поза рассчитана на продолжительное существование без дискомфорта и, возможно, без изменений ("век бы так сидел"). Все это "сигналит" и самому сидящему, и партнеру по общению о том, что времени впереди достаточно, а никаких неприятных неожиданностей не предпо­лагается. Второй садится жестко, как бы не доверяя этому стулу всего своего веса и сохраняя некоторое напряжение в ногах и той части тела, которой по­священ пример. Если предложение сесть действи­тельно принято с неохотой, настороженно, то не­словесное сообщение может быть переведено при­мерно следующим образом: я, так и быть, сяду, но бдительности не теряю, не надейтесь: вы меня не расслабите своей любезностью.

Кстати, для создания атмосферы внимательного слушания, при котором партнера обычно не торопят, обязательно нужно самому сидеть удобно – походить больше на первый описан­ный вариант, чем на второй. По незначительным косвенным признакам, наблюдаемым даже у человека, наглухо скрытого массивным столом чуть ли не до ушей, сидение "на краешке" или "на иголках" прекрасно распознается. Поэтому не удиви­тельно, что в список поведенческих проявлений, помогающих создать в момент общения доброжелательную, спокойную ат­мосферу, в некоторых руководствах включается такое, на пер­вый взгляд, экзотическое условие, как "свободный, мышечно не закрепощенный таз".

Про человека, который посреди благодушного, непринужденного общения и по контрасту со своим покоем и уверенностью неожиданно застигнут со­общением, резко меняющим его роль, ситуацию, общую атмосферу, не зря говорят: "он так и подско­чил на стуле". Если рассмотреть этот "подскок" крупным планом, то, скорее всего, окажется, что маленькое, но резкое движение сидящего вверх выполняется, прежде всего, мышцами яго­диц: "не рассиживаться, собраться, мало ли что". Другой часто встречающийся эквивалент диском­форта с оттенком, скорее, безысходного раздражения – неосознанное покачивание на стуле; бывает оно и в совершенно "конспиративном" варианте, когда в нестерпимо скучной и неприятной ситуации (заседание, совещание, пятиминутка, планерка и другие учрежденческие пытки) сидящий слуша­тель-жертва время от времени напрягает мышцы бедер и ягодиц, как бы собираясь встать, то есть мышечно опережая желанный финал, репетируя его.

Итак, тело посылает постоянные сигналы самому человеку (который почему-то считает его своей собственностью) и окру­жающим. О чем еще может оно сообщать?

"Как бы хорошо мы ни были приспособлены к жизни, каж­дый из нас до какой-то степени отмечен печатью своих нераз­решенных конфликтов, зафиксированных в теле или хотя бы в каких-то его частях. Оно может все время отклоняться назад, как если бы мы постоянно чего-то избегали, стараясь держать­ся от "этого" подальше. Может всегда быть подано вперед в движении вечного вызова и атаки. Все наше физическое суще­ство может никнуть под давлением силы тяжести – а может своим видом отрицать земное притяжение, стараясь оторвать­ся от опоры и стремясь вверх. Тело может лениво брести по жизни, осторожно пробираться или яростно на нее наскаки­вать. Мы видим то поникшие плечи, то грудь колесом, то голо­ву в решительном наклоне; видим натянутые спины, или сжа­тые кулаки, или намертво запертые шеи, или ... или ... Ноги могут тащиться и подпрыгивать, ступать будто по гвоздям – и по натянутому канату, а то и вязнуть в болоте. Куда ни посмот­ри, мы окружены хвастливо выставленными на обозрение ко­ленками, нервными пальцами, выбивающими дробь, мучи­тельно переплетенными лодыжками, упрямо вросшими в пол ступнями, вечно целомудренными стиснутыми бедрами, бес­помощными шеями, подставленными для заклания, угрожаю­ще поигрывающими плечами". Это – еще один отрывок из чудесной книги T.Schoop, посвященной возможностям воздей­ствия движения на психическое состояние человека. При чте­нии возникает иллюзия "выключенного звука", как если бы мы вдруг оказались перед необходимостью судить о людях, их отношениях и проблемах только по движениям, позам, пластическим привычкам. Но дело в том, что мы и в жизни во многом опираемся именно на эти источники информации – только в отличие от проницательного взгляда профессионала наши наблюдения не столь тонки и носят гораздо менее осоз­нанный характер.

Наиболее изученным является набор коммуникативных пантомимических реакций, выражающих отношение к парт­неру. Известно, что самые общие тенденции этого отношения (приближение и избегание, открытость и закрытость, желание доминировать или подчиняться) передаются пантомимически довольно точно и, как правило, считываются партнером (обыч­но как смутное впечатление, источник которого люди опреде­лить затрудняются, но которому тем не менее доверяют).

Так, различные способы строить свою позу как закрытую (скрещенные на груди руки, сплетенные в замок пальцы, фик­сирующие колено сидящего "нога на ногу"; упертые в колени локти и т.д.) соответствуют и внутренней закрытости в контак­те. Тот же смысл может иметь разворот в полупрофиль или боком, когда самой близкой к партнеру точкой становится локоть или плечо. "Сворачиваясь в клубок", человек оставля­ет обращенными к окружающим наиболее жесткие, неуязви­мые части тела – те, которыми можно обороняться и нападать, хотя ни о какой физической агрессии со стороны партнера и речи быть не может.

Если чувство комфорта и доверие возрастают, "еж" начинает разворачиваться: вот появилась од­на жестикулирующая рука, хотя локоть еще жест­ко "смотрит в сторону"; вот немного обозначилась передняя поверхность шеи, голова перестала втяги­ваться в плечи; вторая рука еще держит неподвиж­ное колено, но хватка как будто стала помягче... Вот человек вдохнул и выдохнул чуть глубже – это было невозможно, пока он был "завязан узлом", – немного распрямился; отпустил напряженные мышцы брюшного пресса; нога переместилась на полу на несколько сантиметров и уже не выглядит поджатой под себя...

Рисунок и последовательность "наложения замков" и их снятия очень индивидуальны. Не у всех и не всегда внутренний уход от общения "помечен крестами" так явно, как в нашем примере. Все движения закрытия, отгораживания могут быть (и чаще всего бывают) совершены не в полном объеме: немного съежились плечи, закрылась ладонь; небольшой поворот кор­пуса от собеседника; лицо остается вполне внимательным, "слушающим" – этого достаточно. Бывает, что отстранение и частичный уход от контакта происходит иначе, сообщение пе­редается другими средствами и по-другому окрашено.

Корпус сидящего распрямляется, плечи разво­рачиваются, как если бы он, не сходя с места, уве­личил дистанцию; для верхней половины его тела она и в самом деле увеличивается. Голова еле за­метно поворачивается и откидывается назад, при этом взгляд получает новое направление; как бы сверху и чуть сбоку, независимо от соотношений высоты (роста) говорящих. Руки могут не сплетать­ся, а напротив, слегка застыть в каком-то нейтраль­ном жесте – кисть напряжена и отогнута, положе­ние ладони соответствует "реплике в сторону", то есть жест направлен как бы немного неточно, мимо партнера. Вся поза безупречна с точки зрения фор­мального соответствия роли внимательного слуша­теля: она открыта, есть и визуальный контакт, мо­гут быть и короткие, вежливые кивки – скорее, с акцентом не на наклоне, а при выпрямлении шеи, "кивки вверх". Эта лояльность мало кого может обмануть.

В описанных вариантах общее только то, что оба служат уменьшению интенсивности контакта; "сообщения" для парт­нера сходны по эмоциональному знаку, но существенно отли­чаются по окраске. Еще один распространенный способ дистанцирования включает как ни странно, максимальное мышечное расслабление: обычно принято считать, что негативное отно­шение к чему-то или кому-то непременно напрягает, но ока­залось, что расслабление тоже может неплохо выражать неу­довольствие и служить защитой в ситуации не совсем приятного общения. Оно позволяет уменьшить количество собствен­ных коммуникативных реакций, что само по себе дает и ощу­щение безопасности, и негативное подкрепление действиям партнера. Этот способ минимизации контакта напоминает умение некоторых животных притворяться мертвыми.

Видимо, три рассмотренных варианта реализации "закры­той" установки в общении будут соответствовать принципи­ально разным способам решения тремя непохожими людьми проблемы партнера по общению как "нежеланного гостя": пер­вый его терпит и мучается, второй не пускает дальше порога, а третий, как бы засыпающий в его присутствии, объявляет тем самым, что "хозяина нет дома". Сами по себе все эти (и многие другие) способы не хороши и не плохи, каждый из них может быть на свой лад эффективен – вопрос лишь в гибкости и ситуативной адекватности, отсутствии закрепления только такой реакции на все случаи жизни.

Обратимся вновь к наблюдениям T.Schoop: "Управляться с противоречивыми чувствами и их выражением нелегко. Мно­гие из нас не пользуются всем спектром своей выразительности

– как если бы мы однажды выбрали какой-то основной способ переживания, какую-то главную эмоциональную окраску по­ведения. В свое время она, видимо, служила важной цели или помогала удовлетворять сильную внутреннюю потребность, теперь же запечатывает выход другим реакциям и оттенкам поведения, как будто они портят целостность невольно избран­ного образа. Эта "выпрямленная" роль может быть угадана в любой момент, но особенно видим такой упростивший сам себя человек на публике. В любом месте, где собрались знакомые между собой люди, Душа Общества появляется пружинистым шагом; он производит массу шума, приветствует всех подряд

– склоняется к рукам пожилых дам, кого-то хлопает по спине, кого-то хватает в охапку, энергично встряхивает чьи-то руки

– в общем втягивает всех в водоворот этакого добродушного насилия. Еще бывает Мученик: дверь медленно открывается и впускает человека, а на нем написано, что его грудь следует пронзить кинжалом, протянутую руку вырвать с мясом; спина его создана для побоев, лицо – для оплеух, и весь он полон такого тихого экстаза самоуничтожения и страдания. Ну и, конечно, там будет Нескладеха, Ломовая Лошадь, Милашка, Сноб, Гремучая Змея, Ходячий Анекдот и все, кого еще не хватает для парада однобоких ролей".

За подобной – чрезмерной – характерностью двигатель­ной экспрессии стоит недостаточное разнообразие и способов поведения в ситуациях общения, поскольку само "отлившее­ся" в однозначный пластический рисунок тело является "про­дуктом" повторения однотипных реакций, постепенно оформ­ляющих даже анатомическую фактуру. Один из наиболее пло­дотворных путей интерпретации телесно-пластических осо­бенностей – та же "функциональная физиогномика", о кото­рой речь уже шла. (Проблемы и трудности, связанные с непов­торимостью индивидуального опыта, будут такими же и даже более выраженными, поскольку тело осознается и читается менее дифференцирование), чем лицо).

Примером такого перевода устойчивых психологических особенностей на "язык тела"[7] может служить запись учебного занятия С.М.Эйзенштейна со студентами ГИКа:

« – Конкретно – какие две решающие черты будут сопут­ствовать характерности челюсти вашего тупого упрямца?

С мест: – Уши. Глаза. Губы. Скулы.

– Губы больше всего.

– Нос.

– Если подходить к вопросу, как вы подходите, – проще взять анатомический атлас и подряд читать все признаки. Авось нарвешься на правильное! Не надо так подходить. Опять и опять надо себе представить упрямца. Больше того – надо на мгновение стать упрямцем. Стать упрямцем. "Стать" – в первичном смысле этого термина: "занять положение", "сто­ять" так, как стал бы стоять предельно упрямый человек. При­нять его стойку. Упереть челюсть в грудь – и куда направить всю энергию стойки? В слегка наклоненный...

С места: – Лоб.

– "Упершись лбом". Но что "давит" на этот лоб? Что при­дает ему бодливый упор? Конечно, стойка в целом, начиная с упора ног, но решающей мускульной передачей напора и амор­тизатором встречного лобового удара будет что?

С места: – Шея! 

Рассмотрим некоторые аспекты осанки и походки человека, про которого можно было бы сказать вслед за A.Lowen, что он "крепко стоит на ногах" – не так, правда, крепко, как "упря­мец" Эйзенштейна.

Первое, что бросается в глаза, – заметный и ничем не оправданный наклон вперед. И – тя­жесть, особенно заметная из-за этого наклона: тя­жело повисшие несколько вперед руки, тяжелые плечи, крестец; скругленная как бы под грузом спи­на. Это отдаленно напоминает боксерскую стойку, но без ее "пружинок" и поворотливости, – так сказать, "стойку на века". Тело тяжело стремится в наступление, как бы таранит верхней половиной какую-то цель – которая, впрочем, может быть давно потеряна, забыта. Ноги вынуждены догонять вечно опережающий их верх, шаг широкий и тоже тяжелый. Если выбирать сравнения в мире экзоти­ческой фауны, то такая тяжесть имеет отношение не к бегемоту, а к носорогу: шаг энергичный, нога с силой выбрасывается от бедра и плотно, с очень короткой, но заметной "точкой" ставится на зем­лю, впечатываясь в нее. (Кстати, в реальном почер­ке – ручкой по бумаге – у такого человека часто обнаруживаются нажим, монотонность, стремле­ние подчеркивать и выделять знаками препинания; в особенности жирны и отчетливы будут как раз точки.) Из-за этих "точек" походка неплавная, со­стоит из отчетливых тактов-шагов.

Изменить сходу направление движения "носо­рогу" трудно, это всегда происходит с некоторым опозданием – ноги по инерции проносят по преж­ней траектории. Такая инертность в сочетании с напряженностью, нажимом может восприниматься как решительность; в действительности он часто проявляет настойчивость, надежность или "воле­вые качества", не разобравшись в ситуации, то есть тоже как бы по инерции, на основании устаревшей информации.

При всем том к своим ногам есть довольно теп­лое, можно сказать – любовное отношение: владе­лец любит их ощущать, помногу ходить, имеет поч­ти что "пунктик" на удобной, долговечной и каче­ственной обуви. (Может одновременно иметь не­сколько пар кроссовок, а если это женщина, то ее "обувной идеал" – устойчивость каблука, совер­шенный изгиб колодки и прочный, добротный верх). При случае с наслаждением ходит босиком, поступая со своими ногами примерно так, как хоро­ший хозяин – с лошадью: надо же им и попастись на воле, не все же пахать. Вообще в отношении к телу есть оттенок владения какой-то не очень слож­ной машиной, и ноги пользуются уважением имен­но как ее нужная и понятная "ходовая часть". Кста­ти, при физических заболеваниях предпочитает простые, физические же, методы лечения: расте­реть, попарить, размять и т.д. При психическом напряжении тоже успешно лечатся физической ак­тивностью. Идея же одушевленного тела вызывает недоверие – что, мол, за глупости?

Тип связи ступни с полом или почвой (характер их соприкосновения) очень важен: он во многом задает и прочие характеристики перемещения в пространстве.

Один человек как будто вцепляется в землю пальцами ног, пытаясь удержаться этими "когтя­ми", другой шмыгает ногами, почти не давая себе труда их отрывать; третий, вынося ногу вперед, ведет ее над землей совсем низко, будто прощупы­вая почву в поисках места, куда можно наступить – в детских спектаклях так изображают походку крадущегося злодея. Четвертый отталкивается от земли, как бы не желая с ней надолго связываться; пятый, с легкой походкой индейца или кошки, про­катывает мягкую ступню по земле так, что каждая точка недолго, но участвует в этом контакте...

Именно этот вариант расценивается профессионалами как наиболее функциональный. Вот что пишет К.С. Станиславский: "Когда я иду домой или в театр и пальцы ног исполняют свою работу в полной мере и до самого конца, я при одинаковой скорости походки прихожу к конечной цели моей ходьбы на пять, семь минут быстрее, чем когда я иду без должного уча­стия в работе ножных пальцев и ступней, прокатывающих через себя движение. Важно, чтобы пальцы, так сказать, "до­хаживали" шаг до самого конца". По нашим наблюдениям, такое естественно присущее чьей-либо походке "дохаживание до самого конца" соответствует целому спектру явлений дру­гих рядов: отсутствию скомканности в любых ритмических функциях (например, в дыхании – полный выдох), артикули­рованной речи без заглатывания окончаний и вообще тенден­ции к оформленному, завершенному действию; упорядочен­ному восприятию видимого мира (глаз не "выхватывает клоч­ки", а ровно "впитывает") и даже некоторому плавному, взве­шенному течению мыслей. В связи с замеченными соответст­виями простое упражнение на "дохаживание", применяемое для обычной, несценической жизни, может использоваться как психотехническое.

Но бывает иногда и так, что то же самое желательное свой­ство походки несколько утрировано – нога как бы задержива­ется на пальцах, прежде чем оттолкнуться и передать "полно­мочия" связи с опорой другой ноге. Ноги словно слегка манер­ничают (привставание на цыпочки вне функциональной необ­ходимости – вообще телесное действие того же набора, что, скажем, отставленный пальчик на руке или картинно залом­ленная бровь). В других сферах в этом случае можно ожидать некоторой искусственности, чрезмерной произвольности во всем: такой человек бывает слишком выправлен, "сделан"; его жесты, голос и все остальное, что называется, "строят из себя", то есть оформляются слишком намеренно в соответствии с какими-то импонирующими эстетическими или стилистиче­скими нормами. Высказывания могут быть чуть слишком аф­фектированными – и несколько банальными; взгляд направ­лен "куда нужно" и соответственно пропускает множество деталей второго-третьего планов; такой человек часто кажется глупее, чем мог бы быть по своим данным – его мышление лишено живости, "зашорено".

Попытайтесь описать манеру двигаться, в част­ности походку, нескольких своих знакомых. Чем больше глаголов, тем лучше, а "литературность" в данном случае неважна. Напротив, просторечие и сленг могут выразить суть коряво, но ярко. "Че­шет", "пилит", "ломит", "трюхает" или "чапает" ваш знакомый? В глаголах "пилить" и "ломить", употребляемых для обозначения ходьбы, есть от­тенки работы, преодоления какого-то сопротивле­ния или препятствий. В отличие от них глагол "ча-пать" (звукоподражательный, "чап-чап-чап") пе­редает такое качество походки, когда развинчен­ная, ненапряженная ступня небрежно шлепается на землю. Разумеется, у одного и того же человека может быть несколько походок в зависимости от его состояния, настроения. Но "ломить" и "чапать" одновременно нельзя!

Обратите внимание на звук шагов, не ограничи­ваясь констатацией "легкости" или "тяжести" ша­га. Вспомните, как чаще всего ноги подводят вашего знакомого, если такое с ним бывает. Он падает впе­ред на коленки? Поскальзывается, но умудряется удержаться? Оступается на ровном месте?

Что будет, если попытаться его неожиданно сдвинуть – легонько толкнуть или, наоборот, по­тянуть к себе? Каково его отношение к потере рав­новесия – это страх и напряжение, отчаянная по­пытка овладеть ситуацией или он и не пытается "играть" с силой тяжести и, будучи сбит с привыч­ного способа-стойки, готов упасть без всякой борь­бы?

Как выглядит его походка издали, по каким при­знакам ее можно узнать?

Что делают ноги этого человека, когда он просто стоит и, например, с кем-то разговаривает?

Наконец, как бы вы передразнивали его манеру ходить, за что бы "зацепились"?

6. Снова вступает "оркестр"

Мы постоянно убеждаемся в том, что любое изолированное проявление коммуникативного поведения "вытягивает" за со­бой целый спектр других, связанных между собой; голос и взгляд связаны с телом и пространством, "верх" – с "низом", манера двигаться – с манерой думать... Трудно даже найти у человека хоть что-нибудь, что существовало бы само по себе. Поэтому обычное (но подробное!), как бы ни на что не претен­дующее, как бы никуда не ведущее, чисто "анатомическое" описание может пролить свет и на достаточно глубокие свой­ства человеческой души. Нужно только запастись терпением и не торопиться со своими выводами и оценками, а подольше смотреть и слушать...

Вот молодая дама, выглядящая еще моложе. Су­дя по всему, она будет превращаться в пожилую женщину прямо из девочки, минуя так называемый "цветущий средний возраст". Ее голос – пожалуй, его хочется назвать "голоском" – довольно высо­кий, чистый, на свой лад музыкальный; холоднова­тый "стеклянный" тембр, сдержанное интонирова­ние. Не покидает ощущение, что голос напряжен и "завышен", как бы насильно загнан в верхнюю часть своего естественного диапазона.

Бросается в глаза своеобразная посадка головы: пряменькая шея вытянута, плечи опущены, лицо склонено набок и немного "замороженное", с гото­вой мимической маской вежливого внимания (при­поднятые брови, подобранный рот в отдаленном подобии улыбки, не слишком пристальный взгляд, который, как выясняется, достаточно многое заме­чает).!} момент быстрой, взволнованной речи лицо мимически почти не меняется, зато становится за­метно, что дыхание очень "мелкое", его все время как бы не хватает, короткие резкие вдохи набегают один на другой, а хорошего выдоха нет. Возникает впечатление судорожности, некоторой "подпертости" дыхания, скомканности нормального его цик­ла.

Жеста, как такового, не существует: руки чаще всего замкнуты сами на себя и неподвижны (на коленях) или держат "полезные" предметы: ручку, тетрадку; если же за них неожиданно потянуть, то окажется, что они сильно напряжены и с трудом могут расцепиться. Если исхитриться и все-таки спровоцировать какую-то жестикуляцию, то ста­новится заметно, что ладонь практически не бывает открытой, "берущей" или "дающей"; движения пальцев, скорее, что-то отбрасывают от себя, резко указывают, могут на мгновение вопросительно за­стыть – и поскорее вернуться в положение фикси­рованного полукулачка. Локти обычно или прижа­ты к телу, или слегка отставлены, как бы неспокой­ны – так держит руки человек в толпе, когда не хочет, чтобы его толкали.

Походка, как ни странно при такой телесной хрупкости, довольно шумная, топающая. При бли­жайшем рассмотрении оказывается, что нога ста­вится очень твердо и с своеобразным отталкивани­ем вверх (так ставятся, скажем, копытца неболь­ших животных вроде коз или антилоп). Шажок укорочен, словно экономится; ноги при этом "час­тят", от чего усиливается впечатление "копытности", дробности и отсутствия связи с землей или полом.

Как и обычно, в манере поведения "техническое" густо переплетено с "содержательным"; выразить эти связи непос­редственно, словами не просто трудно, а в полной мере и не­возможно: они становятся грубы и натянуты. (Невидимая, но существующая "нитка", о которой шла речь в первой части!) Реальность и характер этих связей можно попытаться выра­зить, описав сколько-то особенностей и проблем разного свой­ства, присущих тому же самому человеку: тогда несомненный внутренний резонанс между проявлениями разного уровня становится слышным, хотя на него и не всегда можно "пока­зать пальцем". Итак, молодая дама со стеклянным голоском... 

– не хочет и даже боится пополнеть, хотя ее вес явно меньше так называемого "нормального"; соб­ственная хрупкость, "бестелесность" ею явно обе­регаются и ценятся;

– любит холод, "свежий воздух" и вообще все, напоминающее о заморозках, открытой форточке и т.д. Замерзнув, нисколько не страдает – зато от жары или просто тепла мучается и прячется (на­прашивающаяся аналогия со Снегурочкой, которая "не знает любви совсем, в ее холодном сердце ни искры нет губительного чувства", и т.п., – верна, хотя, конечно, прямо из "холодолюбивости" не вы­водится) ;

– сделала выбор между "высоким" и "низким" – и, конечно, не в пользу последнего. Это касается и звуков, и расположения в пространстве, и – ас­социативно – цветов (любит голубой, бледно-зе­леный, сиреневый, розовый... цвета "чистые и про­зрачные", хорошо подходящие для маленьких де­вочек или ухоженных старушек). Все, что отдает "земным", "органикой", вызывает отвращение. Ее может затошнить от запаха жаренной рыбы или прикосновения к чьей-то влажной ладони. Побаи­вается животных – хотя меньше, чем людей (муж­чин особенно – "грубые животные");

– убедила себя в "объективной", "физиологи­ческой" – то есть, непреодолимой и от нее не зави­сящей – асексуальности. Потеря контроля, "со­бранности" – раз; вызывающий ужас физический контакт с другим человеком – два; возможность такого исхода, как беременность – три (а как же хрупкость и бестелесность?). В общем, если "гряз­ное" – необходимая часть жизни, пусть лучше не будет жизни. Отчетливый привкус стерильности (в любом смысле, в рассуждениях, поведении, оцен­ках);

– она, как и следовало ожидать, не любит свое тело, особенно корпус и ноги – ив осанке, и в походке видно стремление вытянуться вверх, подпрыгнуть или взлететь, не соприкасаться с опорой, "оторвать голову от тела" (вытянутая напряжен­ная шея) – короче, отделить "высокое" в букваль­ном смысле от "низкого". Завышенный голос – одновременно "технический" продукт и непосред­ственное оформление этой установки. В отношении к своему физическому облику трогательно верна эталонам красоты, мучающим девочек-подрост­ков: лебединая шея, огромные глаза, точеный но­сик и прочие атрибуты мультипликационной прин­цессы (которая, понятное дело, не ест, не пьет, не потеет, не покрывается веснушками и еще много чего не делает);

– она во всех сферах жизни тоже окружена ми­ражами "совершенства". В поведении этому соот­ветствует манерность и отсутствие какой бы то ни было спонтанности – "детские" штрихи это, ско­рее, стилизация, род жеманства. В более основа­тельных житейских делах та же "пьеса" много­кратно разыгрывается через отказ от начинавших­ся было попыток как-то реализовать себя, потому что "как надо все равно не получается". Несколько приобретенных образований не используются, зна­комства не поддерживаются, мебель не покупается и т.д. Ничего не может созреть и закончиться, пе­рейдя в какое-то новое качество;

– она до крайности сурова в оценках (особенно моральных): всякое несовершенство непроститель­но, ошибки окружающих тщательно взвешивают­ся, отношения обычно заканчиваются разочарова­нием в человеке, оказавшемся, как ни странно, "нестерильным".

Историю "резонирующих" между собой особенностей и проблем можно было бы продолжать: в нее неминуемо впле­лись бы отношения с реальными людьми, события (иногда очень давние), сны и фантазии, физические недомогания и многое еще. В целом очевидна необходимость серьезной, длительной и, скорее всего, индивидуальной психологической коррекции, уходящей за рамки внешних проявлений – но отталкивающейся в каком-то начальном моменте именно от них. Как далеко может завести внимательное рассмотрение связи тела и голоса!

Поговорим еще об одном хорошем человеке (именно так многие называют героя нашего примера). Обычно добавляя: но... В чем дело и причем здесь "почерк", тело и прочие люби­мые авторами "мелочи"? Для ответа снова придется углубить­ся в детали портрета и, в какой-то мере, биографии – и снова мы надеемся увидеть, как легко и прочно все это сшито неви­димой ниткой.

Итак, портрет. Начать его на этот раз уместно с манеры говорить, потому что речь, "говорение" – родная стихия нашего героя. Беседовать с ним – сущее наслаждение. Такое чувство понимания с полуслова, резонанса, исключительной ненавязчи­вости! Бели нужно прояснить, проверить свои еще не до конца оформившиеся или спорные мысли, то с собеседником просто повезло. А вот если нужно что-то вместе решить или хотя бы услышать нечто определенное – мнение, желание, намерение – тогда трудно. Разговор вязнет, не клеится: "с одной стороны, с другой стороны", "это неоднозначно". В диалоге не очень заметно, а в развернутой "автор­ской" речи поражает обилие вводных оборотов, размывающих определенность сказанного. В об­щем-то, видимо, это все же... в некотором роде, возможно, и не совсем...

– если, ловя на слове, вернуть его к сказанному, он не согласится: было сказано не это (действи­тельно, в некотором роде, не совсем это...). В споре такое свойство превращается в коварное оружие – противника "не уцепишь", потому что в каждой фразе оставлено несколько лазеек для хитрого ма­невра, смыслы двоятся, предмет разговора размы­вается. Эта ирония, эти подтексты, которые очаро­вательны, когда беседа сама по себе – произведе­ние искусства, в других жанрах могут довести пар­тнера до белого каления. (Ну что же, видимо, это его проблемы... хотя... и т.д.); 

– одет во что-то мягкое, серовато-коричневато-какое-то. Одежда вроде свободной второй шкурки. Не выносит яркого, жесткого и слишком заметного – одевается как бы "никак", но качественно. Если внимательно рассмотреть, как он сидит, то стано­вится заметно, что все его позы построены как сис­тема полуоборотов, ракурсов около 3/4. Угловые положения головы, плеч, рук и всего прочего посто­янно слегка смещаются друг относительно друга, поэтому при одной и той же (как бы одной и той же) позе – в кресле, нога на ногу, голова слегка скло­нена к плечу – возможны десятки вариантов то большей, то меньшей обращенности к партнеру. Жесты тоже мягкие, разнообразные; за ними тоже трудно уследить, поскольку их много, а различия небольшие. Жестикулируя, никогда не "отпуска­ет" руки далеко от себя, но и притиснутыми их тоже не увидишь – они, скорее, мягко подобраны, при­чем к собеседнику никогда не бывает повернута открытая ладонь, больше показывается запястье;

– если вспоминать о "пузырях" личного про­странства, то у нашего героя – хорошо обжитый "пузырь", в котором есть еще как бы свои слои, и острое ощущение его границ. На уровне содержа­ния общения этому соответствует "обязательная программа" из нейтральных, светских тем, разго­вор вокруг да около. Неожиданное (преждевремен­ное) "прямое попадание" в значимую тему воспри­нимается так же болезненно, как если бы кто-то резко, минуя все промежуточные условности, втор­гся в "его" пространство – например, если бы гость, не потоптавшись у книжных полок, не сказав всех полагающихся любезностей хозяину, прями­ком прошел в комнату, уселся в его любимое кресло и стал пить чай из его чашки;

– носит очки, хотя близорукость очень малень­кая, можно было бы в каких-то случаях и обойтись; время от времени отпускает небольшую "чехов­скую" бородку. Трудно судить с определенностью, но, похоже, это отвечает двум его особенностям: потребности в некоторой стилизации всего на свете (и себя, конечно) – и потребности немножко спря­таться. Впрочем, разве это не одно и то же?

– трудно переносит внимательный взгляд в ли­цо, даже очень доброжелательный, даже любящий. Его собственная манера смотреть создает впечатле­ние отстраненности, присутствия в ситуации напо­ловину: взгляд как бы повисает в воздухе, немного не добравшись до лица собеседника; взгляд – об­лачко, есть и нет, рядом и не со мной, не здесь. (Последнюю фразу нашему герою неоднократно приходилось слышать от разгневанных женщин, пытающихся выяснить отношения. Несчастные обычно не понимали, что для него это – упрек в самой сути отношений с кем бы то ни было);

– любит кошек ("не так обязывают, как соба­ки"). С теми, кто к нему по-настоящему привязан, бывает довольно противным и сам это признает. Капризы, придирчивая критика, неожиданное от­чуждение в самых, казалось бы, "теплых" ситуаци­ях. Где-то глубоко всегда чуть-чуть обижен. Запу­танные, нелегкие отношения с теми, с кем они вы­нужденно близкие: с родителями, женой, подраста­ющим сыном. Опечален и раздражен тем, что "все чего-то хотят, пристают, дергают", а он чувствует, что не может им "этого" дать. Однако странным образом нуждается в таком дерганье и, если оно отсутствует, начинает его сам "обеспечивать";

– когда отношения с кем-то приобретают опре­деленность, приходится из них выпутываться, партнеры (друзья, женщины, коллеги, соавтор) не­довольны, называют его разными неприятными словами, от "нерешительности" до "предательст­ва". Упреки, недовольство, поджатые губы, чувст­во вины (своей) и непонимания (их), уходы и воз­вращения, звонки по телефону неизвестно зачем – как будто чтобы проверить, до конца в тебе разоча­ровались или еще нет – и нарастающая с годами уверенность, что изменить ничего нельзя, все так и будет существовать в полуподвешенном, несосто­явшемся и как раз поэтому вызывающем какие-то надежды виде. Спасается "философским" (по воз­можности бесстрастным и несколько циничным) взглядом на вещи, хотя и его, как все на свете, не может принять бесповоротно;

– прекрасно понимает и анализирует то, что уже совершилось, в том числе и с ним самим, – как будто смотрит фильм с собственным участием. (Роль тонкого, компетентного критика вообще одна из любимых). Интересно, что среди увлечений, а их было немало, почти все связано с "отражениями" – с чем-то, условно говоря, вторичным: в детстве коллекции, позже – пластинки, фотография, ки­но, в последнее время – видео. Кстати, не любит театр, и как раз за то, за что его любят другие – за сиюсекундность переживания, невозможность "пе­ремотать пленку" назад. Можно сказать, что его стихия – это разного рода знаки и символы, то есть опять-таки отражения. Например, отлично играет в шахматы, в карты, вообще в игры "с правилами"; легко и охотно учит языки; хорошо и быстро состав­ляет всякого рода обзоры, реферирует; наконец, прекрасно ладит с компьютером.

Совсем немного утрируя, можно сказать, что для него нечто становится по-настоящему реальным только перейдя в другое качество: став картинкой, рассуждением, анекдотом, форму­лой, воспоминанием. Только в этой "реальности второго по­рядка" ему дышится вольно: она не выходит из-под контроля и не требует от него невозможного.

В непосредственном общении ориентируется на культур­ную норму, ритуал – и на следование за партнером. Все – "в тон", все кажется таким естественным – то есть, если вду­маться, похожим на свое; разным людям общаться с ним легко именно поэтому: нечего преодолевать. Вот откуда иллюзия "родственной души", и невольный обман, и все последующие осложнения.

Поведение направлено на то, чтобы создать и удержать нужную дистанцию, быть и участником, и наблюдателем соб­ственного общения – и "книгой", и "читателем". В давней домашней истории такого человека часто звучит тема долгого и мучительного сомнения в том, что он любим родителями, горький страх быть отвергнутым. И, конечно, опыт компро­мисса как средства эмоционального "выживания", и все уси­ливающийся механизм отстранения от собственных пережива­ний, помещения их "в рамочку"...

Конкретный человек, описанный в примере, на сегодняш­ний день в профессиональной психологической помощи не осо­бенно нуждается. Впрочем, если в его кругу это уже принято... то, может быть... "в конце концов, это даже интересно"... До встречи!

* * *

Как ни жаль, больше портретов не будет. Настало время говорить о том, что можно практически делать с тем любопыт­ным и непростым "хозяйством", которым владеет – но разве "владеет"?? – которым является каждый из нас.

Многолетняя практика психотерапевтической, консульта­тивной и педагогической работы убедила нас в одной интерес­ной закономерности: каков бы ни был первоначальный заказ, для его выполнения обычно приходится побеспокоить весь "ор­кестр".

Кто-то хочет научиться всего лишь красиво го­ворить перед аудиторией – но даже тут простой дрессировкой не обойтись; тот голос, тот взгляд, та манера держаться, которые есть на сегодняшний день, как бы несовершенны они ни были, – это не "черновик", а "полномочные представители" всего человека. В этом качестве они требуют от профес­сионала-психолога уважения, понимания, а значит – придется выйти за пределы как бы поверхност­ного "косметического" заказа.

А кто-то, допустим, хотел бы изменить свои от­ношения с людьми – но ведь эти отношения, кроме всего прочего, материализуются в том же звуке го­лоса, взгляде, прикосновении! Более того, в них же спрятаны (ну, заколдованы, если хотите) и сами потенциальные, "улучшенные" отношения.

"Просто навыков общения", видимо, не бывает. Говоря о микроструктурном (и любом другом) тренинге, попробуем, во-первых, не забывать это сами, а во-вторых, по мере сил показывать читателю уже на иных примерах – примерах практической работы с тренинговой группой.

Часть III. ПОХОД НА КУХНЮ, или "КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ"

Мир был еще таким новым, что многие вещи не имели названия, и на них приходилось показывать пальцем.

Габриэль Гарсия Маркес

«.. .Надо, однако, остерегаться медлительности и вялости в походке, дабы не походить на носильщиков в шествиях, как и чрезмерной быстроты и спешки, так как, когда ее допускают, появляется одышка, изменяется выражение лица, искажаются его черты; все это ясно указывает на отсутствие стойкости. <.. > Итак, подобно тому, как при игре на лире ухо музыканта воспринимает даже малейшую фальшь, так и мы, желая быть зорки и внимательны и уметь замечать недостатки, часто бу­дем делать важные выводы на основании мелочей. Но по тому, как люди смотрят на нас, как они хмурятся или перестают хмуриться, по их печальному или веселому виду, смеху, говор­ливости или молчаливости, повышению или понижению голо­са и другим подобным признакам мы легко сделаем вывод, что им подходит и что не соответствует долгу и природе» (Цице­рон, "Об обязанностях", I век до н.э.).

Так что проблема совершенствования коммуникативного поведения, как и многие другие проблемы, не нова. Она реша­лась когда-то усилиями традиционного воспитания; для чело­века, которому посчастливилось вовремя обзавестись хороши­ми манерами и раскованностью, многие вопросы отпадали еще в детстве. Решалась и решается эта проблема и за счет предо­ставления информации, правил и советов – частью основан­ных на научных данных, частью опирающихся на старые ру­ководства.

1. Бесполезные советы

С эффективностью этого "просветительского" направле­ния дело обстоит, на наш взгляд, не так уж благополучно. Причиной тому не качество и достоверность самой информации, а целый ряд уже описанных свойств самой сферы живого коммуникативного поведения. Если напомнить и обобщить хо­тя бы некоторые из них, становится понятно, почему и самый хороший совет часто не только невыполним – его даже нельзя корректно сформулировать.

Во-первых, адекватность и эффективность коммуникатив­ного поведения зависимы от "плавающего", изменчивого кон­текста; общие рекомендации способны лишь зафиксировать какие-то неподвижные точки и при этом часто оказываются неверными для множества конкретных ситуаций (напомним коварство требования "всегда смотреть в глаза собеседнику").

Во-вторых, реальность наблюдаемого коммуникативного поведения переводится на язык словесного описания громозд­ко и неточно, что связано с принципиальным устройством "не­словесных языков" с присущей им разноканальностью. Тем более рискованна однозначная интерпретация увиденного: не­возможно в каждом случае с уверенностью сказать, с каким из "слоев луковицы" мы имеем дело.

В-третьих, и это тоже важно, особенности коммуникатив­ного поведения в значительной своей части автоматизированы и не осознаются. (Для иллюстрации этого положения попро­буйте вспомнить 10-15 своих характерных жестов, не помогая себе "предлагаемыми обстоятельствами", то есть не вызывая образа ситуации или состояния, в которых мог бы появиться тот или иной жест. Трудно...)

Более того, попытка задать какую-то позу или жест по элементам, как это делается при разучивании комплексов ут­ренней гимнастики, вызывает ощущение комической неловко­сти, неестественности. Вот, например, одно из описаний "пра­вильной и удобной манеры стоять": "Ноги расставлены на пять-шесть дюймов в зависимости от роста; носки слегка раз­двинуты; одна нога выставлена чуть вперед; упор неодинаков на обе ноги и по крайней мере в наиболее выразительных местах речи делается более на носок, чем на пятку; колени гибки и податливы; в плечах и руках нет напряжения; руки не притиснуты плотно к грудной клетке; голова и шея несколько выдвинуты; грудь выставлена, живот подтянут, но не настоль­ко, чтобы это мешало свободе дыхания". Человек, честно пы­тающийся все это выполнить, оказывается в положении сороконожки, которая вдруг стала думать о том, в каком порядке действуют ее ноги и, как известно, всюду опоздала.

В-четвертых, в человеческом коммуникативном поведении единичное, атомарное и как бы случайное движение вообще не имеет собственных категорий описания и, видимо, не может их иметь – так же, как в кровеносной системе имена и точную топографию имеют только крупные сосуды, а капиллярная сеть, жизненно необходимая для функционирования системы, не предполагает отдельного обозначения для каждого капил­ляра. Так, наряду с движениями, ориентированными на про­чтение наблюдателем, можно выделить те, которые сами по себе и в отдельности ничего не значат, но создают окраску коммуникативного поведения, его настройку и сопровожде­ние; наряду с движениями заметными существует целый ряд незаметных – тех, которые создают видимое целое только в совокупности (подобно тому, как складываются в нашем вос­приятии отдельные мазки картины). Наконец, к той же обла­сти "капиллярного" примыкают феномены "внутреннего дви­жения" , служащего незримой опорой всему наблюдаемому из­вне – по известному положению К.С.Станиславского о том, что "внешняя пластика основана на внутреннем ощущении движения энергии".

2. На какую кухню предстоит поход

Видимо, эффективное совершенствование коммуникатив­ного поведения требует чего-то иного, чем традиционный ди­дактический подход. Эта другая система, к которой относится и микроструктурный тренинг, – так называемое активное социально-психологическое обучение (АСПО).

Хотя сегодня многие знают о группах развивающего лично­стного тренинга, марафона общения и других вариантах АСПО "для всех", напомним, что основное их отличие от традицион­ного обучения состоит в том, что основным обучающим (раз­вивающим) механизмом здесь является само взаимодействие участников тренинговой группы. Все методики групповой ра­боты – лишь формы организации этого взаимодействия.

Пытаясь определить специфику разрабатываемого нами микроструктурного тренинга общения и его место в ряду дру­гих разновидностей обучающей, развивающей и психокоррекционной групповой работы, отметим несколько важных мо­ментов.

Микроструктурный тренинг не является альтернативой по отношению к другим вариантам АСПО – это, скорее, инстру­мент, естественно встраивающийся в решение более общих задач (подобно тому, как в медицине представление о микро­структуре тканей и органов не заменяет, а дополняет знание других уровней функционирования организма и работу с ни­ми) . Микроструктурный тренинг предполагает особое внима­ние к несловесным составляющим общения, в том числе непос­редственным телесным ощущениям участников группы, и включает подробную поканальную проработку и раскрепоще­ние отдельных выразительных возможностей (коммуникатив­ные каналы вычленяются не по упрощенной классификации, к которой мы вынуждены были прибегнуть при описании, а вплоть до мельчайших деталей единичного коммуникативного акта).

Важно подчеркнуть, что жесткие эталоны "правильного" общения не внедряются – напротив, особое значение прида­ется деавтоматизации готовых "блоков" восприятия и поведе­ния за счет действенного игрового' анализа их внутреннего устройства. Понятно, что характер таких "блоков" или комму­никативных штампов существенно различается в зависимости от состава конкретной группы. Авторам приходилось прово­дить циклы занятий с группами юристов, актеров, психиатров, спортсменов, а также с неоднородными в профессиональном отношении группами и встречать достаточно яркие и непохо­жие формы стереотипизированного коммуникативного пове­дения. Их деавтоматизация вовсе не означает отказ от имею­щихся навыков общения (возможно, весьма эффективных), а лишь ведет к большей свободе и гибкости внутри имеющегося рисунка поведения. Оказалось, что очень интересно и продук­тивно искать новое не "на стороне", а разрабатывая в деталях внутреннее "устройство" того, чем человек уже владеет (хотя может об этом и не знать).

В отношении принципиальной важности того процесса, ко­торый здесь назван "дезавтоматизацией", мы, конечно, не претендуем на оригинальность. Уход от стереотипного, авто­матического (будь то восприятие, чувствование, мышление или действие) занимает видное место в русле многих древних и почтенных традиций. В их числе и традиция понимания волшебных сказок, к которой авторы особенно неравнодушны. То, что связь между мифопоэтическим миром и простыми ре­алиями человеческого бытия действительно существует, впол­не доказуемо и может быть обосновано с привлечением "тяже­лой артиллерии" психологии, культурологии и семиотики. Вместо всего этого позволим себе привести лишь одно выска­зывание Дж.Р.Р.Толкиена – светлого и глубокого мыслителя, лучше других, может быть, понимавшего потребность обычно­го современного человека в сохранении связи с "тем берегом"[8]. А сказал он вот что: "Мы нуждаемся в восстановлении. Мы должны суметь заново взглянуть на зелень; синее, красное и желтое должны снова ошеломить (но не ослеплять) нас. Мы должны встретить кентавра и дракона; а потом, как древние пастухи, внезапно увидеть лошадей и собак – и волков. Сказ­ки и помогают нам в подобном восстановлении. В этом смысле, только интерес к ним может вернуть нас в детство (или задер­жать нас в нем).

Восстановление (которое включает в себя возвращение и обновление жизненных сил) – это вновь-обретение: обрете­ние ясности взгляда. <.. .> В любом случае, нам надо помыть окна; надо, чтобы ясно видимые вещи были очищены от тем­ного налета обыденности, привычности, от того, что мы при­выкли обладать ими. Нам труднее всего сыграть фантастиче­скую шутку именно с хорошо знакомыми людьми, нам всего труднее увидеть их свежим взглядом, заметить, что все они похожи и различны; все они люди, но каждый из них – уни­кален".

К этому почти ничего не прибавить – разве только то, что творческий взгляд сквозь "вымытые окна" возможен и на соб­ственные проблемы, и тогда порой (хотя и реже, чем хотелось бы) спадают давно наложенные "заклятья", и отношение че­ловека к своей жизненной ситуации, особенностям связи с другими становится более ... пожалуй, здесь лучшим словом будет "авторским" (то есть, кроме всего прочего, и более от­ветственным).

Пусть не покажется слишком резким контраст этой "высо­кой ноты" и мелкой, прозаической групповой работы с различ­ными деталями коммуникативного почерка, описанной даль­ше. Ведь в сказках сплошь и рядом для того, чтобы осуществи­лось "большое волшебство", герой должен смиренно и терпе­ливо переделать множество маленьких дел. Воевать с дракона­ми, конечно, почетно – но бывает нужно и сплести одиннад­цать кольчуг из крапивы или просто пройти длинным нелегким путем, всех обстоятельств которого ни один волшебник не мо­жет знать заранее.

Кажется, настало время закончить описание микрострук­турного тренинга "в общих чертах". Оно все равно не передает фактуры и оттенков происходящего в тренинговой группе; лю­бое абстрактное описание "принципов" и "специфики" чрева­то расплывчатостью и вызывает законный вопрос: что же там, в конце-то концов, происходит? Поэтому вниманию читателя предлагается развернутый пример-иллюстрация – "о чем нельзя теоретизировать, о том следует повествовать".

3. По направлению к Зазеркалью (разминка крупным планом)

Иллюстрацией послужила методика пластического "зерка­ла" . Само название указывает, что объектом поканальной про­работки является двигательная экспрессия, а средством – то самое уподобление[9], имитация, о чем говорилось и раньше. Важно подчеркнуть неслучайность обращения именно к этому принципу, этой идее. Дело в том, что любая тренинговая груп­па сама по себе во многом "зеркальна": участники отражают друг друга на самых различных уровнях.

Мысль о том, что человек является зеркалом другого чело­века, достаточно общеизвестна и имеет основательную фило­софскую традицию. Нас в данном случае интересуют прежде всего конкретные возможности превращения зеркального вза­имодействия в систему интенсивного погружения в мир мелких пластических свойств (пластических деталей) и всего, что может быть с ним связано. "Одной из важных сторон такого погружения является развитие способности к углубляющему­ся пластическому уподоблению, происходящему не за счет показа внешних особенностей другого, а за счет проникнове­ния в его внутреннюю пластику[10]. Выражение типа "влезть в чужую шкуру" или "войти в положение" не зря носят оттенок активного действия, необходимого для постижения другого че­ловеческого существа. В нашем случае одним из используемых для этого инструментов становится специально разработанная система пластических "зеркал" (см. Приложение 2).

Прежде чем перейти к их описанию, необходимо коснуться ряда подготовительных упражнений. Очевидно, что в пласти­ческом "зеркале" (точно так же, как и в реальном, предмет­ном) человек может увидеть лишь то, что уже готов увидеть – прочее не замечается или отторгается. В то же время его собственные действия перед зеркалом обычно складываются из знакомых блоков (фрагментов) – как правило, довольно крупных. В своем традиционном виде упражнение "зеркало" вызывает поток таких бытовых действий (одевание, умыва­ние, причесывание и т.п.). Каждое движение (особенно при­вычное, характерное) имеет за собой историю многократных повторений; поза или жест – это уже устоявшаяся, стабили­зировавшаяся форма, поиск и предыстория которой в значи­тельной степени стерты, а детали не читаются.

Для того чтобы стало возможным появление новых и в то же время естественных для данного человека движений, как и для раскрепощения его двигательной памяти, требуется некоторая дополнительная работа по деавтоматизации привычного: не­обходимо вернуть собственному движению ощущение новиз­ны, непредсказуемости, спонтанности. Потребность в таком "освежении" поведения очевидна; существуют и психотера­певтические подходы, основанные на целенаправленном при­менении необычных движений, выходящих за рамки обжитого "накатанного" двигательного стереотипа: "...Когда в заученном движении мышечная система используется в соответствии с единственным образцом возникновение новых движений за­трудняется. .. В сериях оригинальных упражнений Feldenkrais показывает, как ограничены движения нашего тела, в каких жестких рамках пребывают наши возможности. В то же время он полагает, что совершая необычные движения, мы посылаем новые импульсы нашей нервной системе; это дает возможность снять некоторые ограничения, позволить своему телу больше свободы и подвижности. Многие участники экспериментов Feldenkrais сообщали, что вместе с этой телесной свободой у них возникает чувство психологического раскрепощения".

В случае работы с "деловыми людьми" возвращение движе­нию спонтанности приобретает особое значение, так как сама природа их труда предполагает частое пребывание "на виду", куда обычно выносятся только движения оформившиеся, обла­дающие определенной выразительностью (то есть смыслом и ценностью для наблюдателя). Именно поэтому важно дать участникам группы почувствовать иную природу взаимодей­ствия на занятии, снять естественное для них желание допу­скать "на поверхность" только законченные, выразительные формы, переориентировать с результата на процесс.

Многие упражнения на деавтоматизацию привычных дви­жений, ощущений и субъективной схемы тела, описанные ни­же, лучше выполнить с закрытыми глазами. Даже когда это не так, участникам все равно предлагаются принципиально "не­выразительные" действия, не имеющие целью достижение внешне читаемого, "понятного" результата. Многие предло­жения сформулированы как "невозможные задачи": их смысл состоит не в том, чтобы инструкция была выполнена, а в том, чтобы при попытке выполнения возникали некоторые новые ощущения.

Все подобные упражнения следуют без контроля, без оце­нок и комментариев со стороны ведущего группу: он даже не должен пристально рассматривать участников в этот момент, поскольку ориентирует их на существование "без наблюдате­лей", на право каждого перебирать, пробовать самые смутные и странные двигательные варианты, как бы заново знакомясь со своим телом и его возможностями. От того, как предлагают­ся эти упражнения, во многом зависит успешность последующего взаимодействия. Интонация ведущего ровна, нейтраль­на; главное и второстепенное не выделяется голосом – нет той четкости, которая присуща упражнениям, направленным на завершенное, конечно действие. Все задания следуют "через запятую", с тем, чтобы каждое новое слегка захватывало окон­чание предыдущего. Благодаря этому участники занятия на­ходятся в непрерывном движении, лишенном четкой разметки "инструкция – выполнение".

В формулировках важен оттенок продолжительного, разво­рачивающегося действия – даже в ущерб стилистической сто­роне, – поэтому чаще используются глаголы несовершенного вида ("подвигаться", "поделать"). Некоторая странность и не­совершенство словесного оформления предлагаемых упражне­ний неизбежна, поскольку речь идет о таких движениях, для которых нет общепринятых названий. "Все страньше и страньше", – как сказала Алиса; в нашем случае это относится и к самим движениям (неспортивным, не танцевальным, не быто­вым – неизвестно каким), и к тому, что говорит ведущий.

Более того, "нескладные" задания (также, как и отсутствие комментариев, поправок) создают возможность "выворачива­ния наизнанку", карнавализации образа экзамена, контроль­ной, всякого обучения "по правилам". (В настоящей экзаме­национной ситуации неправильный ответ или неверное дви­жение наказуемы, в нашем случае "неправильно" задание, а выполнение легко, всегда успешно и не оценивается).

Подготовительные "дозеркальные" серии, подобные опи­санным дальше, могут касаться любой части тела, а также "непространственных" проявлений (взгляда, голоса, дыхания и т.д.). Не ставя перед собой задачи описать все возможные случаи, мы попытаемся на примере серии упражнений, деавтоматизирующих привычные движения лба, нижней челюсти, губ, шеи, плеч показать лишь сам принцип построения этой "разминки" и масштаб предлагаемых действий – собственно ориентацию на микроструктуру.

Участников тренинговой группы просят сесть удобно, рас­слабиться, отключиться от присутствующих и сосредоточиться на собственных ощущениях. Затем следует серия коротких упражнений, направленных на "необычные движения". На­пример, ведущий предлагает слегка подвигать отдельно правой и левой сторонами лба; представить себе, что по спокойно­му, ненапряженному лбу проходят медленные волны движе­ния...

"...А теперь попробуем сделать съеженный, сжатый лоб... поделаем движение, которое как бы расширяет его в стороны, разводит к вискам... по­пытаемся пошевелить "скальпом", начиная с верх­ней части лба, с границы волос... спокойно и мед­ленно подвигаем лбом... представим себе, что дви­жениями лба что-то как бы отталкиваем от себя, но не резко, спокойно..."[11]

После этого, минуя "центр лица", происходит переход к нижней челюсти, а затем – к губам, при этом их проработка становится длительней и еще подробнее. Серии начинаются с простых (то есть не предполагающих определенного значения и эмоциональной окраски) движений: например, губы предла­гается растянуть, поднять и опустить, надуть, поджать, втя­нуть или выпятить, сдвинуть в одну или другую сторону и то есть При этом движения, требующие напряжения и некоторых "крайних позиций" (скажем, предложение "сильно выдви­нуть вперед нижнюю челюсть") чередуются с более мягкими, спокойными, как бы возвращающими часть тела (лица) в их нейтральное, "никакое" состояние.

Другая закономерность разминки состоит в том, что каждая часть проходит ряд своих возможных положений по возможно­сти полно: верх и низ, сжатость и расправленность, симметрия и асимметрия, движение вперед и назад и то есть При этом в начале разминки, когда просят, например, выдвинуть вперед челюсть, это никак не связывается с агрессией, угрозой; во второй же раз у аналогичного движения появляется "окраска": "Попробуйте выдвинуть вперед вашу нижнюю челюсть так, как будто нападаете, "собираетесь укусить"... а теперь попро­буем побояться – тоже только нижней челюстью..."

Третье правило требует нарастания подробности проработки каждой части.

Например, при работе с губами предлагается: «почувствовать мягкую "манжетку" вокруг рта, надувая ее в разных местах, как бы размять возду­хом изнутри... так же почувствовать щеки, по-раз­ному их надувая... прикусить нижнюю губу... по­трогать изнутри языком... поджать... отпустить... сделать прямой, жесткий рот... большую зубастую пасть... скривить рот... чуть выпятить мягкие, чуткие губы... слегка подать назад, чтобы они прижа­лись к зубам... сузить губы "в ниточку"... вытя­нуть хоботком...» и т.д.

В последующей проработке отмечаются новые "мелочи" в движении губ, например, левый уголок рта предлагается «потрогать языком... чуть втя­нуть... отпустить... пошевелить им вверх-вниз... как бы выпятить – чтобы окружающие обратили внимание именно на эту часть... представить себе, что по губам идут волны движения и заканчивают­ся как раз в левом уголке, от чего он слегка подра­гивает, пульсирует...» Правый угол рта получает другие "предложения": растянуться, посвистеть, очень сильно напрячься ("окаменеть"), расслаб­ленно отвиснуть, брезгливо сложиться и т.д. Отме­чается центральная область (середина) губ, разные варианты их соприкосновения друг с другом, от­дельно верхняя и нижняя губа. Эти, казалось бы, технические задания за счет своей дробности, "мозаичности" и значительного объема делают воз­можным переход к более сложным действиям. На­пример, в дальнейшем для губ предлагаются такие упражнения: «Попробуйте представить себе, что ваши губы – это лепестки цветка, которые нахо­дятся близко друг от друга, но расположены слоями и друг другу не мешают... попробуйте подвинуть губами, мягко и спокойно, чтобы возникло чувство постепенного, разнообразного, "распускающего­ся" движения – каждое маленькое движение попа­дает как бы чуть-чуть на другое место, они друг другу не мешают... Пятью-шестью разными способами подуйте на что-то... Не спеша прикоснитесь к губам пальцами, "послушайте" их...»

Постоянно должно сохраняться ощущение, что ряды можно углублять и делать все точнее и подробнее, что нет иссякания. Повторы в принципе возможны, но служат более ясному восп­риятию новизны других предложений: важно чувство разнооб­разия, возможность многое извлечь из, казалось бы, давно знакомого. Ближе к окончанию разминки можно повторить какое-нибудь из первых упражнений – оно выполняется со­всем иначе, чем в начале, и замыкает круг сделанного.

4. Тело-невидимка: реанимация по частям

Все наши серии следуют своего рода "дереву", ветви кото­рого разделяются на все более мелкие, вплоть до упоминав­шейся "капиллярной сети". Различные части тела как бы по­лучают право на свою отдельную и разнообразную "внутрен­нюю жизнь". Когда впоследствии на занятиях группа перехо­дит к перемещениям в пространстве, важно сохранить эти от­тенки ощущений, которые обычно в "больших" двигательных фрагментах пропадают, теряются из вида.

Есть еще одна существенная проблема, возникающая при работе с субъективной схемой тела – это "исчезновение" це­лых областей, которые как бы не предназначены для выраже­ния чего-либо, поэтому разработаны значительно меньше, чем привычно "говорящие" части тела (как, например, руки). Эти области имеют лишь общие имена, от них ожидается малое количество ощущений, и в лучшем случае им предписывается лишь несколько фиксированных позиций (скажем, подтяну­тый или расслабленный живот). Приведем два примера из ряда упражнений, адресованных таким "немым" частям тела и слу­жащих заполнению "белых пятен" на их субъективных кар­тах.

Первое касается внешне не читаемых действий, создающих более дифференцированные ощущения и движения в области живота:

"...Попробуем спокойно, мягко подвигать жи­вотом. .. сделать по несколько движений отдельно правой и левой сторонами... Представьте себе, что животом что-то отталкивается, не сильно, но от­четливо... попытаемся отдельно подвигать вер­хом. .. серединой... нижней частью живота и так же отдельно их почувствовать... сделаем мягкий, рых­лый живот. .. напряженный, защищенный... втяну­тый. .. пульсирующий, по которому проходит волна движения... положим на живот чуткую спокойную ладонь, чтобы она к нему прислушалась... а теперь попробуем сделать так, чтобы не ладонь прикаса­лась к животу, а живот – к ладони, чтобы он ей "задавал вопросы", диктовал условия и вообще был активнее... несколько раз изменим позу с единст­венной целью – найти самое удобное положение для живота... усмехнемся животом, просто глубоко вздохнем несколько раз, почувствовав животом этот вздох..." и т.д.[12]

Вторым примером обращения к "забытым" частям тела мо­жет служить одна из пауз в ходе занятия:

"Попробуем сесть удобно, как можно непри­нужденнее и спокойнее, закрыть глаза и изнутри проверить это состояние в разных, заранее не фик­сированных, областях и точках своего тела, обра­щаясь к ним в той последовательности, в которой захочется..."

Раз от раза (такие паузы предлагаются в ходе занятия не­однократно) происходит спонтанное замедление этого внут­реннего "оглядывания", оно становится все более полным и подробным, в то время как первоначально опускались целые области, где как бы "не за что зацепиться" и от которых не было дифференцированных ощущений. Прежде всего это те части тела, которые никак не отмечаются для внешнего наблюдателя и потому не выделяются. Подобные паузы помогают сосредо­точению участников группы на ощущениях, "оживших" в предшествующей проработке пластических деталей.

Остановимся еще на одном важном типе упражнений. Им также обычно предпослана некоторая разминка; осваиваются они в первый раз на пальцах правой руки, легко совершающих тонкие, точные движения. Итак:

".. .Наметим произвольно любую точку на кон­чике расслабленного указательного пальца. Вра­щая им, опишем этой точкой – медленно, равно­мерно – круг, центром которого будет ее первона­чальное положение. Сделаем примерно то же в дру­гой плоскости вращения... в третьей... Проследим, чтобы круги не были предельно большими по ради­усу, и тем самым наметим разные перемещения точки в объеме некоторого шара... Продолжаем вращение точки вокруг среднего положения... из­меним радиус – например, уменьшим его... не за­бываем менять плоскости вращения... изменим степень замедления..." и т.д.

Очевидно, что в отличие от привычных прямолинейных и более резких движений, прочие точки пальца, сейчас не отме­чаемые специально, движутся по иным, чем всегда, орбитам: более округлым, плавным, слегка меняя взаимные положения и жесткость соотнесения друг с другом. Затем движение, орга­низованное таким же образом, может предлагаться для другой области:

"Выберем точку на плече – например, край­нюю – и представим, что мы не знакомы с привыч­ным маршрутом ее перемещения, как не знаком с ним маленький ребенок. Представим себе, что мож­но двигать этой точкой как угодно, без ограничений анатомической связанностью. Попробуем повра­щать ею, как раньше вращали точкой на пальце, в разных плоскостях: от себя... к себе... вперед... назад... под разными углами..."

Тем самым в данной области создается "шар возможно­стей", в пределах которого размыты и пульсируют возможные траектории как основной, выбранной нами, так и связанных с нею точек. Важно напоминать время от времени, что остальные части тела не должны напрягаться, что иногда случается при непривычном сосредоточении на движении в ограничен­ной области.

Лучший способ оживить для себя чтение подобных скучно­ватых фрагментов, неизбежных при знакомстве с "кухней", – попытаться делать упражнения. Конечно, вне естественного и полного контекста занятия это тоже "не то", но все же инте­реснее, чем просто читать про точку. Кстати, приводимые на­ми упражнения на движение точек по замкнутым траекториям могут использоваться как психотехнические: они хорошо уравновешивают и "очищают" внутренние состояния и в этом плане могут рассматриваться как разновидность двигательной медитации.

Так может браться ряд точек, более или менее подвижных, совсем не обязательно крайних или "основных" для данной части тела. При стремлении к кругу он может не отвечать требованиям геометрической правильности – важнее медлен­ность движения, его равномерность и замкнутость контура. В дальнейшем выбираются все менее заметные точки, возмож­но, с совсем малым запасом собственной подвижности; они могут браться на поверхности или внутри тела. Масштаб дви­жения может варьироваться в широких пределах; например, предлагается вращение всего корпуса в различных плоскостях вокруг воображаемой центральной точки, которая может пе­ремещаться – возникают переходящие друг в друга циклы движения.

Этот тип упражнений вызывает целый комплекс "ощуще­ний движения", необходимых для дальнейшей работы: чувство своих пластических навыков как возможных, но не единствен­ных; вычленение в пределах одного действия множества мик­росоставляющих и обертонов; наконец, внимание к "движе­нию для себя", не направленного на достижение внешнего результата.

Вернемся к описанию "дозеркальной" проработки отдель­ных частей тела[13], придерживаясь логики построения конкрет­ного занятия. При переходе к областям с менее дифференцированными движениями (шея, плечи) подробность предлагае­мых упражнений сохраняется:

"Попробуйте мысленно разделить шею на две части – ближе к голове и ближе к плечам – и пошевелить ими по отдельности, как если бы они могли двигаться независимо... теперь поделаем вя­лую, слабую шею, для которой собственная голова слишком тяжела... изогнутая, плавно кивающая лебяжья шея... вытягивающаяся, как у жирафа – в ней множество позвонков, она тянется и тянет­ся... укорачивающаяся, уходящая в плечи шея, сжимающаяся, как гармошка... опять вытягиваю­щаяся, но на этот раз спокойно, только в верхней части и не до предела... красивая, показывающая себя со всех сторон... делающая много бестолковых движений... все позвонки срослись, повернуть го­лову невозможно, шея как палка... несколько лю­бых медленных плавных движений... теперь выбе­рем на шее точку – так, как мы сегодня делали с точкой на пальце – и повращаем вокруг нее... из­меним плоскость вращения... еще раз... возьмем другую точку... Нижняя часть шеи: представим се­бе, что мы можем передвигать шею к плечу, как бы переставляя ее... и к другому... за счет только ниж­ней части отодвинем шею назад... выдвинем впе­ред. .. уроним голову вперед... назад... в стороны... почувствуем какой-нибудь позвонок и его напря­жения при разных движениях... несколькими раз­ными способами напряжем и расслабим шею... по­кажем открытое, незащищенное горло... надутый лоб... пружинисто изогнем шею, как лошадь... по­чувствуем то место, где шея переходит в затылок, и подвигаемся так, чтобы все время его ощущать... спокойно и плавно пошевелим шеей то в одном сег­менте, то в другом – по-разному, как захочется..."

При таких игровых попытках выполнить всякие "нереаль­ные операции" незаметно размываются границы двигательно­го стереотипа – он как бы раскачивается изнутри. Кроме того, упражнениями с "невозможной задачей" исподволь вводится мысль об относительности, условности словесной инструкции в двигательной сфере (задание – не более чем подсказка).

5. Пойти туда – не знаю куда...

Переходя к "зеркалу" пластических проявлений, сделаем несколько вводных замечаний. Принцип зеркального уподоб­ления к тому занятию, которое послужило для нас источником примеров, обычно бывает вполне освоен на более простых дви­жениях, поэтому предложение "как можно более точно повто­рить движение каждого участника" уже не требует дополни­тельной настройки, пояснений, а, скорее, воспринимается, как напоминание чего-то знакомого[14]. Второе соображение состоит в том, что за время достаточно длительной, молчаливой и сосредоточенной работы с телом, не предназначенной для на­блюдения, у группы возникает и накапливается желание об­щаться, говорить. Ведущий не позволяет этой потребности в общении разрядиться в форме комментариев "в сторону", шу­ток, просьб о перерыве – в тот момент, когда работа с собст­венными пластическими проявлениями уже требует какой-то паузы, перемены, он предлагает сделать "зеркало". Накопив­шаяся потребность в общении, не найдя привычного выхода, разряжается внутрь круга, в само задание, создавая как бы дополнительное освещение всему, что происходит перед "зер­калом" и в нем самом. При опоре на только что проработанные (как бы заново "обжитые") возможности той или иной части тела движения, совершаемые перед "зеркалом", оказываются разнообразнее и часто неожиданнее для самого человека, чем при действиях автоматизированных, типичных.

Приведем пример серии подготовительных упражнений, переходящих в "зеркальное" взаимодействие:

"Попробуем, не спеша, по-разному пошевелить плечами... внимательно ощупать свои плечи, лопатки, ключицы... пошевелиться, как бы демонст­рируя "погон", который на плече сверху... отдель­но подвигать той частью плеча, которая ближе к груди... к шее... представить себе, что плечи стали на двадцать сантиметров шире, массивно ими по­двигать. .. оглядеть свои широкие плечи и подви­гаться, как бы показывая свою мощь. Попробуем "поерзать" вертлявыми, развинченными плеча­ми. .. напрячь их, как бы ожидая чего-то неприят­ного сзади... медленно расправить, потянуться, представить себе, что есть крылья, растущие от ло­паток – подвигаем сильными крыльями большого размаха... узкими, мягко рассекающими воздух... маленькими крылышками, на которых хорошо не парить, а порхать – воробьиными... Поникшие плечи, как у тряпичной куклы... суетливые, чего-то опасаются... капризные плечи...

Давайте теперь попробуем по очереди, по кругу поделать разные капризные плечи, а все остальные будут отражать эти движения, как в зеркале, ста­раясь быть как можно точнее..."

Итак, каждому участнику группы предлагается по очереди "покапризничать" одними плечами[15]. Поскольку "Зеркало" действует практически синхронно, возникает задача предвиде­ния следующего движения, которое еще не наступило, но вы­текает из предыдущего. Невольно, без называния – оно вряд ли возможно на этом этапе – начинается проникновение в закономерности индивидуального пластического почерка, взятого в изолированном фрагменте двигательного поведения – скажем, в движении плеч. Важно, чтобы происходящее но­сило развернутый характер, то есть, чтобы движение каждого было не "жестом", а некоторой последовательностью, застав­ляющей искать непривычных способов выражения.

Что касается предложения именно "покапризничать", то оно может быть и иным – например, плечами "постесняться" или "поупрямиться". В предлагаемом действии, во-первых, важна его новизна, (скажем, предложение "выразить плечами недоумение" не годится, так как существует достаточно обще­принятый и культурно означенный жест), а во-вторых, суще­ственно, чтобы для выполнения время от времени предлага­лось нечто, не предназначенное для рассмотрения и выраже­ния – то, чего как бы и нет. В силу запретности, неуместности как раз такие проявления часто приобретают скрытый, изо­щренный и разлитый характер, окрашивая исподволь многие другие. Взятые в отдельности, рассмотренные "при свете дня", они придают зеркальному взаимодействию дополнительный смысловой оттенок: мы не решаем, кто "капризен", а кто – нет; каждый "капризничает" как хочет, как умеет, а "зерка­ло" только схватывает, своим многократным (умноженном на число участников) повторением проявляет, сравнивает осо­бенности "капризных плеч" одного, второго, третьего участ­ника группы...

Мелкие, в том числе и негативные проявления перестают быть запретными, получают право на существование и тем самым "приручаются". На следующих кругах можно предло­жить сделать и увидеть через "зеркало", скажем7'"угрожаю-щие, агрессивные плечи... тупые... вкрадчивые, от чего-то ускользающие... ленивые... раздраженные плечи... нудные, монотонные... любующиеся собой..." и т.д. Во всех подобных упражнениях не так уж важно, соответствует ли действие не­которому пластическому эталону "вкрадчивости" или "раз­дражения": никому не известно, каковы должны быть "раздра­женные плечи". Важно другое – то, что будучи лишенным почти всего привычного "запаса", человек легко находит до­полнительные выразительные возможности. Одновременно он и получает представление о том, как выглядят его попытки со стороны, и сам "примеряет" десяток вариантов, принадлежа­щих другим участникам. В хорошо "размятой" группе легко получаются, более того, оказываются интересными совершен­но невероятные варианты: "сонный палец", "кокетливая пояс­ница", "смешливые ноги" и т.п. (Разумеется, непривычность словосочетаний при этом не самоцель).

Поскольку до начала зеркального взаимодействия были проработаны более грубые, утрированные, крайние позиции (как бы была обозначена "зона возможностей" плеча), а затем происходила их разработка вглубь и детализация, все последу­ющее общение через "зеркало" опирается на эти недавние, еще не стершиеся ощущения. В "дозеркальной" разминке ста­новится очевидным: есть способы движения, отличные от при­вычного; эти возможности доступны в любой момент и не ис­пользуются лишь в силу автоматизма, а вовсе не из-за каких-то физических ограничений; они могут быть найдены практи­чески в любой точке человеческого тела; они не умозрительны, а легко ощутимы. Еще раз подчеркнем, что применяемые нами техники не направлены на отказ от привычного способа дви­жения (который сам по себе, может быть, и хорош), а только размывают его жесткие границы, дают возможность лучше почувствовать "капилляры" его внутреннего устройства.

Одной из линий, вводимых также еще в "дозеркальные" части занятия, является развитие спонтанности действия. Воз­никает ясное ощущение, что вовсе не обязательно знать зара­нее, как и зачем должно происходить то или иное локальное движение – его потенциальное многообразие, право и потреб­ность что-то искать в нем самом позволяют положиться на свои непосредственные, ожившие ощущения от данной области и следовать за ними, а не за безопасными двигательными стере­отипами.

Стоит сказать несколько слов еще о некоторых свойствах "зеркала". Каждый участник "отвечает" за свое движение очень недолго, успевая при этом почти незаметно для себя сделать что-то новое, но не успевая растеряться почувствовать исчерпанность того, что делает. Впрочем, если "в кадр" попа­дают движения, которыми человек как бы соображает, что бы тут еще такое сделать, или выполняющие роль знаков препи­нания (ведь в двигательной экспрессии есть свои многоточия, восклицательные знаки и даже кавычки), – тем лучше. Хоро­шее "зеркало" непрерывно и схватывает не картинку напоказ, а реальное поведение, в том числе и то, которое бывает до начала и после окончания более или менее осознанного дейст­вия. Инициатива при выполнении "зеркала" передается по кругу, о чем при необходимости напоминает ведущий; возни­кает своеобразная "воронка": внимание группы, постоянно перемещаясь от человека к человеку, сильно концентрируется. Благодаря этой собранности легки переключения в преде­лах происходящего в кругу непрерывного взаимодействия.

К специальным приемам усиления через "зеркало" отно­сятся, например, повторение с сильным замедлением или син­хронное отражение с "увеличением", укрупняющее первона­чальное движение и позволяющее вычленить его детали. Но даже без специальных приемов "зеркало" может работать как своего рода усилитель: собственные повторяющиеся, привыч­ные движения, например, в жизни мало замечаются–десяти­кратное умножение делает каждый повтор заметным, позво­ляет "поймать" его. Таким образом, зеркальному взаимодей­ствию присущи некоторые свойства "увеличительного стек­ла", позволяющего рассматривать любое двигательное прояв­ление каждого из участников "до мелочей"; границы представ­лений о возможной нюансировке способов выражения расши­ряются. Действие, состоящее в обычной жизни из нескольких "готовых блоков", как бы раскладывается спектрально, распа­дается на составляющие, варианты, оттенки.

Несколько кругов зеркального повторения движений от­дельной части тела – скажем, плеч – приводят к естествен­ному, но редко осознаваемому в других ситуациях выводу: у разных людей плечи двигаются по-разному, притом не за счет внешней "характерности", которая сама есть только фиксация крайних пластических проявлений, а в силу разной внутрен­ней организации движения. Важно, что этот вывод делается, так сказать, не головой, а тоже плечами: в ходе многочислен­ных наслаивающихся друг на друга уподоблений плечам каж­дого участника. Это ощущение чужих особенностей нарастает постепенно, исходя и от непосредственного телесного, мышеч­ного чувства, и от глаза: одновременно расширяется и возмож­ность видеть, как "устроено" движение у другого человека. Предложение просто наблюдать не произвело бы такого эф­фекта: именно сочетание с пластическим уподоблением дает взгляду ту опору в двигательном опыте, которая позволяет ему проникать за пределы внешнего рисунка движения – стано­виться проницательным[16].

Взаимодействие через "зеркало", как и всякое общение, требует пауз, возможности иногда "побыть одному". Поэтому время от времени (исходя из состояния участников, степени их включенности в происходящее) предлагаются какие-либо дей­ствия без "зеркала", позволяющие затем к нему вернуться. Точно так же и при зеркальной работе с отдельной частью тела в качестве перебива, переключения могут вводиться упражне­ния, направленные на двигательные проявления, не входящие непосредственно в то, которое разрабатывается. Приведем для иллюстрации фрагмент того же занятия, где одно за другим следует несколько таких предложений, а затем происходит переход к качественно новой функций "зеркала".

После работы с плечами группе предлагается "поделать любые мягкие, неторопливые движения рукой, начиная с одних пальцев – каждый следу­ющий человек в кругу чуть-чуть укрупняет это движение..." Постепенно в него включается вся кисть, запястье, локоть, наконец, плечо, ключицы, лопатка, и "Зеркало" фиксирует все эти переходы. На втором круге движение снова возвращается к плечу,' то есть из него постепенно исключаются пальцы, кисть и т.д.

Благодаря недавно проделанным упражнениям достигается значительно большая свобода включения плеча в движения рук, чем было в начале занятия. Поскольку эти два круга относительно просты и служат, скорее, паузой, бывает уместно еще раз напомнить участникам о точности отражения в "зер­кале", о его объемности – способности встраиваться внутрь движения, передавать незаметные напряжения, их распреде­ление и динамику.

Затем "зеркало" на время выключается, и вни­мание возвращается к плечам: "...Представьте себе, что у вашего правого и левого плеча различные свойства: они имеют разную подвижность, сущест­вуют в разных темпах, наконец, у них сейчас раз­ное настроение. Попробуйте одновременно так ими и подвигать, стараясь чувствовать ту область, где они приходят в соприкосновение изнутри..."

"...А теперь вернемся к "зеркалу" и перед ним вспомним манеру двигаться, привычки, темпера­мент и настроение, скажем, правого плеча... лево­го..." (Отдельный интерес может представлять то, какие именно контрастные пары – состояний, тем­пераментов – берет каждый из участников. Есте­ственно, никакие характеристики движения и вы­бор состояний не обсуждаются, единственный спо­соб прикоснуться к содержательной стороне заклю­чен все в том же зеркальном уподоблении).

".. .Расслабимся, слегка переменим позу, устро­имся поудобнее, спокойно подышим... а теперь по­пробуем пошевелить плечами по-разному – но так, как это мог бы делать N".

На этом круге "зеркало" приобретает несколько новых ка­честв. Так, оно становится отсроченным: впитав в течение предшествующих серий самые разные особенности N, "зерка­ло" реализует свою способность запоминать и возвращать запомнившееся. Во-вторых, оно теряет свою слаженность, синхронность: каждый вспоминает или представляет себе пле­чи N по-своему, при этом N получает десяток даже не портре­тов, а одновременно показываемых "фильмов" про свои плечи. Конечно, для того, чтобы это действительно были десять раз­ных "фильмов", то есть чтобы участники в этот момент соот­носились только со своей пластической памятью и полагались на себя, необходима вся предшествующая подготовка.

В ней, включая и ее "дозеркальные" ряды, накапливаются некоторые существенные особенности взаимодействия: группа постепенно привыкает к продолжительной работе на уровне части тела, у которой как бы нет разработанной выразитель­ности; движение без предсказуемого внешнего результата на­чинает доставлять удовольствие. Когда на глазах рождается целый поток явно разных, но не называемых, не комментируемых, не оцениваемых движений, возникает настоящая, а не декларативная безоценочность. Постепенная концентрация на конкретной области позволяет в течение довольно длитель­ного времени пользоваться "ее языком", не утомляясь и не иссякая. Появляются пластические отражения уже не только внешних, "характерных" штрихов, но и не видимых посторон­нему наблюдателю глубинных особенностей.

В каком-то смысле так построенная работа с отдельным коммуникативным каналом является серией "чудес": там, где на первый взгляд находилось что-то одно (одно движение, например) или вообще ничего не находилось, оказывается воз­можным рассмотреть целый спектр переходящих друг в друга проявлений, свой микромир. Мы "достаем" из части тела ее скрытые возможности, как фокусник – бесконечные платки из цилиндра. Чтобы все происходившее не исчезло для участ­ников бесследно, не оказалось только "фокусом", важны усло­вия, в которых может припомниться, соотнестись и как бы "отстояться" все полученное. Последняя описанная серия, в частности, обладает таким свойством памяти: каждому чело­веку его живое "зеркало" возвращает разные грани всего, что с ним происходило.

Возможен еще один "виток" занятия, также усиливающий свойство групповой памяти, но выводящий ее из пластического мира в мир слов: предлагается "по горячим следам" дать по 5-6 ассоциативных определений, относящихся к плечам каждого. В этих ассоциациях отражаются не только отличия одних плеч от других, но и воспроизводятся их множественные состояния для одного человека: он получает 50-60 определений, служа­щих связкой между миром смутных, безымянных проявлений и того, что уже можно назвать, описать, выразить словом. Тем самым снова подтверждается "право на жизнь" мелочей пла­стического почерка, во многом определяющих оттенки воспри­ятия. Так с помощью других средств (словесных ассоциаций в данном случае) проявляется способность "зеркала" добывать новое знание, не отходя от той "натуры", которая перед ним, а внутри ее, всматриваясь и углубляясь.

Наш опыт проведения занятий с разными группами пока­зывает, что двигательная разработка облегчает и "освежает" ассоциативное мышление, а ассоциирование, в свою очередь, закрепляет новое в движении.

Ассоциативное описание может предлагаться по-разному. Иногда бывает продуктивнее использовать не прилагатель­ные, а глаголы, причем недостающие выдумываются тут же, сходу.

Симпатичным примером может послужить опи­сание манеры шевелить плечами человека, кото­рый, по словам одной из участниц его группы, "бы­чится", "бучится" и "бочится". "Бык", "бука" и "боком" очевидны, сходство с глаголами типа "ту­житься" и "пыжиться" – тоже. Интересно также звуковое подобие всех трех слов, которое в этом случае отражало изрядную монотонность поведе­ния того, о ком шла речь, – застревающий, "бук­сующий" характер его пластики. (Надо ли гово­рить, что не только пластики?!)

В каких-то случаях ассоциации даются в еще более игровом ключе–так мы обычно делаем тогда, когда от работы с отдель­ными "бусинками–штрихами приближаемся к "нитке", то есть, говоря наукообразно и маловразумительно, к пластиче­скому и темпоритмическому инварианту индивидуального коммуникативного почерка. Тогда речь идет об описании всего человека, но под определенным углом, вызывающим образы разных его "ипостасей". Например, предлагается подробно описать каждого как ландшафт, или детскую игрушку, или дом – вариантов ассоциативных задач множество. Связь с "бес­словесной" частью занятия, конечно, есть всегда – хотя не обязательно прямая. В ассоциативных "входах" мы стараемся избежать всего того, что может подтолкнуть к мышлению "го­товыми блоками", пусть даже и очень выразительными (на­пример, никогда не ассоциируем с книгами или фильмами), потому что важно сохранить близкую связь порождаемых об­разов с непосредственно воспринимаемыми, "фактурными" свойствами человека и не ускорять появление обобщений, до поры до времени довольно поверхностных.

И еще одна деталь: ассоциативное описание никогда не делается "раз и навсегда", поскольку человек в группе проявляется по-разному, относятся к нему и видят его тоже по-разному. Так что для действительного расширения и переструкту­рирования представлений участников о себе и о других нужно постоянное вызывание потока образов, в который, как и во всякий поток, "нельзя войти дважды".

6. Знание – сила?.. (несколько слов о технике безопасности)

Что же дает внятное разделение своих проявлений на отно­сительно независимые и как-то дополняющие друг друга слои со всей разнокалиберностью их деталей и зачем человеку нуж­но погружение во множество образов своего поведения? (Разу­меется, пластическое "зеркало" – только одна из линий мик­роструктурного тренинга, но попытаемся воспользоваться этим примером для того, чтобы ответить на вопросы, которые возникают и по поводу всего тренингового цикла).

Авторам случилось несколько раз попасть в сложное поло­жение как раз в духе вопроса: "Зачем все это нужно?", – только поставленного неожиданно и острее, чем это обычно бывает в группах. Один из наиболее невинных, но достаточно ярких примеров таков.

В кулуарах представительной профессиональ­ной конференции, разговорившись с уважаемым коллегой и несколько (был грех!) увлекшись, мы позволили себе минуты две подробно говорить о его жестах – весьма, надо сказать, отточенных и вы­разительных. Не обошлось и без кое-какого беглого "зеркала": как уже было сказано, словесное описа­ние неточно и громоздко.

"Зачем вы это мне рассказали, – такова была ре­акция, – я теперь буду об этом помнить и потеряю непосредственность". Со временем этот ответ пере­стал казаться курьезным, хотя, как нам до сих пор кажется, непосредственность от одного разговора еще никто не потерял. Но подобные эпизоды заста­вили всерьез поразмыслить о том, какие опасности содержит Зеркало[17] (пластическое ли, ассоциатив­ное или какое-нибудь еще), а стало быть, и о про­тивоядиях.

Одна из сил, могущих, как мы видели, отталкивать от Зер­кала – это страх и нежелание начать видеть лишнее, зафик­сироваться на ранее не осознававшихся ("непосредствен­ность") моментах в своем или чужом поведении. Эта опасность увидеть "механику" того, что казалось целостным и единст­венно возможным, утонув при этом в хаосе деталей, описана (и как!) в повести "Импровизатор", принадлежащей перу В.Ф. Одоевского. Бедный поэт Киприяно становится несрав­ненным профессионалом, заключив дьявольский договор с ужасным доктором Сегелиелем; цена – удел пожизненно "все знать, все видеть, все понимать": "Несчастный страдал до неимоверности; все: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, – все чувства, все нервы его получили микроскопическую спо­собность, и в известном фокусе малейшая пылинка, малейшее насекомое, не существующее для нас, теснило его, гнало из мира; щебетание бабочкиного крыла раздирало его ухо; самая гладкая поверхность щекотала его; все в природе разлагалось пред ним, но ничто не соединялось в душе его: он все видел, все понимал, но между им и людьми, между им и природой была вечная бездна; ничто в мире не сочувствовало ему". Насколько же реальная опасность "потерять непосредственность" и не грозит ли наше увеличивающее "зеркало", да и весь микро­структурный подход муками несчастного импровизатора?

К счастью, без договора с дьяволом или его полномочным представителем это невозможно. Запас разнообразия (и в дей­ствии, и в восприятии) велик; осознавая множество особенно­стей своего и чужого поведения, человек не только не превра­щается в несчастный автомат, а пожалуй что и наоборот. За­тертое, привычное – то есть, автоматическое – как бы зацве­тает новыми смыслами, связями, сравнениями. Ведь ужас по­ложения Киприяно состоял в том, что он стал не просто видеть строение всего вокруг, а видеть его во многом глазами своего "благодетеля", то есть бессмысленным набором шевелящихся элементов, лишенным любви и света.

В отличие от доктора Сегелиеля, презиравшего, как и сле­дует бесу, род людской, мы полагаем обратное: каждый фраг­мент поведения при внимательном и непредвзятом рассмотре­нии "с увеличением" оказывается не абсурдным копошением, а по-своему стройным микрокосмосом, где дух порой захваты­вает от богатства неожиданной жизни, которая потенциально-то всегда здесь была, но для реализации нуждается в "оптике".

Давным-давно работая с группами, мы до сих пор не знаем, какими "цветами" заиграет вот эта рука вот этого обычного человека. Он и сам этого не знает. Но вместе мы можем это увидеть – разумеется, если правильно настроить "мелкоскоп". О некоторых правилах речь уже шла, хотя мы хорошо понимали, что пишем не учебник для профессионалов. Есть, пожалуй, еще одно обстоятельство, заслуживающее упомина­ния в разговоре об опасностях и противоядиях. Рассмотрение движения (или любого другого проявления) с сильным увели­чением – это рабочий инструмент, и только. Такое видение не остается в неизменности с участником группы "на всю остав­шуюся жизнь": оно как бы вступает в реакцию синтеза с при­вычным взглядом на вещи или способом действия и изнутри меняет его, но и само при этом перестает существовать в чис­том, "лабораторном" виде.

Здесь мы вплотную подходим к еще двум опасностям, тая­щимся в Зеркале. Страшно не найти из Зазеркалья дороги назад – но страшно и вернуться ни с чем, потерять всякую связь с "тем берегом". В сказках феи и русалки часто не хотят отпускать героя обратно к людям, соблазняя его красотами и сокровищами волшебного мира, а то и просто лишая памяти. Но и благополучно вернувшийся герой оказывается перед серьезным вопросом: что же с ним было и какое это имеет отношение к его обычной, "неволшебной" жизни. Хорошо, если ему оставлен знак "всамделешности" его путешествия – хрустальный башмачок в кармане передника или те "вещест­венные доказательства", на которые была щедра Мэри Поп-пине. Хуже, если в обычной жизни ему только остается, что вспоминать и тосковать – как в печальных шотландских сказках тоскуют те, кто однажды неосторожно свел знакомство с эльфами.

Если же говорить прозой, то все это соответствует вполне земным проблемам соотношения реальности группового взаи­модействия (а оно в микроструктурном тренинге, как мог за­метить читатель, намеренно непрагматично) – и просто ре­альности. Как таковой.

Честно говоря, нам довольно редко приходилось отвечать на вопросы о том, как связать с "обычной жизнью" происходящее на занятиях. Видимо, участники групп это хорошо чувствуют сами – отчасти и потому, что в самих методиках микрострук­турного тренинга и, в частности, в "зеркале" заложен принцип свободного перемещения "туда и обратно". Уподобление дру­гому человеку, внутренний обмен позициями и временное "влезание в чужую шкуру" действительно являются важными и достаточно универсальными механизмами, встроенными да­же в повседневное общение. В первом разделе уже говорилось о том, что в этом процессе буквальное, физическое уподобле­ние является в каком-то смысле первичным элементом. На­помним и то, что сформировавшиеся двигательные особенно­сти обычно не осознаются, как и "типичное поведение", послу­жившее их источником. Мы можем – с опозданием, когда ситуация общения уже закончилась – сказать, что с нами говорили "тепло" или "натянуто", что кто-то "тяжел", а кто-то "держится на дистанции". Но понять (почувствовать), от­куда взялось впечатление тепла или дистанции, что именно его породило и составило, мы обычно уже не можем, а большинст­во людей и не пытается. В языке, как правило, даже нет назва­ний для оттенков и отпечатков в телесных проявлениях душев­ных свойств – вернее, этих названий мало для серьезного разговора.

Погружаясь в безымянное множество "оттенков и отпечат­ков", удается накопить вначале смутный, но развивающийся опыт переживания чужого "положения" и "шкуры" совсем иначе, чем при попытке подыскать соответствующие назва­ния-этикетки и опоре на рациональное. Период бессловесного, размытого, конкретно-чувственного "понимания телом" в на­шей работе обладает и собственной ценностью, но к тому же является подготовительным, "инкубационным". Его длительность связана с потребностью создать условия и среду, в кото­рой могли бы дозреть, выкристаллизоваться и родиться от­четливые элементы узнавания, а затем и точные описания другого, возможность иных суждений.

Разумеется, определенное место в работе занимает и тради­ционное для тренинговых групп обсуждение того, "что сейчас происходило", и буквальное разыгрывание более крупных и жизнеподобных фрагментов поведения. Однако при этом нам представляется важным сначала насытить непосредственный чувственный опыт участников таким объемом новых впечат­лений непривычного для них масштаба – будь то проявления пластические, голосовые или любые другие, – чтобы переход к обсуждению также мог вызывать появление нового языка для описания происходящего.

Некоторый период "немоты и странности" на занятиях сам по себе не вызывает напряженности – напротив, он как бы дает участникам право забыть или вовсе не знать, "как это называется". В этом смысле многие упражнения микрострук­турного тренинга направлены, кроме всего прочего, и на то, чтобы на время лишить "вещи" – "названий".

Критерием подлинности происходящего процесса является повышение "качества взаимодействия": меньше лишних слов и неточных коммуникативных действий; вместо соревнова­тельного "не хуже других" появляется настоящий интерес к тому, как у другого; возникает удовольствие от движения; многое замечается и решается на несловесном уровне – отсю­да масса коротких взаимодействий взглядом, изменением по­зы, положения в пространстве и т.д.; вместо усталости с тече­нием времени занятия открываются всегда существовавшие, но не использовавшиеся запасы энергии. В общении происхо­дит, в известном смысле, то же, что и в разработанном до нюансов собственном движении. Другой человек не утомляет, потому что в нем много разного; собственное движение пере­стает быть "скучным" поэтому же. Спокойное, не стремящееся к немедленному результату переключение внимания и дейст­вия внутри очерченной области – будь то движение собствен­ного плеча, следование за рисунком напряжений чужого тела или оглядывание всех сидящих в кругу – создает эффект, подобный эффекту паруса или лыж в физическом мире. Во много раз возрастает "площадь опоры", каждое конкретное действие становится "одним из", за счет чего его собственное внутреннее напряжение снижается, распределяясь между раз­ными возможностями, каждая из которых доступна.

"Зеркало" позволяет приблизиться еще к одной проблеме, затронутой в первой части. Начиная имитировать других и попадая в непрерывный поток различий и сходств в конкрет­ном и малом, легче понять (сначала почувствовать), как много в собственном поведении отпечатков чужих, невольно когда-то заимствованных, особенностей. Эти пластические цитаты (часто – целые блоки заимствований) могут засорять также уровни общения, о существовании которых человек и не подо­зревает. Двигательные привычки "с чужого плеча" обычно составляют некоторый слой поведения, занимающий место возможных индивидуальных реакций и не дающий им про­явиться, "прорасти". Попадание в орбиты этих стереотипов часто происходит неосознанно, не носит демонстративного ха­рактера, не рассчитано на прочтение. В незаметности и заклю­чается "сила" их утомительности. С помощью "зеркала", слу­жащего, как мы помним, и увеличительным стеклом, они не только высвечиваются, но и часто позволяют вспомнить об источниках возникновения – людях или ситуациях. В таких идущих от движения воспоминаниях, самоанализе, часто про­исходит разрядка (отреагирование) этих "малых стереотипизированных форм", за счет чего поведение становится более индивидуальным, очищается от невольных заимствований.

Между тем, история опасностей, таящихся в Зеркалах, не окончена. Сказочный мотив Зеркала содержит довольно гроз­ное предупреждение: "получение обратной связи" (говоря унылым техническим языком) – испытание, а не повод для безответственного любопытства. "Чудесное стекло" мифов и легенд одновременно притягивает и страшит, и неспроста. Прогулка в Зазеркалье может обернуться экскурсией по замку Синей Бороды – со всеми вытекающими отсюда последствия­ми. Из глубины порой являются отнюдь не безобидные образы ("О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать"[18]). Не случайно зеркальный двойник в литературных сюжетах часто грозит герою серьезной бедой: "Под наваждением странного зеркала Алексей чувствовал себя каким-то другим. Все эле­менты его сущности, которые он научился с годами подавлять, с неожиданной силой и бурностью проявились вновь. <.. .> Ка­кая-то страшная сила тянула все ближе и ближе к пожелтев­шей поверхности тусклого стекла. Вдруг он вздрогнул, с ног до головы покрылся холодным потом и, как в подвалах канала Gracio, увидел перед собою два устремленных на него исступ­ленных, совершенно чужих глаза.

В то же мгновение почувствовал резкий толчок. Его зер­кальный двойник схватил его правую руку и с силой рванул внутрь зеркальной поверхности, заволновавшейся кругами,, как волнуется поверхность ртути".

Этот отрывок из романтической повести Александра Чая­нова "Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека" позволяет говорить даже сразу о не­скольких угрозах, исходящих or Зеркала. И первая – попасть в Зазеркалье, на этот раз мрачное и призрачное, без пути назад (а это, согласитесь, не совсем то же самое, что просто прель­ститься чудесами "того берега": разница такая же, как между склонностью к фантазиям и настоящим безумием, полной по­терей связи с реальностью). Здесь герой, попадая во власть мрачных чар, еще и теряет чувство самоидентичности – из зеркала глядят "совершенно чужие глаза". И, наконец, глав­ная зеркальная опасность: выпустить на волю Двойника-чудо­вище, свое неприемлемое, отторгаемое "я". Двойник хочет вырваться из заточения, заменить собой героя и является, как мы видим, материализацией подавленных "элементов сущно­сти". В реальной жизни человек часто тратит огромные силы на то, чтобы чего-то о себе не знать – замуровать Двойника, отделаться от него, жить так, как будто его нет.

Вопрос: "Стоит ли все это знать про себя?" – еще одна из самых мягких реакций по поводу возможной встречи. Пугает не только страшное, но и просто неизвестное: стоит напомнить, как болезненно может быть новое представление о себе, к ко­торому человек не готов, на месте которого есть нечто более устраивающее его (как правило, более общее, размытое, так как всякая подробность рассмотрения чревата какими-то но­выми сведениями). Правдивость и точность представления о себе может ранить тем сильнее, чем неожиданнее оказывается. Может быть, Двойник вовсе и не чудовище, но насильственная встреча с ним все равно мучительна. При этом неприятие, отталкивание, уничтожение нового образа себя может вызы­вать к жизни такие формы психологической защиты, что пози­тивные цели "знакомства с собой" могут быть достигнуты лишь с большим трудом и потерями.

Привлекательной стороной "зеркала" в микроструктурном тренинге является как раз то, что за счет дробности, капилляр­ности рассматриваемых в нем проявлений, дозы получаемых о своем поведении знаний делаются переносимыми. Своеобра­зие нашей ситуации создается и тем, что групповым "зерка­лом" принимается, пробуется и примеряется любое – даже мельчайшее, даже случайное–движение каждого. Такое вни­мание без искажении и без оценок в значительной степени снимает ощущение потенциальной опасности узнать о себе что-то "не то", поскольку снимается и сама постановка вопро­са, подразумевающая существование в человеческом поведе­нии "лица" и "изнанки". Каждый зеркальный шажок, будучи малым, постепенно приучает к нормальности, "законности" обращения к оттенкам проявлений, не наблюдаемых и как бы не существующих для обыденного сознания и самовыражения. Часто оказывается, что Двойник по-настоящему страшен только до тех пор, пока сидит под замком впотьмах и объявлен несуществующим (а у кого бы не испортился характер в таких условиях?!). Когда он получает разрешение проявляться ма­ленькими "порциями" то здесь, то там, картина меняется. Какие-то его качества остаются нелюбимыми, неприятными, но о них уже можно думать и даже говорить; можно почувст­вовать их связи с другими свойствами и, приняв как часть себя, найти для этих "изгнанников" какие-то более достойные фор­мы существования.

На конечное решение проблем такого масштаба "зеркало", разумеется, не претендует – но с его помощью создается сво­его рода оптика, позволяющая все легче и точнее "влезать в шкуру" другого человека и без страха всматриваться в мелочи собственного поведения. Многие явления перестают настора­живать и отторгаться, получают "место под солнцем" в кон­тексте индивидуального почерка, принадлежащего в равной мере телесной и психологической сферам.

В микроструктурном тренинге создается возможность ща­дящего, дозированного контакта с тем страшноватым, что "ме­рещится в зеркалах" (кстати, было бы наивно полагать, что там водится один Двойник: зазеркальное общество гораздо раз­нообразнее). Групповая работа, подобная той, которая взята здесь в качестве примера, достаточно безопасна и обычно не вызывает разрушительно-сильных защитных реакций – в от­личие, скажем, от упомянутой во второй части методики "зер­кального автопортрета", где встреча с образами самого себя происходит в гораздо более жестких условиях (из-за длитель­ности, "концентрации", всеобщего внимания и неигрового ха­рактера ситуации) и часто становится нелегким испытанием. А при использовании технических средств обратной связи про­блема психологической защиты может вставать еще острее.

Кстати, иногда нам задавали вопрос: не является ли "зер­кало" своего рода "фанерным самолетом" – вынужденным следствием недостаточного технического обеспечения? При всем глубоком почтении к возможностям, например, видео­тренинга ответ будет отрицательным (хотя сочетания микро­структурной работы и технических средств обратной связи возможны, интересны и в ряде случаев нами применялись). Однако никакая аппаратура, даже при самом профессиональ­ном ее использовании, сама по себе не заменяет того особого резонанса, который возникает в живом "зеркале", превращает обмен информацией в нечто большее, развивается и придает общению участников новое качество, новую глубину.

Подлинное знакомство с любыми своими особенностями, видимо, возможно только в процессе активного сравнения раз­личных их аспектов с аналогичными проявлениями у других людей. Этот механизм одновременно является действенным противоядием чрезмерной эгоцентрической увлеченности со­бой и собственными проблемами, что бывает вовсе не чуждо участникам тренинговых и психокоррекционных групп и име­ет свой мифологический прообраз (предупреждение!) – неве­селую историю Нарцисса, который предпочел свое отражение всему и всем на свете. Множественный и постоянный обмен позициями "я как я" – "я как зеркало другого" помогает развеивать бледный и холодный призрак Нарцисса, нередко витающий над человеческим общением. Между тем, опыт пребывания "в чужой шкуре" и "отдавания своей" взаимосвязан, и именно эта связь позволяет говорить о самоанализе в процес­се зеркального взаимодействия. Если бы мальчик из рассказа Эдгара По захотел лучше узнать, что происходит в его собст­венной голове, ему понадобился бы второй, пользующийся тем же методом, что и он.

В группе микроструктурного тренинга возникают специфи­ческие благоприятные условия, облегчающие этот процесс и придающие ему новое качество – равновесия между получе­нием знания о себе и вглядывания в другого, дополнительности и взаимной необходимости обоих явлений. Живое групповое "зеркало" справедливо, но не бесстрастно – это не только инструмент познания, но, прежде всего, форма человеческого взаимодействия, диалога каждого участника со всеми осталь­ными, с "хором". При большой точности отражения "зеркало" может одновременно сострадать, любоваться, сердиться, иро­низировать – ведь в "хоре" отчетливо выделяются лица и их отношения.

* * *

Эти свойства происходящего на занятиях взаимодействия принципиально важны; велико искушение углубиться в тему "зеркала" как группового механизма, опосредующего отноше­ния и формирующего атмосферу... но все это далеко выходит за пределы, поставленные темой и задачами главы. Обещанная развернутая иллюстрация с подробным комментарием дана – что делать, если ее рамки не вмещают ни других проблем, ни множества других методик, техник и форм микроструктурного тренинга общения. Система пластических "зеркал", которую мы попытались описать и проанализировать, составляет лишь одну из линий работы и выбрана в качестве удобного примера, на котором можно было показать специфику микрострук­турного подхода, дать читателю возможность заглянуть в его "кухню"[19].

В этой "кухне" есть еще много разного: целое занятие на 2-3 часа может быть построено вокруг ... ну, скажем, всего того, что бывает в общении со спиной (а ей, конечно же, есть что сказать, только обычно никто не слушает). Случается и рисовать, и рассказывать истории, и двигаться (много!), и ме­дитировать... Или, к примеру, немного угадывать мысли – они отлично угадываются при сильной настройке на телесно-пластический почерк другого человека; такие вещи быстро перестают удивлять (и в самом деле, что особенного?). Угадываются и другие обстоятельства: мы не раз видели на заня­тии, как "вошедшая в резонанс" группа рассказы­вала то, чего знать из житейских источников никак не могла. Случалось, это были до странности точ­ные описания комнаты, в которой живет кто-то из участников... или особенного душевного состоя­ния, в котором здесь его никто не видел и которое, возможно, не посещало его давно... или чьего-то смирно висящего в шкафу любимого платья... или чужого сна...

Вот такая, не вдруг открывающаяся, возмож­ность выходить за границы стертого, автоматиче­ского восприятия других людей и столь же автома­тического общения с ними – это и есть волшебное вознаграждение за терпеливое внимание к "мело­чам". Как всякое творчество, оно содержит в себе и "кухню" (технику), и тайну, которую ни через ка­кие технические описания передать нельзя, да и незачем.

Премудрый Бальтасар Грасиан, конечно, знал, что в "ис­кусстве обхождения" описать и, тем более, регламентировать можно не все. Есть у него изящный пассаж, посвященный вот этому таинственному качеству общения, которое авторы все пытались назвать то "невидимой нитью", то "атмосферой", то "почерком" – он же прямо и без затей именует его "не знаю что":

«Без него все мертво на свете происходит, и самыя лучшия вещи ничто <...> оное лучше чувствовать, нежели узнать можно, и ежели б люди знали, что оно, то уж не было бы "не знаю что", ему надобно быть непостижну и несказанну..; "Не знаю что" есть вид и приятность с природы любезная, которая ме­шается во всякие дела, в слова, в поступки, в речи, в смехи и в малейшие взоры человеческие, так что всякое рассуждение и слово о себе превозвышает».

Может быть, эту загадочную суть живого общения – "не­постижну и несказанну" – мы и искали в нашей книге?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Коща писалась эта книга, еще существовал СССР и жанр политического анекдота, еще не торговали у метро Фрейдом, Юнгом и Кастанедой, еще можно было поехать в отпуск в Юрмалу и даже в Пицунду, еще не каждый второй знакомый был генеральным директором чего-нибудь, а словом "мафия" просто ругались.

Совсем недавно это было...

Удивительно не то, что жизнь быстро меняется, а то, что при разительных внешних переменах человек сохраняет какой-то только ему одному присущий способ думать, общаться с ребен­ком или собакой, запоминать и забывать свои сны.

Смиренные по своей малости черточки уникального чело­веческого существования оказываются жизнеспособнее импе­рий. Почерк друга или походка старушки-соседки реальнее раздувающихся и лопающихся социальных институтов.

Любовь к ближнему по-прежнему начинается с интереса и внимания к тому, каков этот ближний.

Диалог – с желания и умения слышать и видеть.

Наша книга и сегодня об этом.

Л. Кроль, Е. Михайлова. Октябрь 1992, Москва

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Несколько выдержек из работ разной степени популярно­сти могут послужить примерами того, как обычно построены руководства по "правильному" или "хорошему" общению, по­ниманию других людей и т.д.

А. При признаках перенапряжения, то есть нарушенном режиме, скорости и протекании движений: нервозность, вы­шедшее из-под контроля расстройство или возбуждение, "сда­ют нервы", "поиски опоры".

При уравновешенном напряжении, равномерно-уравнове­шенной скорости и ритмически ненапряженном протекании: стоит "над делами", не захвачен ими полностью.

При недостатке напряжения, то есть при слабых, вялых движениях: в глубине души не вовлечен, равнодушие, незаин­тересованность.

При подчеркнуто вялом характере, демонстративности, например, барабанит пальцами по столу: демонстрация незатронутости, незаинтересованности. Воспринимается как невежливость или невоспитанность.

Движения рук, закрывающие лицо или его часть: сильное чувство стыда или глубокая печаль, стремление погрузиться в себя.

Скрыть, спрятать, утаить, часто при злобно превосходящей критике, закрыть выдающий подлинную сущность внутренне­го рот ("смеяться в кулак"). Задумчивость или затруднения; часто с какими-нибудь движениями по лицу ("схватиться за голову"). В зависимости от особенностей ситуации и характера есть и другие возможные объяснения.

Стирающее движение по лбу. действительное стирание не­хорошей мысли, плохих представлений; совсем медленно и задумчиво: концентрация на размышлениях.

Раскрытая ладонь гладит что-нибудь, приятное на ощупь (мягкий материал, или же, напротив, другую свою ру­ку) : образ жизни, наполненной тонкими чувствами и наслаж­дениями, мягкий нрав. Часто у женщин, наблюдается почти исключительно у культурных людей. Если объектом служит свое тело, то это происходит из глубинной приверженности своему Я, наслаждения собой. Особенно при прикрытых глазах и расслабленной посадке головы.

Б. Самоощущение или самосознание.

Характерно, что язык тела в этом, обычно упускаемом из виду отношении, в высшей степени информативен. Надо толь­ко быть знакомым с основными актами самоощущения и его непреходящим значением для человеческой жизни. Каждый, кто судит о людях, должен овладеть немногими "психологиче­скими механизмами", имеющими к этому отношение и совер­шенно простыми по своей сути.

Сильное самоощущение, самосознание, доверие к себе, уве­ренность в себе, соответствующая убежденность (истинное са­мосознание – лишь при равновесии напряжения): хорошая, непринужденная осанка, при этом свободно опущенные плечи, полностью выпрямленная голова, посадка нога на ногу, ясное направление движений вверх, спокойные, широкие движения, рукопожатие, твердый взгляд, оживленная быстрая речь, не­нарушенный ритмический речевой поток, ритмические коле­бания мелодии.

Наивно-первичное самоощущение: однозначная расслаб­ленность, истинная естественность, беспечность, непринуж­денность, свобода; непосредственная самоотдача.

Переоценка себя, высокомерие, чванство: расправленные назад плечи, раздутая грудная клетка, слишком высокая по­садка головы, при ходьбе и стоя покачивания вверх, полуприкрытые глаза, взгляд сверху вниз, односторонние горизонталь­ные складки на лбу, временами совершенно закрытые глаза, иногда – отворачивание лица от собеседника, взгляд сбоку с поднятой одной бровью и горизонтальными складками, оцени­вающий прямой взгляд, кривая улыбка, косая односторонняя улыбка, оттенок голоса.

В. Открытый смех: собственно смех с широко раскрытым ртом. Полные люди (пикники в кречмеровском смысле), весе­лые по натуре, смеются всем телом, женщины – особенно ритмично.

При более сильной степени напряжения заметна глубоко врезающаяся длинная носогубная складка: в основе – реши­тельность, активность.

При расслабленном смехе: скорее неопределенность, пас­сивность.

Смех на -а (ха-ха): совершенно открытый, идущий из сер­дца смех, облегчающий, полный согласия с окружающим ми­ром, незамутненной радости, неусложненный, беззаботный, наивно-веселый нрав.

Смех на -е (хе-хе): не слишком симпатичный, имеющий что-то блеющее, вызывающее, дерзкое, завистливое, чем бо­лее открыта гласная – тем больше злорадства, хамства, пре­зрения. Здесь всегда сохраняется известная дистанция.

Смех на -и (хи-хи): хихиканье, уходящее вглубь себя, это не облегчающий смех изнутри наружу: одновременно скрыт­ный, хитрый, смесь иронии и злорадства, с собственным под­текстом, умыслом (типичен для молодых девушек).

Смех на -о (хо-хо): звучит хвастливо-угрожающе, с неко­торым сомнением, критическим удивлением, протестом, в ос­нове – издевательский и протестующий.

Смех на –у (ху-ху): собственно говоря, это уже не настоящий смех: скрытый страх, боязливость, например, у людей с пред­рассудками, боящихся привидений.

Г. Джейн Темплтон, психолог, опубликовавшая в "Mar­keting Magazin" статью, которая называлась "Как продавец может открыть то, что у покупателя на самом деле на уме", замечает: "Если глаза возможного покупателя опускаются в землю, а лицо отворачивается в сторону – вам откажут. На­против, если рот расслаблен, без механической улыбки, подбо­родок выставлен вперед, то покупатель, вероятно, обдумывает ваше предложение. Если его взгляд встречается на несколько секунд с вашим, одновременно с легкой боковой улыбкой, до­ходящей, по крайней мере, до уровня носа, то он склоняется на вашу сторону. И, наконец, если опускается голова на тот же уровень, что и ваша, улыбка расслабленная и энтузиастичная, – покупка действительно будет сделана".

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Выдержки из протокольной записи группового занятия по методике "описания лица"

Участник группы Г.В. (выдержав у зеркала почти двухми­нутную паузу, во время которой молча рассматривал себя):

– Я сейчас вот чего подумал... я, наверное, своим лицом много вру... Есть вот такая улыбка: "Здравствуйте, как я рад"... но глаза не улыбаются... Есть такое... сейчас не по­лучится... ну, примерно такое... суровое лицо: "Мы с вами люди взрослые". Есть для экзамена – многое знаешь и вообще хороший, вот такое... Для девушек – вот – глаза блестят, одна бровь вверх, легкая улыбочка: "обаятельный парень"... А потом, когда никого нет, оно у меня устает как бы, не хочется с ним ничего больше делать, надоедает. Как-то вырубается, что ли...

А.К. (обращаясь к Г.В., сидящему у зеркала):

– Какое лицо у тебя бывает, когда ты делаешь вид, что не боишься? Ну, как сейчас, хотя бы?

– Как сейчас... Наверное, я знаешь, что чувствую... оно у меня немеет, я это и раньше замечал. Раньше было чаще, почти всегда, когда с кем общаешься, особенно если долго и с близкого расстояния... Я его успокаиваю, чтоб ни один мускул не дрогнул, мало ли что... Потом всегда потереть хочется, поскрести... (Поглаживает щеку, трет лоб, обращается к А.К.). Я бояться-то не боюсь (смешок), но не по себе немного, это верно. А что оно у меня опять устало малость... так это больше по привычке... да... когда хочется его размять как-то – это, наверное, чтоб опять почувствовать что ли... Вот.

Л.С. (обращаясь к Г.В.):

– А сейчас у тебя лицо знаешь какое? Как будто была контурная карта, и ее постепенно раскрашивали, раскрашива­ли. .. То почти ничего не было, а то... Ты даже разрумянился, и вообще такой живой стал... Я могу подробно описать (легкое движение головы в сторону ведущего группы), но, наверное, не надо, ты же сейчас сам все это увидишь.

Г.В. (ко всем):

– Я, кажется, понял. Понял, почему у меня лицо от людей устает, а от вас – нет. Все дело в том, что обычно я стараюсь играть, что ли, кого-то одного. Ну, студента там, или сурового такого мужика, которого голыми руками не возьмешь, или там еще кого, но одного, нет, вот. Ну и получается контурная карта, как Лида (жест в сторону Л.С.)... а сам я внутри. Но это я, наверное, боюсь что-то такое на лицо выпустить, что ли, вдруг это будет неправильно или смешно там... А контурная – она всегда правильная, на ней нет ничего...

С.П. (в точности в интонации, громкости и темпе Г.В. про­должает):

– И тебе приходится делать себя мертвее, чем ты есть, покрываться этакой коркой, чтобы не сделать глупость. Ну, не положено улыбаться, а вдруг захочется, да? Так ты начинаешь проверять свое лицо, корка толще, толще, это же работа це­лая...

Г.В. (подхватывая):

– И уже хочешь по-другому, а не выходит. Ну и напуска­ешь еще этой самой суровости, еще... пока не затошнит... или улыбаюсь, а сам дурак дураком.

Э.Щ. (обращаясь к Г.В.):

– Гена, а откуда ты знаешь, где надо быть серьезным?

– Ну, как... ну не знаю... я, наверное, это сам придумал, вот. А все у всех по-разному, даже сегодня, вот – это видно... Мне, может, потому и трудно было в начале, что непонятно, как надо...

Е.В. (молчавший до этого, обращается к группе):

– А Лида с Геной не так похожи, как я думал. Хорошо!

– Что – хорошо?

– Сначала кажется, что понятно про кого-то, а потом опять ничего не понятно, и опять можно думать. Хорошо.

А.К. (почти прыжком перемещаясь со своего места на стул у зеркала, как только этот стул оказался свободным):

– Всегда думал, что хорошо его знаю. Посмотрим... Нет, мне не то, что сказать нечего, скорее, наоборот... Слишком много всякого-разного... Так. Глаза. "Зеркало души", говорят. Но не у меня, по моим глазам про меня еще никто ничего не понял. Сейчас вижу, что в них есть что-то кошачье: сами светятся, а в себя не пускают... Я знаю, что мне в глаза смотреть трудно, многие говорили... Вижу, что они все время сле­дят, высматривают, ищут что-то. Взгляд, как-будто сам себя допрашиваю... Не такая уж я загадка, конечно, это я так... Но вот что у меня правда зеркало души, так это губы. У них, наверное, выражений двадцать, а то и больше... Жесткий, четкий рот... Детские, беспомощные... Капризные, банти­ком. .. Так я злюсь... Еще злюсь... Еще, но уже в шутку, что ли... А вот это не люблю, это страх... ну его, не буду... Брезг­ливый такой рот, оттопыренная нижняя губа – это для опре­деленной публики... Удовольствие... А вот гадость кому-то сказать собираюсь, уже придумал... Так, когда считаю и сосре­доточусь. .. Устал сильно... "Виноват, сделал ляп, больше не буду"... А что интересно, вид у меня все время какой-то зади­ристый сейчас... Будто доказываю что-то... Нет, вообще это самое зеркало – крутая вещь, я думал, мне это будет раз плюнуть... Спросите что-нибудь, а то что-то я заврался... Г.В.:

– Почему ты почти все время молчал?

– Мне казалось, что, если я начну спрашивать, это будет как-то не в дугу. Ну, не умею вместе – сам еще кое-как... Кстати, вам было и без меня хорошо, никто ко мне особенно не обращался. Но я бы хотел научиться как ты или Женя, у вас это здорово получается – быть, а не влезать, понимаешь, да?

Перед концом занятия

Е.В.:

– ...Пока я сидел сегодня тут у зеркала, я сформулировал одну штуку. Могу рассказать. (Получая негласное одобрение – поворот всех лиц в одну сторону, начинает говорить, по­сматривая то на членов группы, то на стул у зеркала, на кото­ром уже никто не сидит). В общем примерно так. Лица у чело­века разные, именно лица, а не маски. Гена, да? Разница понятно, какая: маска – это вместо, а разные лица – это я, еще я, и это тоже я... Чем больше человек знает своих лиц, тем больше он знает, вообще-то, себя. У каждого сто разных оттен­ков, у кого-то больше в губах, у кого-то в глазах, у кого-то еще как-то там иначе... но мы все знаем десятую часть... Я понятно говорю? В лице, действительно, есть все. То есть до такого степени все, что знать это даже страшновато, да? Но ведь как тянет знать, да? К зеркалу этому сегодня... Значит, нам уже можно это знать.

Ведущий группы:

–...Может быть, на этом мы сегодня и закончим?

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

Выдержка из протокольной записи группового занятия,

включающего развернутое описание манеры смотреть

(высказывания двух участников)

А.С.:

– У Р. глаза Вия: медленно поднимаются тяжелые веки, и как будто нет никакого движения. Не следят, не бегают, ничего не выхватывают глаза. Но у другого человека такое чувство, как-будто его видят из любой точки. Какое-то панорамное зрение. Но, когда ты начинаешь глазами искать контакта, для них это как-будто слишком мелкая работа, они как-то отстают, ворочаются с трудом. Может быть такое чувство, что тебе лень ими пошевелить. Взгляд, как у тебя, я представляю у очень большого зверя, которому ничего не угрожает, и он тоже нико­го не ест. И вот он смотрит на пейзаж, видит – кто-то кого-то преследует, какие-то там свои страсти, но это все не его еда и не его враги. Ему точно определять расстояние до них или их намерения ни к чему, а про пожар он и по запаху может узнать. А так он ни с кем не связан, ничего не надо. Вообще даже страшновато представить, какой силы у тебя был бы взгляд, если бы ты его собрал, придал ему направление. Стену проло­мит, по-моему.

... Глаза Б. петушатся. Они это делают так: голова отходит немного назад, положение век становится такое, как-будто Б. смотрит сверху. Другое дело, что он может смотреть на узел галстука, но – сверху. И вот с этой откинутой головой Б. начинает говорить, и на каждом ударении глаза делают такой как бы нырок, клевок, как-будто подскочил близко и клюнул, причем сверху клюнул, в темечко. Если же Б. не борется с партнером, то глаза прыгают на месте: клевок теряет цель, эти резкие движения глазами как-то помогают дирижировать фра­зой, мыслью. Взгляд работает как палец: грозит, что-то отсчи­тывает, дает ритм, но как-то не очень впитывает, даже, может, и не видит. После разговора должна запоминаться какая-то одна деталь: ну вот, что-то собеседник вертел в руках, или у девицы была помада на губах, сиреневая. А как она сидела, ты уже не скажешь. Но деталь эту свою запоминаешь прочно.

...Взгляд Ф. очень разный. Иногда его нет совсем, но чаще такое впечатление, что глаза как главный жизненный орган отделяются от лица и парят впереди, вот на таком, примерно, расстоянии (показывает рукой). Взгляд связан с ситуацией, настроением и дальнейшими намерениями. Несколько вари­антов я заметил таких.

"Фейерверк". Глаза широко раскрыты, "растопырены", сильно блестят и видят всю картину в целом, но больше пока­зываются, чем смотрят. Чувство такое, что глаза горячие и покалывают иголочками – искрятся. Никаких определенных движений вбок, вверх, вниз не прослеживается, искры рассы­паются во все стороны. С таким взглядом хорошо сниматься, принимать гостей и вообще очаровывать, причем всех подряд, ни на кого не обращая особого внимания.

"Ястребиный коготь". Взгляд уже сфокусирован, появляет­ся момент слежения, но в слежении интересно то, что оно не по строчкам, как чтение, а с неожиданными резкими и далекими бросками. Это уж не фейерверк, а луч прожектора, который на большой скорости и очень коварно ищет цель. Когда находит, спасения нет: все заметит, оценит и запомнит. Я представляю себе накрытый стол – всякие фрукты, цветы, напитки, всего очень много и красиво. Входит Ф. и через две секунды видит умело замаскированное вазочкой пятно на скатерти, причем старое пятно. С хозяйкой все ясно, она может сразу пойти и застрелиться.

"Засада". Перед тем, как сказать что-то очень приятное или неприятное, взгляд уводится вниз или в сторону, появляется слабая улыбка. Первые слова так и произносятся с опущенны­ми глазами, как бы в раздумье. На важном слове взгляд резко вскидывается и держит лицо собеседника, а то еще и с поворо­том корпуса в его сторону. По ощущению – как если бы Ф. была на другом конце комнаты, потом раз! – и не просто оказывается рядом, а больно щиплется или нежно гладит. (Смех). Но это еще не все. Через очень маленькое время она спокойно отводит взгляд, гасит его и дальше идет такое холод­новатое, спокойное общение. Кошка цапнула или приласка­лась, потом вдруг заскучала и начинает сосредоточенно умы­ваться, может и вообще загаснуть. Это будут четвертые глаза Ф. – это что-то вроде "куклы", она смотрит прямо, ясно, не долго и не коротко, и все покрыто целлофаном. Жизни, что ли, нет в этот момент..."

Л.В.:

– Глаза очень разные. То слегка закатываются, смотрят вверх и в сторону, хотя вот только что были на собеседнике, и вот отвлекся, размечтался что-ли, и глаза из контакта ушли и потерялись... потом дернулись, как бы опомнились и верну­лись, стали пристальнее, чем были, чем надо – как-будто кто-то новый, и что-то произошло, пока их не было. Насторо­женный, насквозь и подробно смотрящий, сфокусированный. Этому соответствует настроение: ну вот, я пришел, что вы тут без меня делали? Сейчас догоню, все успею, давайте поактив­нее тоже. Это внимательность через край, постоянное присут­ствие глаз, такое, что ли, уменьшение дистанции совпадает с активностью какого-нибудь предложения. "Я пришел – да­вайте все играть в мой мячик, и ты, и ты, и ты тоже". К спокойным и ничего не ждущим глазам собеседника, рассеян­ным, в меру соответствующим ситуации вдруг врываются и как бы их расталкивают – в смысле будят – эти твои остренькие, собранные глаза. А иногда их еще больше начинает лихора­дить, мечутся они что ли. Хотя вроде и смотреть-то не на что, а они то сузятся, то расширяются, то поверх головы, то в глаза. Как-будто с собеседником почему-то нужно сделать все: и на зуб его, и на свет, и так, и сяк... А бывают глаза спокойные, по-настоящему спокойные, мягкие, внимательные – но рав­номерно. Соответствует откинувшейся позе, мягкости, рас­слабленности и увлеченности, но плавной, а не лихорадочной. Как-будто парение такое без резкостей и без усилия, плавно текущий и очень интересный разговор – новое что-то. Это твои лучшие глаза.

Еще, пожалуй, глаза потерянные, чуть напуганные, сми­рившиеся и никакие, но не погруженные в себя – такие тоже есть. Потерянные, как бы говорят: "ну как же иначе, заслу­жил, выпал из гнезда, буду мучиться". Жалобные такие глаза, но одинокие, не для кого-то. Они как будто вблизи шарят, не фокусируясь на предметах, и никогда не находят, что искали. А вот колючие глаза, шильца такие, чередуются с испуганны­ми – убегут в сторону, опять вернутся и давай остро так, с прищуром и как бы сбоку... Интересно, думал – ничего не вспомню, а вот сказал, и только часть.

.. .Глаза скрытные. Утяжеленные, как бы в складках, измя­тые веки, чуть опущенные. Отсюда такое впечатление, как будто сквозь слой воды смотрящие. Взгляд рассеянный, но не вообще, а широко так обращенный – на тебя и на что-то еще рядом. Это если смотришь прямо. Чаще ощущения взгляда сбоку, наискосок, скошенность какая-то. Смотришь куда-то, а подсматриваешь сюда. "Подсматриваешь" – не очень, оно суетливое слово, я хотел сказать – такое чувство, что глаза направлены в одно место, а наблюдаешь за чем-то другим. Глаза плавно меняют направление, вальяжно так, не бегают. Посмотрят и неторопливо отводятся, "докладывают" хозяину, могут так же не спеша вернуться. Смотрение около важно. Гладишь – как будто прислушиваешься, куда обратить вни­мание, вообще кажется, что уши у тебя главнее глаз. А может, наоборот, просто скрываешь?

К.Д.:

– Ты часто глаза трогаешь – то трешь пальцем под глазом – мол, смотрите лучше, – то закрытые веки гладишь – "от­дохните – откройтесь", – то над бровями прикасаешься: "смотрите глубоко, думайте". И кроме того, много движений с глазной щелью, что ли – то узкие они, с прищуром, то шире, округленные, то углы глаз напрягаются – то есть ты опекаешь свои глаза, танцы вокруг них, одним словом. Зачем, что это значит – не знаю, может быть что-то типа "вот я умный мальчик", может быть еще что-то, но глаза ты редко отпуска­ешь из-под контроля. Хотя уж если вырвутся...

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

Выдержки из протокола группового занятия, посвященного работе с голосом (инструкции ведущего)

ФРАГМЕНТ 1 (начало занятия)

"...Сядем удобно и попробуем немного размяться: по­дышим разными непривычными способами, "не как в жизни", все одновременно, не обращая друг на друга внимания... те­перь представим себе, что при вдохе наполняются воздухом плечи, руки, ноги – как у резиновой игрушки – и несколько раз себя сами "надуем" и "сдуем"... она сдутая как тряпочка становится... попробуем подышать осторожно, бесшумно, со­всем незаметно... посопеть, пофыркать, откашляться... пред­ставим себе, что в середине круга горит свеча – мы одновре­менно дуем на нее с одинаковой силой, очень ровно, так, чтобы пламя осталось вертикальным... небольшая "перестрелка" ко­роткими, резкими выдохами... вдохнем, как-будто собрались что-то сказать, но в последний момент передумали, промолча­ли, и получился просто выдох... обращаясь к кому-нибудь, по очереди вздохнем "с выражением" – с любым, как захочет­ся..."

Серия игровых дыхательных упражнений может быть рас­ширена; она направлена не столько на "работу" собственно с дыханием, сколько на постепенное привлечение внимания к сфере "слышимого поведения", подготовку к непривычным формам звучания, отчасти – на создание в группе предвари­тельной настройки на совместное использование акустическо­го пространства. За дыхательной разминкой обычно следует голосовая. Она направлена на "технику безопасности" при работе с голосом, то есть набегание последующих травм и утомления, а также на актуализацию для участников важных характеристик звучания: индивидуального звуковысотного диапазона, интенсивности, локализации и субъективного ощу­щения различных резонаторов, жесткую и мягкую атаку звука и т.д. Разминка идет в основном на звуке «а», стоя. Подробнее с этой ("технической") стороной работы с голосом можно ознакомиться в любом солидном руководстве по сценической речи.

ФРАГМЕНТ 2 (переход от разминки к основной части занятия)

"...И, наконец, на звуке «а» сделаем со своим голосом все, что только бывает – как бы перебирая его возможности: гром­ко-тихо, высоко-низко, открытый звук – закрытый, и тому подобное. Постараемся при этом голос не насиловать, не выжи­мать из него чего-то, что ему не свойственно, а, наоборот, идти 3d его желаниями... и себя внимательно слушать...

Теперь добавим к этому какое-то количество движения: вы услышите, что когда меняется положение головы, то меняется и звук, и если, скажем, сильно упереться в пол прямыми нога­ми, сделать стойку жесткой, звук тоже изменится: попробуем почувствовать лее возможные влияния тела на голос – поло­жение рук, центр тяжести, наклон корпуса – и при этом слу­шаем себя...

Разобьемся на пары, как обычно. Один человек звучит – тихо, без особого напряжения – при этом его тело остается пассивным, он сам ничего с собой не делает. Второй слушает его не только ушами, но и "руками" – ищет те мышечные зажимы или те положения, которые влияют на звук, "двигает" своего партнера и прислушивается к результату. Его задача – максимально освободить звучание. Что для этого надо сделать – выпрямить, вывести из неподвижности или где-то нажать – этого заранее знать нельзя. Потом они меняются, как обычно у нас это бывает, и так, пока каждый с каждым не поработает в обеих ролях – "источника звука" и "настройщика".

ФРАГМЕНТ 3 (пауза в ходе занятия)

"...Сядем, закроем глаза и в течение пяти минут попробуем вспомнить голоса всех присутствующих, как они сегодня зву­чали".

ФРАГМЕНТ 4 (середина занятия)

"...Попробуем сделать несколько звуковых простых дейст­вий (в нашем распоряжении по-прежнему только голос и звук «а»): кого-то из присутствующих голосом от себя отдалить, отодвинуть... приблизить, подманить... напрячь, "дернуть"... расслабить... подразнить... "занудить", угасить его внимание и интерес... и вновь их вызвать..."

ФРАГМЕНТ 5 (конец занятия)

"...Давайте попробуем позвучать про каждого из присутст­вующих отдельно: не просто показывая его голос, конечно, а делая некоторый "звуковой портрет" – как он ходит, смотрит, думает – все что угодно. Попытаемся это сделать одновремен­но, но независимо друг от друга, – можем для лучшей настрой­ки закрыть глаза. Кого рисуем первым?"

ПРИЛОЖЕНИЕ 5

Классификация приемов микроструктурного тренинга, объединенного принципом зеркального уподобления

МЕТОДИКА ПЛАСТИЧЕСКОГО "ЗЕРКАЛА"

I. Зеркальное повторение по отдельным коммуникатив­ным каналам:

1. Движения коммуникативно-значимых частей тела, как привычно используемых в общении (рука), так и менее разра­ботанных (плечи, шея, корпус в целом и т.д.).

2. "Зеркало" функциональных коммуникативных проявле­ний непространственного характера (дыхание, невербальные характеристики, взгляд).

1/А. Зеркальное повторение движения руки и других про­стых физических движений. Освоение инструкции, выработка точности и синхронности отражения.

1/Б. "Зеркало", варьирующее движение за счет вычлене­ния частей, обычно не имеющих собственной выразительности (в движении руки выделяются отдельно движения пальцев, запястья, локтя, плеча; аналогично этому может члениться любое другое движение).

1 /В. Изменение масштабов отражаемого движения. Укруп­нение, "усиление" элементарного коммуникативного движе­ния (действия). Позволяет выделить мелкие малозаметные особенности, повторы, стереотипы.

1/Г. "Зеркало" предлагаемых описательных физических свойств. Пластические задачи позволяют варьировать напря­женность, плавность; заимствованы из пантомимического тре­нинга.

П. Зеркальное отображение особенностей темпоритма:

1. Замедляющее "зеркало".

2. "Зеркало" движения с остановками по типу стоп-кадра.

3. "Зеркало" самой темпоритмической особенности (пред­полагает перенесение индивидуальных темпоритмических ха­рактеристик в другое движение).

III. "Зеркало" эмоциональной окраски движения:

1. Прямое зеркальное повторение эмоционально окрашен­ного выразительного движения (или иного коммуникативного проявления).

2. "Зеркало" самой эмоциональной окраски. Строится по аналогии с пунктом II.3 и опирается на уже освоенный прин­цип переноса пластических инвариантов в другой коммуника­тивный канал.

3. Усиливающее, утрирующее "зеркало".

IV. "Зеркало" символических коммуникативных проявле­ний:

Отражает принятые в ситуациях естественного общения невербальные составляющие, обращенные к воображаемому или реальному партнеру (позы, жесты). Последние могут быть этикетными (приветствие, прощание, знаки поддержания контакта), модальными (утверждение и отрицание разной сте­пени определенности, просьба, запрет, приказ), собственно экспрессивными (выражающими состояние субъекта обще­ния).

V. "Зеркало" развернутых коммуникативных проявлений: Отражает весь комплекс невербальных коммуникативных проявлений, используемых индивидом в микроситуациях об­щения (вход в комнату, публичное выступление, установле­ние и прерывание контакта), а также невербальные характе­ристики межличностных и социальных (конвенциальных) ро­лей.

ЛИТЕРАТУРА

1. Argyle M. The psychology of interpersonal behavior. – Baltimore, Md.: Penguin Boob, 1967, p. 32-116.

2. Birdwhistell R.L. Kinesics and context. – Philadelphie: Univ. of Pensylvania, 1970, p. 315.

3. Cobin M. Response to eye contact Quarterly. – J. of Spruch, 1962, v. 48, p. 415-418.

4. Edinger J., Patterson M. Nonverbal involvement and social control. – Psychol. Bull., 1983, v. 91, № 1, p. 26-56.

5. Ellsworth P., Carlsmith J.M. Effects of eye contact and verbal content on affective responce. – J. of Personal and Soc. Psychol., 1968, v. 10, p. 15-20.

6. Ekman P. Face muscles talk every language. – Psychology today, 1979, №9, p. 39.

7. Ekman P., Friesen W. Nonverbal leakage and clues to deception. – Psychiatry, 1969, v. 32, p. 88-106.

8. Fast J. Body language. – N.Y.: Pocket books, 1971, p. 311.

9. Fast J. Eyes have a language of their own. – Family Health, 1979, №4, p. 23-25.

10. Hall E.T. The hidden dimension. – N.Y.: Doubleday and Co., 1966, p. 270.

11. Hamachek D.E. Encounters with others (interpersonal relationships and you). – CBS: College Publishing, 1982, p. 254.

12. Lowen A. Bioenergetics. – N.Y.: Goward, McCann & Geoghegan, 1975, p. 283.

13. Matson K. The psychology today omnibook of personal development. – N.Y.: W. Morrow and Co., 1977, p. 500.

14. Mehrabian A. Relationship of attitude to seated posture, orientation and distance. – J. of Personality and Soc. Psychol., 1963, v. 10, p. 26-30.

15. Schoop T. Won't you join the dance? (A dancer's essay into the treatment of psychosis). – May field Publishing Co., 1974, p. 60-68.

16. Sielski L.M. Understanding body language. – Personnel and guidance Journal, 1979, №1, p. 238-242.

17. Starkweather J.A. Vocal communication of healthy

personality and human feelings. – J. of Communication, 1961, v. 11, p. 63-71.

К трудам Цицерона, Монтеня, Талейрана, Ларошфуко, Рильке, Родена, Кэррола, Толкиена, Станиславского и других замечательных авторов, а тем более к Толстому и Достоевско­му читателя отсылать излишне: они известны, любимы и До­ступны. А книги И.А. Сикорского "Основы теоретической и клинической психиатрии с началами физиогномики" 1910 го­да и Бальтасара Грасиана "Придворный человек, или Карман­ный аракул" 1760 года издания отыскать практически невоз­можно – это раритеты.

Так что, пожалуй, в составлении полного "академическо­го" списка литературы смысла нет, да и выглядел бы он уж очень странно.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ОРКЕСТР?

1. Вопросное слово «как?» Авторы ищут

проблему в капусте 

2. На первый взгляд...

3. Что было, что будет и немного о Зеркале 

4. Отчего хрустел пальцами Алексей Александрович 

5. Невидимая нитка 

6. Лгут ли ноги? Руководство для подозрительных 

7. Человек-оркестр 

8. Как Вы себя чувствуете? 

Часть П. МИКРОСТРУКТУРА КАК ТАКОВАЯ 

1. Ничье пространство 

2. Самая занимательная поверхность на Земле 

3. Немая, но высшая речь 

4. Что слышно?

5. Бедное тело 

6. Снова вступает "оркестр" 

Часть III. ПОХОД НА КУХНЮ, или "КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ"

1. Бесполезные советы 

2. На какую кухню предстоит поход 

3. По направлению к Зазеркалью (разминка крупным планом)

4. Тело-невидимка: реанимация по частям 

5. Пойти туда – не знаю куда...

6. Знание – сила?.. (несколько слов о технике безопасности)

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

ПРИЛОЖЕНИЕ 5

ЛИТЕРАТУРА

Л.М. Кроль, Е.Л. Михайлова

ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР: микроструктура общения

Редактор О.В. Базанова. 

Художник Р.Е. Адамова. 

Технический редактор О.Е. Утенкова. 

Корректор И. С. Терентьева.

ООО «Независимая фирма «Класс», 

ISBN 5-86375-002-2 (РФ)

[1] Здесь и далее слово "смысл" употребляется в его житейском, а не теоре­тико-психологическом значении.

[2] A.Lowen, известный психиатр, в приведенном отрывке имеет в виду под "телом" всю совокупность так или иначе "материализованных" черт – не только телесно-пластических, но и голосовых, дыхательных, темпоритмиче-ских.

[3] В исследовательской традиции разделяются собственно жесты (имеющие четкую знаковую природу, принадлежащие той или иной культуре, равно понятные другим носителям того же языка) и т.н. выразительные движения, непосредственно передающие индивидуальное, обычно эмоционально-насы­щенное содержание. Для практической психологии общения важнее было бы развести и интерпретировать их в непосредственно наблюдаемом поведении. Одно из наших предположений состоит в том, что сделать это "в лоб" (это – от языковой нормы, это – "от души") в принципе невозможно: в реальной ситуации мы видим все сразу ("заколдованный кочан"). И любое простое разделение (отпечатки прошлого – реакция момента; жест для партнера – аутокоммуникация; произвольная экспрессия – неосознанная "выдача себя"; свое – заимствованное и пр.) условно и только условно.

[4] Сравните, например, следующее высказывание Талейрана: "...Некото­рые находят, что он уж слишком жестикулирует, и я с этим согласен, но когда он говорит, это помогает ему; как все сильно жестикулирующие люди, он слушает самого себя и слегка повторяется".

Бессмысленное воспроизведение на сцене одного и того же содержания разными средствами в свое время неприятно поразило совсем еще юную Ай­седору Дункан: "Первая репетиция принесла ужасное разочарование. <...> Когда мне сказали, что при слове "вы" я должна указать на нее, при слове "любите" прижать руки к сердцу, а затем при слове "меня" яростно бить себя по груди, это показалось мне очень смешным".

[5] Притиснутые к ребрам руки – достаточно стабильный признак диском­форта, обычно символизирующий тенденцию "занимать как можно меньше места", "ни на что не претендовать". Став привычкой, эта особенность панто-мимики дает и своеобразную, легко узнаваемую неловкость жестикуляции – жест начинается не от плеча, а от локтя, а то и от запястья.

[6] В "Толковом словаре" В.И. Даля есть даже пословица: "Всяк свое имя знает, а в лицо себя никто не помнит".

[7] Распространенность этого термина во многом обязана работе J.Fast.

[8] Выражение К.-Г.Юнга.

[9] В тренинге актерской психотехники хорошо известно, например, простое парное "зеркало": "...Станьте друг против друга парами. Решите, кто из вас Человек, а кто Зеркало... Зеркало обязано точно отразить все действия Чело­века". В данном контексте упражнение служит отработке хорошей реакции, внимания к партнеру и не выходит за эти рамки.

[10] Термин К.С.Станиславского. Ср. высказывание О.Родена: "Когда выле­пите, никогда не мыслите в поверхности., а только в глубину. Пусть ваш рассудок воспринимает каждую поверхность как оболочку объема, выталки­вающего ее изнутри. Представляйте себе все формы как бы обращенными к

[11] Занятие, послужившее источником примеров, не первое в опыте данной группы. Проблема первого знакомства участников группы микроструктурного тренинга с новыми для них "правилами игры" остается за пределами данной работы.

[12] Все серии упражнений могут быть и короче, и длиннее – они носят принципиально "открытый" характер.

[13] Следует заметить, что серии упражнений, которые в описании занимают значительный объем, в реальном времени занятия длятся по нескольку минут и не воспринимаются как громоздкие.

[14] Групповое "зеркало" в кругу (выполняемое сидя, как в последующем примере, или стоя) отличается от упоминавшегося "зеркала" из тренинга актерской психотехники не только своей совместностью, но и содержанием предлагаемых действий. Они почти никогда не бывают бытовыми и обычно "разобраны" на более мелкие части, чем привычные экспрессивные движения. У "отражения" левая и правая сторона не меняются местами, то есть движение правой руки отражается правой же рукой и т.д.

[15] Работа с плечами и предшествующая ей подготовка выбраны в качестве иллюстрации достаточно случайно – с той же подробностью в "зеркале" прорабатывается многое другое.

[16] На одном из последующих занятий несколько "зеркальных" заданий специально посвящаются невидимому: например, предлагается без всякого внешнего движения перемещать по своему телу локальные напряжения. Под­готовленная группа (даже состоящая из людей, не владеющих телом профес­сионально) с этой задачей обычно справляется.

[17] Во избежание путаницы (которой и так немало, но что поделать) в даль­нейшем будет говориться о Зеркале как принципе и "зеркале" как одной из методик микроструктурного тренинга общения.

[18] Ремарка к части II "Поэмы без героя" А. Ахматовой.

[19] Понятно, что никакая экскурсия на кухню (даже с дегустацией некото­рых блюд) не заменяет знакомства с кулинарной технологией. Настоящая "поваренная книга" для тех, кого заинтересует микроструктурный подход, – дело будущего.