ПЕРЕЗВОН КОЛОКОЛОВ НА САН САЛЬВАТОРЕ ворвался в раздумья Йозефа Брейера. Он вытащил из жилет¬ного кармана массивные золотые часы. Девять утра. Он снова перечитал маленькую открытку с серебряной кай¬мой, которую получил днем ранее. 21 октября 1882 года Доктор Брейер, Мне нужно встретиться с вами по неотложному делу. Бу¬дущее немецкой философии под угрозой. Давайте встре¬тимся завтра в девять утра в кафе Сорренто. ЛУ САЛОМЕ Какая наглая записка! Уже давно он не помнит такого нахального обращения. Он не знает никакой Лу Саломе. На конверте нет адреса. Невозможно сообщить этому человеку, что ему неудобно встречаться с ним в девять часов, что фрау Брейер не понравится завтракать в оди¬ночестве, что доктор Брейер в отпуске и что его совсем не интересуют «неотложные дела»; ведь в самом деле — доктор Брейер приехал в Венецию именно для того, чтобы спрятаться ото всех неотложных дел. Но он был там, в кафе Сорренто, в девять утра и всматривался в лица посетителей, размышляя, кто из них эта дерзкая Лу Саломе . — Еще кофе, сэр? Брейер кивнул официанту, парнишке лет тринадца¬ти-четырнадцати с влажными, гладко зачесанными на¬зад черными волосами. Сколько же времени он провел в раздумьях? Он опять посмотрел на часы. Потрачено еще десять минут жизни. И на что потрачено? Он, как обыч¬но, мечтал о Берте, красавице Берте, которая была его пациенткой последние два года. Он вспоминал ее драз-нящий голос: «Доктор Брейер, почему вы так боитесь меня?» Он вспоминал, как сказал ей, что больше не бу¬дет лечить ее, а она тогда ответила: «Я подожду. Вы на¬всегда останетесь моим единственным мужчиной». Он оборвал себя: «Прекрати, ради бога! Прекрати ду¬мать об этом! Открой глаза! Оглянись вокруг! Вернись в реальность!» Брейер поднес к губам чашку, наслаждаясь ароматом крепкого кофе и вдыхая полной грудью морозный ок¬тябрьский воздух Венеции. Он поднял голову и оглянул¬ся. За остальными столиками кафе завтракали мужчины и женщины, в основном туристы и в основном пожилые. Некоторые в одной руке держали газету, а в другой — чашку кофе. Там, где кончались столики кафе, синевато-стальные голубиные стаи парили в воздухе и пикировали на землю. Неподвижную гладь Большого канала, в мер¬цании которого отражались прекрасные дворцы, стоя¬щие по обеим его сторонам, нарушала лишь гондола, плывущая у берега. Остальные гондолы еще спали, при¬вязанные к покосившимся столбам, криво торчащим из вод канала, словно копья, небрежно брошенные чьей-то гигантской рукой. «Да, вот именно, оглянись вокруг, дурачина ты эдакий! — говорил себе Брейер. — Люди приезжают в Вене¬цию со всего мира — люди не хотят умирать, не будучи осененными этой божественной красотой. Сколько я упустил в своей жизни, — думал он, — из-за того, что просто не смотрел? Или смотрел, но не видел?» Вчера он прогуливался в одиночестве по острову Мурано. Прошел целый час, но он так ничего и не увидел, ничего не заметил. Ни один образ не перешел с его сет¬чатки в зрительный центр мозга. Все его внимание по¬глощали мысли о Берте: ее обманчивая улыбка, обожа¬ние, светящееся в ее глазах, тепло ее доверчивого тела, ее учащенное дыхание, которое он слышал, когда осмат¬ривал ее или делал ей массаж. Эти образы обладали си¬лой и жили своей собственной жизнью: стоило ему поте-рять бдительность, как они заполоняли его мозг и узур¬пировали власть над воображением. «Неужели таков мой вечный удел? — думал он. — Неужели мне суждено быть лишь сценой, на которой разыгрывается нескончаемая драма воспоминаний о Берте?» Кто-то поднялся из-за соседнего столика. Резкий скрежет металлических ножек стула по кирпичу заставил его поднять голову, и он еще раз огляделся в поисках Лу Саломе. А вот и она! Женщина, идущая по Рива дель Карбон и входящая в кафе. Только она могла написать эту запис¬ку, эта красивая женщина, высокая и стройная, закутан¬ная в меха, властно шагающая прямо к нему, минуя сто¬ящие вплотную столики. Когда она подошла ближе, Брейер увидел, что она была очень молода, кажется, еще моложе Берты, может быть, школьница. Но этот власт¬ный облик — это что-то невероятное! Она далеко пой¬дет! Лу Саломе направлялась прямо к нему без тени со¬мнения. Как она могла быть настолько уверена, что ей нужен именно он? Он поднял руку и поспешно отряхнул свою рыжеватую бороду, в которой могли запутаться крошки булочки, которую он ел на завтрак. Его правая рука одернула полу черного пиджака, чтобы он не топор¬щился вокруг шеи. Когда между ними осталось несколь¬ко шагов, она на мгновение остановилась и смело по¬смотрела в его глаза. В этот момент Брейер перестал думать обо всем. Те¬перь для того, чтобы смотреть, ему не нужно было сосре¬доточиваться. Теперь сетчатка и зрительный центр функ¬ционировали просто замечательно, не мешая образу Лу Саломе свободно проникать в его мозг. Она была жен¬щиной необычайной красоты: высокий лоб, сильный, хорошо очерченный подбородок, яркие синие глаза, полные чувственные губы и небрежно расчесанные, от¬ливающие серебром светлые волосы, собранные в сенти¬ментальный высокий пучок, открывающий уши и длин¬ную изящную шею. Особенно ему понравилось то, что некоторые пряди выбились из прически и беспорядочно торчали в разные стороны. Еще три шага, и она стояла у его стола. «Доктор Брейер, я Лу Саломе. Можно?» — Она показала на стул и села так быстро, что Брейер. даже не успел оказать ей должный прием: встать, поклониться, поцеловать руку или предложить стул. «Официант! Официант! — Брейер щелкнул пальца¬ми. — Кофе для леди. Cafe latte?» Он взглянул на фройлен Саломе. Она кивнула и, несмотря на утренний морозец, сняла свои меха: «Да, cafe latte». Брейер и его гостья мгновение сидели молча. Затем Лу Саломе посмотрела ему прямо в глаза и произнесла: «Мой друг в отчаянии. Боюсь, он может убить себя в самое ближайшее время. Для меня это будет не только огромной потерей, но и сильнейшей личной трагедией, так как я в некоторой степени несу за это ответствен¬ность. Я могу вынести это, справиться с этим. Но, — она наклонилась к нему, и ее голос стал мягче, — эта потеря станет потерей не только для меня: смерть этого челове¬ка будет иметь самые серьезные последствия — это отра¬зится на вас, на европейской культуре, на всех нас. По¬верьте мне». «Фройлен, вы, конечно же, преувеличиваете, — начал было говорить Брейер, но не смог произнести ни слова. Если бы перед ним сидела другая женщина, все это казалось бы подростковым максимализмом, но сейчас все было иначе, и слова эти стоило принять в расчет. Перед ее искренностью, перед исходящей от нее убежденнос¬тью нельзя было устоять. — Кто этот человек, ваш друг? Я знаю его?» «Пока нет! Но в свое время мы все узнаем его. Его зо¬вут Фридрих Ницше. Может быть, письмо Рихарда Ваг¬нера, адресованное профессору Ницше, сможет послу¬жить рекомендацией для него. — Она достала письмо из сумочки, развернула его и протянула Брейеру: — Должна вам сказать, что Ницше не знает ни о том, что я здесь, ни о том, что это письмо у меня». Последняя фраза фройлен Саломе заставила Брейера задуматься. «Следует ли мне читать это письмо? Этот профессор Ницше не знает, что она показывает его мне — он даже не знает, что это письмо у нее!» Брейер гордился многими своими качествами. Он был лоялен и благороден. Его диагностический талант стал легендой: в Вене он был личным терапевтом таких великих ученых, художников и философов, как Брамс, Брюкке и Брентано. Ему было всего лишь сорок, а его имя гремело по всей Европе, и именитые люди Запада преодолевали долгий путь для того, чтобы получить его консультацию. Но более всего он гордился своей чест¬ностью: ни разу в жизни он не совершил ни одного не¬лицеприятного поступка. Он достоин порицания лишь за плотские мысли о Берте, которые должны были до¬статься его жене, Матильде. Так что он сомневался, стоит ли брать письмо из про¬тянутой руки Лу Саломе. Но лишь мгновение. Еще один взгляд в ее чистейшие синие глаза — и он взял письмо. Оно было датировано 10 января 1872 и начиналось со слов «Мой друг Фридрих». Некоторые параграфы были обведены. Вы подарили миру несравненную книгу. В ней звучит та абсолютная убежденность, которая говорит об истинной оригинальности. Как бы еще мы с женой смогли осознать, что же было самой горячей мечтой всей нашей жизни. А заключалась эта мечта в том, что в один прекрасный день придет кто-то извне и получит полную власть над на¬шими сердцами и душами! Каждый из нас прочитал эту книгу дважды: один раз днем, в одиночестве, а потом вслух вечером. Мы просто дрались за обладание единственным экземпляром и очень жалеем, что так и не получили обе¬щанную вторую копию. Но ты болен! И ты сломлен? Если это так, с какой ра¬достью я сделал бы что-нибудь, что смогло бы разрушить чары безнадежности! С чего мне начать? Мне ничего не остается, кроме как расточать признания в своем безого¬ворочном восхищении тобой. Прими, по крайней мере, мое послание с дружеским расположением, хотя это и не принесет тебе удовлетворе¬ния. С наилучшими пожеланиями твой РИХАРД ВАГНЕР Рихард Вагнер! При всей своей венской светскости, будучи хорошим знакомым этого величайшего человека своего времени, Брейер был ошеломлен. Письмо — и ка¬кое письмо! — написанное рукой гения! Но он быстро взял себя в руки. «Очень интересно, моя милая фройлен, но теперь, будьте так добры, скажите мне, что именно я могу для Вас сделать?» Снова наклонившись вперед, Лу Саломе легонько на¬крыла своей затянутой в перчатку рукой руку Брейера: «Ницше болен. Очень болен. Ему нужна ваша помощь». «Но что у него за болезнь? Каковые ее симптомы?» Брейер, разгоряченный прикосновением ее руки, был рад получить возможность сесть на своего любимого конька. «Головные боли. Самое главное — мучительные го¬ловные боли. Длительные приступы тошноты. Угроза слепоты — его зрение постепенно ухудшается. И пробле¬мы с желудком — иногда он не может есть несколько дней. И бессонница — ни одно лекарство не может подарить ему сон, поэтому он принимает опасные дозы мор¬фия. И головокружения — иногда у него начиналась морская болезнь на твердой почве, и это продолжается несколько дней». Брейер не первый раз слышал длинные списки симп¬томов, и это не представляло для него особого интереса, ведь каждый день через его руки проходило от двадцати пяти до тридцати пациентов, и в Венецию он приехал именно для того, чтобы отдохнуть от всего этого. Но Лу Саломе была так настойчива, что он чувствовал себя обя¬занным отнестись к этому случаю более внимательно. «На ваш вопрос я могу дать лишь один ответ: да, ко¬нечно, я осмотрю вашего друга. Это само собой разумеет¬ся. Я же, в конце концов, терапевт. Но, пожалуйста, по¬звольте теперь мне задать вопрос. Почему ваш друг не связался со мной напрямую? Почему он просто не от¬правил запрос о консультации в мой офис в Вене?» — сказав это, Брейер оглянулся по сторонам в поисках официанта, чтобы попросить его принести счет, думая о том, как рада будет Матильда его скорому возвращению в отель. Но отделаться от этой дерзкой женщины было не так-то просто. «Доктор Брейер, будьте добры, уделите мне еще несколько минут. Я не могу преувеличивать серьез¬ность состояния Ницше, глубину его отчаяния». «В этом я не сомневаюсь. Но я повторяю свой во¬прос, фройлен Саломе: почему ваш друг не пришел на консультацию в мой венский офис? Или не посетил те¬рапевта в Италии? Откуда он родом? Хотите, я дам ему направление к терапевту в его родном городе? И почему именно я? Кстати, как вы узнали, что я в Венеции? И что я покровительствую опере и восхищаюсь Вагнером?» Лу Саломе невозмутимо улыбалась, пока Брейер за¬брасывал ее вопросами. Эта улыбка становилась все бо¬лее озорной, пока Брейер вел свой обстрел. «Фройлен, вы улыбаетесь так, словно что-то скрывае¬те от меня. Полагаю, такая юная леди, как вы, должна любить тайны!» «Как много вопросов, доктор Брейер. Удивительно: мы разговариваем всего несколько минут, а возникло столько сложных вопросов. Это — верный повод для дальнейшего дискутирования. Давайте я расскажу вам поподробнее о нашем пациенте». О нашем пациенте! Пока Брейер продолжал восхи¬щаться ее смелостью, Лу Саломе продолжала: «Ницше исчерпал медицинские возможности Германии, Швей¬царии и Италии. Ни один терапевт не смог понять, что с ним, или облегчить страдания. Он говорит, что за пос¬ледние двадцать четыре месяца он встретился с двадца¬тью четырьмя лучшими терапевтами Европы. Он поки¬нул свой дом, покинул своих друзей, отказался от про¬фессорского звания в институте. Он стал странником в поисках климата, который он мог бы вынести, в поисках одного или двух дней без боли». Молодая женщина замолчала, чтобы отхлебнуть ко¬фе, продолжая пристально смотреть на Брейера. «Фройлен, я практикующий консультант и в своей практике я часто встречался с пациентами, чье состоя¬ние было нетипичным или непонятным. Но давайте го¬ворить начистоту: я не умею творить чудеса. В ситуации, подобной описанной вами, — слепота, головные боли, бессонница, головокружение, гастрит, слабость, — когда пациент уже консультировался с множеством велико-лепных терапевтов и этого оказалось недостаточно, ма¬ловероятно, что я смогу стать больше, чем очередным высокопоставленным терапевтом». Брейер откинулся на стуле, достал сигару и закурил ее. Он выпустил тонкую голубую струйку дыма, подо¬ждал, пока он рассеется, и продолжил: «Однако, как бы то ни было, я предлагаю даже обследовать герра профес¬сора Ницше в моем офисе. Но вполне может оказаться, что причина его болезни, которая кажется столь трудно¬излечимой, и лекарство для ее лечения могут выходить за пределы возможностей медицины как науки образца 1882 года. Возможно, ваш друг родился на несколько по¬колений раньше, чем следовало бы». «Родился на несколько поколений раньше! — засмея¬лась она. — Какое точное замечание, доктор Брейер. Как часто я слышала, как Ницше бурчит под нос именно эту фразу. Теперь я уверена, что именно вы должны стать его терапевтом». Доктор Брейер собирался уходить, а перед его глаза¬ми стоял образ Матильды, полностью одетой и нетерпе¬ливо меряющей шагами гостиничный номер, но эта фра¬за вызвала его интерес: «Почему?» «Он часто называет себя «посмертным философом» — философом, которого мир еще не готов принять. И но¬вая книга, которую он сейчас вынашивает, начинается именно с этой темы: философ, Заратустра, преисполнен¬ный мудростью, решает просветить людей. Но никто не понимает его слов. Они не готовы к его появлению, и пророк, понимая, что пришел слишком рано, возвраща¬ется в свое уединение». «Фройлен, вы меня заинтриговали — я страстный по¬клонник философии. Но сегодня я располагаю лишь ог¬раниченным количеством времени, которого как раз хватит мне на то, чтобы услышать от вас прямой ответ на вопрос, почему ваш друг не может записаться ко мне на консультацию в Вене». «Доктор Брейер, — Лу Саломе взглянула прямо в его глаза, — простите меня за неконкретность. Наверное, я слишком часто говорю обиняками. Мне всегда нрави¬лось наслаждаться обществом великих умов мира сего, может, мне просто нравится коллекционировать их. Но я точно знаю, что я обладаю привилегией на общение с человеком вашего уровня, таким глубоким, как вы». Брейер почувствовал, как его заливает краска гордос¬ти. Он больше не мог выдерживать ее взгляд и отвел гла¬за, как только она продолжила говорить: «Я хочу сказать, моя вина в том, что я постоянно хожу вокруг да около только для того, чтобы провести с вами больше времени». «Еще кофе, фройлен? — Брейер подал знак официан¬ту: — И еще этих забавных круглых булочек. Вы когда-нибудь замечали разницу между немецкой и итальян¬ской выпечкой? Позвольте мне изложить вам мою тео¬рию о взаимосвязи хлеба и национального характера». Итак, Брейер не спешил возвращаться к Матильде. Неспешно завтракая с Лу Саломе, он размышлял над иронией ситуации, в которой ему довелось оказаться. Удивительно: он приехал в Венецию, чтобы залечить раны, нанесенные прекрасной женщиной, а сейчас он сидит tete-a-tete с другой женщиной, еще более прекрас¬ной. Он также отметил, что впервые за много месяцев одержимость Бертой покинула его разум. «Похоже, — думал он, — я еще могу надеяться. Воз¬можно, я могу воспользоваться этой женщиной для того, чтобы вытеснить из своей головы мысли о Берте. Не от¬крыл ли я психологический эквивалент фармакологи¬ческой терапии замещения? Легкое, неопасное лекарст¬во вроде валерианы может заменить более опасное, на¬пример морфий. Точно так же, может, замена Берты на Лу Саломе окажет благотворное воздействие! В конце концов, эта женщина более утонченная, более разумная. Берта — как бы это сказать? — предсексуальна, это несо¬стоявшаяся женщина, ребенок, неуклюже ворочающий¬ся в женском теле». При этом Брейер понимал, что именно предсексуальная невинность Берты влекла его к ней. Обе женщины восхищали его: мысли о них согревали его чресла. И обе женщины пугали его: каждая несла в себе опасность, каждая по-своему. Лу Саломе пугала его своей силой, тем, что она могла сделать с ним. Берта пугала его своим подчинением, тем, что он мог сделать с ней. Он трепетал при мысли о том, как рисковал с Бертой, как близко он подошел к тому, чтобы попрать основополагающее пра-вило врачебной этики, разрушить себя, свою семью, всю свою жизнь. Тем временем он был полностью поглощен разгово¬ром и совершенно очарован этой молодой особой, которая составляла ему компанию во время завтрака, так что в конце концов именно она, а не он, вернулась к теме болезни ее друга, а именно — к замечанию Брейера о чу¬десах медицины. «Мне двадцать один год, доктор Брейер, и я больше не верю в чудеса. Я прекрасно понимаю, что безуспеш¬ность усилий двадцати четырех прекрасных терапевтов может свидетельствовать только о том, что этим совре¬менное медицинское знание ограничивается. Но не пой¬мите меня неправильно! Я не тешу себя иллюзиями о том, что вы можете улучшить состояние здоровья Ниц¬ше. Не это заставило меня обратиться к вам за помо¬щью». Брейер поставил чашку с кофе на стол и промокнул усы и бороду салфеткой. «Простите, фройлен, но теперь я совсем ничего не понимаю. Вы начали — разве не так? — с того, что сообщили мне о том, что моя помощь нужна вам для друга, который очень болен». «Нет, доктор Брейер, я сказала, что мой друг в отчая¬нии, что существует серьезная опасность того, что он может наложить на себя руки. И именно отчаяние про¬фессора Ницше, а не его тело, я прошу вас вылечить». «Но, фройлен, если физическое здоровье вашего дру¬га приводит его в отчаяние, а у меня нет для него ника¬ких медицинских средств, что мы можем сделать? Я не могу помочь душой больному». Брейер заметил, что Лу Саломе кивнула, показывая, что узнала слова врача Макбета, и продолжил: «Фройлен Саломе, не существует лекарства от отчаяния, нет докто¬ров для души. Я могу лишь порекомендовать один или несколько прекрасных лечебных курортов с минераль¬ными источниками в Австрии или Италии. Или, может быть, обратиться к священнику или кому-либо еще, свя¬занному с религией, к родственнику или, скажем, хоро¬шему другу». «Доктор Брейер, я знаю, вы можете больше. У меня есть шпион. Это мой брат Женя, он изучает медицину, и он посещал вашу клинику в начале этого года в Вене». Женя Саломе! Брейер силился вспомнить это имя. Студентов было слишком много. «От него я узнала, что вы любите Вагнера, что эту не¬делю вы будете в отпуске и проведете его в Венеции, в отеле «Амали», и как вы выглядите. Но, что самое важ¬ное, от него я узнала, что вы самый настоящий лекарь отчаяния. Прошлым летом он посетил неофициальную конференцию, во время которой вы рассказывали о том, как лечили молодую женщину, по имени Анна О., — женщину, которая была в отчаянии и которую вы выле¬чили при помощи новой техники, «лечения словом», — терапии, основанной на разуме, на распутывании слож¬ных психических связей. Женя говорит, что вы единст¬венный терапевт в Европе, который может предложить самое настоящее психологическое лечение». Анна О.! Услышав это имя, Брейер вздрогнул и про¬лил кофе из чашки, которую он подносил к губам. Он вытер руки салфеткой, надеясь, что фройлен Саломе ни¬чего не заметила. Анна О., Анна О.! Это невероятно! Куда ни глянь, везде он натыкался на Анну О. — тайное кодовое имя для Берты Паппенгейм. Преувеличенно ос¬торожный, Брейер никогда не называл имена своих па¬циентов, обсуждая их со студентами. Вместо настоящего имени он использовал псевдоним, который состоял из букв, предшествующих в алфавите инициалам пациента. Так, Б.П. (Берта Паппенгейм) превратилась в А. О., или Анну О. «Вы произвели на Женю неотразимое впечатление, доктор Брейер. Говоря о вашей учебной конференции и лечении Анны О., он заметил, что ему досталась великая честь — находиться в свете сияния гения. Знаете, Женя не такой уж впечатлительный парень. Я никогда раньше не слышала, чтобы он говорил так. Тогда я поняла, что однажды я должна встретиться с вами, познакомиться с вами, может быть, учиться у вас. Но мое «однажды» при¬обрело более четкие очертания, когда за последние два месяца состояние Ницше ухудшилось». Брейер оглянулся. Большинство посетителей уже поели и ушли, но он сидел здесь, далеко-далеко от Берты, общаясь с ошеломляющей женщиной, которая появи¬лась в его жизни благодаря Берте. Дрожь, ледяной озноб пронизал его. Неужели ему негде спрятаться от Берты? «Фройлен, — Брейер прочистил горло и заставил себя продолжать разговор, — случай, о котором говорил ваш брат, был всего лишь единичной попыткой использова¬ния пока только экспериментальной методики. Нет ни¬каких причин полагать, что именно эта методика прине¬сет пользу вашему другу. Но нет никаких причин ут¬верждать и обратное». «Почему вы так думаете, доктор Брейер?» «Боюсь, время не позволяет мне дать вам простран¬ный ответ. Так что сейчас я только скажу, что болезни Анны О. и вашего друга не имеют ничего общего. Она страдала истерией, и ее мучили конкретные симптомы, как, наверное, брат вам уже говорил. Мой подход заклю¬чался в систематическом устранении симптомов посред¬ством того, что я помогал пациенту под гипнозом вспом¬нить забытую психическую травму, которая знаменует собой появление симптома. Если обнаружен конкрет¬ный источник, симптом исчезает». «Предположим, доктор Брейер, что отчаяние — это симптом. Разве вы не можете вылечить его таким же об¬разом?» «Отчаяние — это не медицинский симптом, фройлен; это неконкретное понятие, абстракция. Все симптомы Анны О. относились к той или иной конкретной части тела; каждый из них являлся результатом нарушения процессов интрацеребрального возбуждения и торможе¬ния, возникшего на нервной почве. Насколько я понял, отчаяние вашего друга относится исключительно к сфе¬ре мышления. Для лечения этого состояния лекарство еще не изобретено». Впервые Лу Саломе засомневалась. «Но, доктор Брей¬ер, — она снова накрыла его руку своей, — до того, как вы начали работать с Анной О., истерию нельзя было ле¬чить психологическими средствами. Насколько я знаю, терапевты использовали только ванны и это ужасное ле¬чение электрическими разрядами. Я уверена, что вы и только вы сможете создать новый вид терапии для Ницше». Брейер вдруг заметил, сколько времени. Он должен был возвращаться к Матильде. «Фройлен, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вашему другу. Позвольте вручить вам мою визитную карточку. Я встречусь с ва¬шим другом в Вене». Она бросила быстрый взгляд на карточку, прежде чем убрать ее в кошелек. «Доктор, боюсь, это будет не так-то просто. Ницше, скажем так, не будет склонным к сотрудничеству паци¬ентом. На самом деле он даже не знает, что я говорю с вами. Это очень замкнутый и очень гордый человек. Он никогда не сможет признать, что ему требуется помощь». «Но вы говорите, что он открыто заявляет о суициде». «В каждом разговоре, в каждом письме. Но он не просит помощи. Если он узнает о нашем разговоре, он никогда мне этого не простит, и я уверена, что он отка¬жется консультироваться с вами. Даже если мне каким-то образом удастся убедить его обратиться к вам за кон¬сультацией, он ограничится своим физическим нездоро¬вьем. Никогда, ни за что на свете, он не позволит себе просить вас облегчить его отчаяние. У него сложились четкие представления о силе и слабости». Разочарованный, Брейер начал ощущать нетерпение. «Итак, фройлен, драма становится все более запутанной. Вы хотите, чтобы я встретился с неким профессором Ницше, которого вы считаете одним из величайших фи¬лософов нашего века, и убедил его в том, что жизнь — или, по крайней мере, его жизнь — стоит того, чтобы жить. И более того — все это я должен устроить таким образом, чтобы наш философ ни о чем не догадался». Лу Саломе кивнула головой, глубоко вздохнула и от¬кинулась на спинку стула. «Но как это можно сделать? — продолжал он. — Даже достичь первой цели — вылечить отчаяние, медицински¬ми средствами не представляется возможным. Но это второе условие, чтобы я лечил пациента тайком, перево¬дит наше предприятие в область фантастики. Может, есть и другие препятствия, которые вы не успели на¬звать? Может, профессор Ницше говорит только на сан¬скрите? Или отказывается покидать свою келью в Тибе¬те?» Брейера забавляла нелепость ситуации, но он заметил задумчивый вид Лу Саломе и быстро взял себя в руки. «Серьезно, фройлен, как я могу сделать это?» «Теперь вы видите, доктор Брейер! Теперь вы видите, почему я выбрала вас, а не кого-нибудь менее известного!» Колокола Сан Сальваторе отзвонили новый час. Де¬сять утра. Матильда будет волноваться. Ах, если бы не она... Брейер снова подозвал официанта. Пока они жда¬ли счет, Лу Саломе выдвинула необычное предложение. «Доктор Брейер, позвольте пригласить вас завтра на обед. Как я уже говорила, я несу определенную личную ответственность за отчаяние профессора Ницше. Мне еще столько нужно вам рассказать!» «Я сожалею, но завтра это будет невозможно. Не каж¬дый день прекрасная женщина приглашает меня на обед, фройлен, но я не могу принять ваше приглашение. Я здесь с женой, так что было бы нежелательно остав¬лять ее одну снова». «Давайте я предложу другой план. Я пообещала бра¬ту, что приеду навестить его в этом месяце. На самом де¬ле, до последнего времени я планировала отправиться туда с Ницше. Позвольте мне сообщить вам дополни¬тельную информацию, когда я буду в Вене. Помимо это¬го, я постараюсь убедить Ницше обратиться к вам по по¬воду ухудшения его физического здоровья». Они вместе вышли из кафе. Официанты убирали со столов, в кафе появилось всего несколько посетителей. Только Брейер собрался удалиться, как Лу Саломе взяла его за руку и пошла с ним рядом. «Доктор Брейер, этот час прошел слишком быстро. Я жадная, и я хочу провести с вами больше времени. Можно мне дойти с вами до вашего отеля?» Эта смелая фраза, мужская, поразила Брейера; но в устах этой женщины все казалось верным, искренним — именно так люди должны говорить и жить. Если женщи¬не нравится общество мужчины, то почему бы ей не взять его за руку и не предложить прогуляться с ней? Но какая бы женщина из тех, кого он знал, смогла бы про¬изнести эти слова? Это была женщина совершенно дру¬гого сорта. Эта женщина была свободна! «Никогда не было мне настолько жаль отклонять при¬глашение, — сказал Брейер, чуть сильнее прижимая ее руку. — Но мне пора возвращаться, и вернуться мне луч¬ше одному. Моя любящая, но обеспокоенная жена будет ждать меня у окна, и мой долг — уважать ее чувства». «Разумеется, но, — она освободила свою руку, чтобы встать с ним лицом к лицу — замкнувшаяся в себе, по-мужски сильная, — но мне слово «должен» кажется тя¬желым и тягостным. Из всех своих обязанностей я оста¬вила только одну — всегда оставаться свободной. Брак и весь этот антураж обладания и ревности порабощает дух. Я никогда не попаду под эту власть. Я надеюсь, доктор Брейер, что наступит время, когда мужчины и женщины не будут тиранизировать друг друга своими слабостями». Она развернулась с полной уверенностью в своем ско¬ром возвращении. «AufWiedersehen. До следующей встре¬чи—в Вене».

ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ СПУСТЯ Брейер сидел за своим сто¬лом в офисе на Бекерштрассе, 7. Было четыре часа дня, и он с нетерпением ждал встречи с фройлен Лу Саломе. Ему редко случалось сидеть без дела в течение рабо¬чего дня, но ему так хотелось увидеть ее, что он очень быстро разобрался с тремя последними пациентами. Их болезни не представляли особой сложности и не требо¬вали значительных усилий с его стороны. Первые двое — мужчины после шестидесяти — обра¬тились к нему с совершенно одинаковыми жалобами: сильно затрудненное дыхание, сухой резкий бронхиаль¬ный кашель. Брейер уже несколько лет боролся с их хро¬нической эмфиземой, которая в холодном и влажном воздухе осложнялась острым бронхитом, приводя в ре¬зультате к угрозе для легких. Обоим пациентам он выпи¬сал морфин от кашля (доверов порошок, пять гранул три раза в день), небольшие дозы отхаркивающего (ипека-куаны, рвотного корня), паровые ингаляции и горчич¬ники на грудь. Хотя некоторые терапевты презрительно относились к горчичникам, Брейер считал их эффектив¬ными и часто назначал своим пациентам — особенно в этом году, когда чуть ли не половина населения Вены слегла с заболеваниями дыхательных путей. Солнце уже три недели не заглядывало в город, где хозяйничала без¬жалостная ледяная изморось. Третий пациент, слуга кронпринца Рудольфа, был возбужденным рябым молодым человеком с больным горлом, причем настолько стеснительным, что Брейеру пришлось в приказном тоне предложить ему раздеться для осмотра. Диагноз — фолликулярная ангина. Брейер прекрасно расправлялся с миндалинами при помощи ножниц и щипцов, но этот случай, по его мнению, не требовал немедленного удаления миндалин. Вместо это¬го он прописал молодому человеку холодные компрессы на горло, полоскание бертолетовой солью и аэрозольные ингаляции карбонированной воды. Так как горло у па¬циента воспалялось уже третий раз, Брейер также посо-ветовал ему укреплять свою кожу и повышать сопротив¬ляемость организма при помощи ежедневных холодных ванн. Теперь же, в ожидании фройлен Саломе, он снова взял в руки ее письмо, полученное им три дня назад. Не менее дерзко, чем в первом письме, она сообщала ему, что сегодня в четыре приедет к нему в офис за консуль¬тацией. Ноздри Брейера затрепетали: «И это она сообща¬ет мне, во сколько она приедет ко мне в офис. Она издает указ. Она оказывает мне честь...» Но он немедленно оборвал себя: «Не принимай себя слишком серьезно, Йозеф. Какая разница? Даже если учесть, что фройлен Саломе не могла этого знать, вечер четверга оказался самым удобным временем для нашей встречи. Как бы то ни было, какая разница?» «Она сообщает мне...» Брейер с осуждением вспоми¬нал тон своего голоса: в нем звучало то гипертрофиро¬ванное самомнение, которое так раздражало его в его коллегах-медиках вроде Бильрота и старшего Шницлера и во многих его знаменитых пациентах вроде Брамса и Витгенштейна. Что его больше всего привлекало в его хороших знакомых, большинство которых были и его пациентами, так это их скромность. Вот почему его тя¬нуло к Антону Брукнеру. Может, Антону никогда не стать композитором такого же уровня, как Брамс, но он по крайней мере не превозносил себя до небес. Больше всего Брейера привлекали непочтительные молодые сыновья некоторых его знакомых — молодые Хьюго Вульф, Густав Малер, Тедди Херцл и совершенно невероятный студент-медик Артур Шницлер. Он вли¬вался в их компанию и, когда другие взрослые не слыша¬ли, развлекал их язвительными остротами о правящем классе. Например, на прошлой неделе, на балу в поли¬клинике он развеселил группу молодых людей, обсту¬пивших его, словами: «Да, да, истинная правда, Вену на-селяют религиозные люди, а бог их — этикет». Брейер, ни на миг не перестававший быть ученым, вспомнил, с какой легкостью он буквально за несколько минут перешел из одного состояния в другое — от высо¬комерия к интерпретациям. Какое интересное явление! Сможет ли он это повторить? Он сразу же провел эксперимент. Для начала он во¬шел в образ венца со всей его помпезностью, которую он так сильно возненавидел. Накручивая себя и беззвучно повторяя: «Как она могла!», прищуривая глаза и скрипя передними долями головного мозга, он вновь пережил раздражение и негодование, под которыми обычно скры¬вается человек, который слишком серьезно к себе отно-сится. Потом он выдохнул, расслабился, позволил всему этому исчезнуть и вернулся в себя, в разум, который мог смеяться над самим собой, над собственным нелепым позерством. Он отметил, что каждое состояние имело специфи¬ческую эмоциональную окраску: у напыщенности были острые углы — недоброжелательность и раздражение, а также надменность и одиночество. В другом состоянии, наоборот, он чувствовал себя искренним, мягким и при¬нимающим. Это были конкретные, вполне различимые эмоции, думал Брейер, но это были и честные эмоции. А что на¬счет сильных эмоций и состояний сознания, которые вы¬зывают их? Должен же быть способ контролировать силь¬ные переживания! Разве не будет это шагом к эффектив¬ной психологической терапии? Он анализировал собственный опыт. Его наиболее неустойчивое состояние психики вызывали женщины. Иногда, например сегодня, под защитой, в крепости собственного кабинета, когда он казался себе сильным и чувствовал себя в безопасности. В такие моменты он ви¬дел женщин такими, как они есть на самом деле: често¬любивые борцы, пытающиеся справиться с бесконечны¬ми угнетающими проблемами повседневной жизни; и он видел их груди такими, как они есть: группы клеток мо¬лочной железы, плавающих в озерах жира. Он знал об их выделениях, дисменореях, радикулитах и разнообразных эпизодических неприятностях вроде опущения мочевого пузыря или выпадения матки, вздувшихся голубых ге¬морроях и варикозных венах. Но было и иначе — было очарование, он становился пленником женщин, которые были больше, чем сама жизнь, их груди становились для него могущественными волшебными шарами — и тогда его охватывало непре¬одолимое желание слиться с этим телом, дать ему погло¬тить себя, питаться молоком, текущим из этих сосков, скользнуть в это влажное тепло. Это состояние может быть всепоглощающим, может перевернуть всю жизнь — и могло, как в случае с Бертой, лишить его всего, что бы¬ло ему дорого. Все зависело от перспективы, от смены образа мыш¬ления. Если бы он мог учить пациентов делать это созна¬тельно, он и в самом деле стал бы тем, кто нужен фрой-лен Саломе, — специалистом по отчаянию. Его размышления были прерваны звуком открываю¬щейся и закрывающейся двери в приемной. Брейер по¬дождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего отправился в приемную по¬приветствовать Лу Саломе. Она намокла — венская из¬морось превратилась в ливень, но не успел Брейер по¬мочь ей снять мокрое пальто, как она уже скинула его с себя и вручила фрау Бекер, которая выполняла в офисе функции медсестры и регистратора. Проводив фройлен Саломе в офис и предложив ей массивное кресло, обитое черной кожей, Брейер сел на стул рядом с ней. Он не мог удержаться от замечания: «Как я вижу, вы предпочитаете делать все сами. Не кажется ли вам, что вы лишаете мужчин удовольствия по¬ухаживать за вами?» «Мы оба знаем, что некоторые услуги мужчин не са¬мым лучшим образом сказываются на здоровье женщи¬ны!» «Вашему будущему мужу потребуется курс интенсив¬ного перевоспитания. От приобретенных за всю жизнь привычек не так-то уж легко избавиться». «Брак? О нет, не для меня. Я вам уже говорила. Мо¬жет быть, «частичный» брак, но ничего более обязываю¬щего». Наблюдая за этой дерзкой красавицей — своей посе¬тительницей, Брейер подумал, что идея частичного бра¬ка не так уж плоха. Он все время забывал, что она в два раза моложе его самого. Она была в скромном длинном черном платье, застегнутом на все пуговицы до самой шеи, плечи были покрыты меховым боа с крошечной ли¬сьей мордочкой и лапками. «Странно, — подумал Брей¬ер, — в холодной Венеции она снимает меха, однако в моем жарком офисе остается в них». Как бы то ни было, пора было переходить к делу. «Итак, фройлен, — начал он, — давайте займемся бо¬лезнью вашего друга». «Отчаяние — это не болезнь. У меня есть кое-какие рекомендации. Можно, я расскажу вам?» «Где предел ее самонадеянности? — с негодованием подумал он. — Она говорит так, словно она мой колле¬га — директор клиники, терапевт с тридцатилетним ста¬жем — а не неопытная школьница!.. Успокойся, Йозеф! — приказал он себе. — Она еще очень молода, она не поклоняется венскому божеству, Этикету. Она явно умна, так что может сказать что-то дельное. Видит бог: я вообще не представляю, как лечить отчаяние: я и со своим-то не могу справиться». «Разумеется, фройлен, — спокойно ответил он. — Будьте добры, продолжайте». «Мой брат Женя, с которым я встречалась сегодня утром, говорил, что вы использовали гипноз для того, чтобы помочь Анне О. вспомнить первоначальную пси¬хологическую причину каждого ее симптома. Я помню, как в Венеции вы говорили мне, что это определение ис¬точника каждого симптома каким-то образом устраняло его. Именно «каким» из «каким-то» меня и интересует больше всего. Когда-нибудь, когда у нас будет больше времени, я бы хотела, чтобы вы разъяснили мне, как именно это происходит: как получение информации о причине устраняет симптом». Брейер замотал головой и замахал руками, открыв ла¬дони Лу Саломе: «Это пока только эмпирическое наблю¬дение. Даже если бы мы с вами могли проговорить вечно, и тогда, боюсь, я не смог бы объяснить вам все в подробностях. Но вернемся к нашим рекомендациям, фройлен». «Во-первых, я хочу посоветовать вам не использовать гипноз с Ницше. Вам просто не удастся. Его разум, его интеллект — это чудо, одно из чудес света, как вы сами убедитесь. Но он, как часто говорит он сам, всего лишь человек, даже слишком человек, и у него есть свои «белые пятна». Лу Саломе сняла свои меха, медленно поднялась и дошла до кушетки, чтобы положить их туда. Она на се¬кунду задержала взгляд на дипломах, висящих в рамках на стене, поправила один из них, висящий немного не¬ровно, затем села и, скрестив ноги, продолжила: «Ницше исключительно чувствителен к проблемам власти. Он откажется участвовать в том, что он воспри¬нимает как подчинение своей силы чужой. Его кумиры в философии — греки досократического периода, особен¬но он любит концепцию Адониса — веру в то, что чело¬век может развить свои врожденные способности только в соревновании, и с полным недоверием относится к мо¬тивам каждого, кто забывает про соревнование и утверж¬дает, что он альтруист. В этом смысле его наставником был Шопенгауэр. Он уверен, что никто не собирается помогать другим, как раз наоборот, люди хотят только доминировать и усиливать собственную мощь. В те редкие моменты, когда он подчинял свою волю другому, он начинал чувствовать себя полностью опустошенным и приходил в бешенство. Так произошло с Рихардом Ваг¬нером. Я полагаю, так происходит сейчас со мной». «Что вы имеете в виду: так происходит сейчас с вами? Это правда, что вы несете определенную личную ответ¬ственность за великое отчаяние профессора Ницше?» «Он уверен, что это так. Это моя вторая рекоменда¬ция: не становитесь на мою сторону. Судя по всему, вы не поняли меня... Чтобы было понятнее, я должна рас¬сказать вам все о наших отношениях с Ницше. Я ничего не буду скрывать и отвечу на любой ваш вопрос. Это бу¬дет непросто. Я полностью доверяюсь вам, но все, что я вам скажу, должно остаться между нами». «Вне всякого сомнения, фройлен, вы можете рассчи¬тывать на это», — ответил он, восхищаясь ее прямотой и тем, насколько приятно говорить с таким открытым че¬ловеком. «Ну, тогда... Впервые я встретила Ницше около вось¬ми месяцев назад, в апреле». Фрау Бекер постучалась и внесла кофе. Если она и была удивлена, увидев Брейера рядом с Лу Саломе, а не на его привычном месте за столом, она ничем своего удивления не выдала. Не говоря ни слова, она поставила поднос с фарфором, ложечками и блестящей серебряной банкой с кофе и ушла. Лу Саломе продолжила рассказ, Брейер налил им кофе. «Я уехала из России в прошлом году из-за проблем с дыхательной системой — теперь мое состояние значи¬тельно улучшилось. Сначала я жила в Цюрихе, изучала теологию у Бидермана и работала с поэтом Готтфридом Кинкелем, — кажется, я не говорила, что я начинающая поэтесса. Когда мы с матерью переехали в Рим в начале этого года, Кинкель написал мне рекомендательное пись¬мо для Мальвиды фон Мейзенбуг. Вы слышали о ней — она написала «Воспоминания идеалистки». Брейер кивнул. Он был знаком с работой Мальвиды фон Мейзенбуг, особенно ему запомнились ее крестовые походы в защиту прав женщин, требования радикальных политических реформ и внесения разнообразных изме¬нений в образовательный процесс. Ему меньше понра¬вились ее последние антиматериалистические трактаты, которые, по его мнению, были основаны на псевдонауч¬ных утверждениях. Лу Саломе продолжала: «Итак, я пришла в литератур¬ный салон к Мальвиде и там встретила очаровательного и потрясающего философа, Поля Рэ, с которым мы ста¬ли довольно хорошими друзьями. Герр Рэ посещал заня¬тия Ницше в Базеле несколько лет назад, после чего они крепко подружились. Я видела, как герр Рэ восхищается Ницше, ставит его выше остальных. Вскоре он решил, что если я была его другом, то и мы с Ницше должны по¬дружиться. Поль — герр Рэ — но, доктор, — она вспых¬нула на долю секунды, но.и это не укрылось от Брейера, а она поняла, что он это заметил, — можно, я буду назы¬вать его Полем, ведь я его называю именно так, а у нас с вами сегодня нет времени на все эти общественные ус¬ловности. Мы с Полем очень близки, хотя я никогда не принесу себя в жертву на алтарь брака — ни с ним, ни с кем бы то ни было! Но, — нетерпеливо продолжила она, — кажется, я достаточно времени потратила на то, чтобы объяснить, почему на моем лице на мгновение появи¬лась непроизвольная краска. Но разве мы не просто жи¬вотные, которые краснеют?» Брейер, потеряв дар речи, смог лишь изобразить ки¬вок. На какое-то время среди медицинской атрибутики он почувствовал себя более уверенно, чем во время их последнего разговора. Но теперь, попавший под ее обая¬ние, он чувствовал, как уходят его силы. Насколько уди¬вителен был ее комментарий по поводу вспышки краски: никогда за всю свою жизнь он не слышал, чтобы женщи¬на или кто бы то ни было настолько откровенно говорил о сексуальных отношениях. И ей был всего лишь двад¬цать один год! «Поль был уверен, что мы с Ницше легко подружим¬ся, — продолжила Лу Саломе, — что мы прекрасно подходим друг другу. Он хотел, чтобы я стала для Ницше ученицей, протеже и противником в спорах. Он хотел, чтобы Ницше стал моим учителем, моим мирским свя¬щенником». Их прервал негромкий стук в дверь. Брейер открыл, и фрау Бекер громким шепотом сообщила ему, что при¬шел еще один пациент. Брейер вернулся на свое место и пообещал Лу, что у них еще много времени, так как па¬циенты, которые приходят не по записи, знают, что им наверняка придется довольно долго подождать, и попро¬сил ее продолжать. «Итак, Поль организовал встречу в Базилике Святого Петра — трудно найти более неподходящее место для встреч нашей дьявольской троицы — так мы стали потом именовать себя, хотя Ницше часто называл наши отно¬шения «пифагорейскими». Брейер поймал себя на том, что смотрит не на лицо девушки, а на ее грудь. «Интересно, как долго я смотрю туда, — подумал он. — Заметила ли она? Замечали ли это за мной другие женщины?» Он взял в руки воображае¬мую метлу и вымел все мысли о сексе. Он сильнее скон¬центрировался на ее глазах и ее словах. «Ницше понравился мне с первого взгляда. Внешне он не представляет собой ничего особенного: среднего роста с мягким голосом и немигающими глазами, кото¬рые скорее заглядывали внутрь него, нежели вовне; каза¬лось, он оберегал бесценное внутреннее сокровище. Тог¬да я еще не знала, что он на три четверти слеп. В нем было что-то невыразимо привлекательное. Первое, что я от него услышала, были слова: «С каких звезд мы упали сюда, чтобы быть вместе?» Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оп¬равдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интел¬лектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг — это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что со¬бирается предложить миру в течение последующих деся¬ти лет, — он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет. Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menage a trois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, на¬пример, в Париже». Жилище на троих! Брейер прочистил горло и смущен¬но поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Ин¬тересно, она задумывалась о медицинской карьере? Мо¬гла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборато¬рии?» Эта фантазия захватила его, действительно захва¬тила, но ее голос вернул Брейера к реальности. «Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожитель¬ство двух мужчин и женщины, — слово «целомудренное» она выделила особо — достаточно жестко для того, что¬бы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. — Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль». Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше. «Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас оби¬дела?» «Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. — Он пе¬регнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Сре¬да, 22 ноября 1882 года. — Видите, я никого не жду се¬годня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наобо¬рот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей». Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встре¬чались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще — моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине. Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротеч¬ным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Воз¬можно, это я виновата в том, что не смогла это заме¬тить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь крити¬ческих событий. «К концу нашей первой встречи моя идея целомуд¬ренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я. Вскоре после этого Ницше занял еще более уверен¬ную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, без¬гранично преданный своему другу, сообщил мне о пред¬ложении Ницше, пусть и несколько флегматично». «Это удивило вас?» — спросил Брейер. «Очень — особенно потому, что оно поступило вско¬ре после нашей первой встречи. Ницше — великий чело¬век, в нем есть нежность, в нем чувствуется сила, он на¬столько необычно выглядит; я не отрицаю, доктор Брейер, что меня очень влекло к нему, но не как к любовни¬ку. Может, он чувствовал мою симпатию и не поверил моим словам о том, что я не думаю ни о браке, ни о ро¬мантических отношениях». Внезапный порыв ветра заставил задребезжать стек¬ла, и это на мгновение отвлекло внимание Брейера. Он тотчас почувствовал, что его шея и плечи как деревян¬ные. Он некоторое время так напряженно слушал, что не мог даже пошевелиться. Иногда пациенты рассказывали ему о своих личных проблемах, но такого на его памяти не было. Никогда не случалось такого, чтобы с глазу на глаз, без тени смущения Берта рассказала многое, только когда она была «не в себе». Лу Саломе была «в себе»; да¬же когда она описывала события давно минувших дней, это было настолько интимно, что Брейеру казалось, что они разговаривают, словно два любовника. Он прекрас¬но понимал Ницше, который сделал ей предложение ру¬ки и сердца, встретившись с ней лишь однажды. «А что было потом, фройлен?» «Потом я решила быть честнее, когда мы встретимся снова. Но это было необязательно. Ницше быстро по¬нял, что перспектива заключения брака пугает его не меньше, чем меня. Когда мы увиделись в следующий раз, две недели спустя на озере Орт, первое, что я услы¬шала от него, так это что я не должна принимать всерьез его предложение. Вместо этого он уговаривал меня при-соединиться к нему в поиске идеальных взаимоотноше¬ний — страстных, целомудренных, интеллектуальных и не предполагающих брак. Наша троица воссоединилась. Ницше так увлекся идеей сожительства троих, что одним утром в Люцерне он настоял, чтобы мы позировали для этой фотогра¬фии — единственного изображения нашей дьявольской троицы». На фотоснимке, протянутом ею Брейеру, двое муж¬чин стояли перед повозкой, Лу Саломе преклонила коле¬ни в ней, помахивая небольшим кнутиком. «Мужчина с усами, который стоит впереди и смотрит куда-то ввысь, это Ницше, — тепло сказала она, — а это Поль». Брейер тщательно рассмотрел фотографию. Ему ста¬новилось не по себе, когда он видел этих мужчин — тро¬гательных плененных гигантов, запряженных в повозку этой красавицей с ее крошечным кнутиком. «Как вам моя конюшня, доктор Брейер?» Впервые один из ее веселых комментариев показался неостроумным, и Брейер внезапно вспомнил о том, что рядом с ним сидит всего лишь девушка двадцати одного года от роду. Ему было неприятно видеть недостатки в этом совершенном создании. Его сердце всецело завое¬вали эти двое мужчин в заточении — его братья. У него был прекрасный шанс стать одним из них. Его посетительница не могла не почувствовать свою оплошность, подумалось Брейеру, когда та поспешно продолжила свой рассказ: «Мы встретились еще два раза, в Таутенциге, около трех месяцев назад, в компании сестры Ницше, а потом в Лейпциге с мамой Поля. Но Ницше не переставал мне писать. Вот письмо, ответ на мои восхищенные рецен¬зии на его книгу «Утренняя заря». Брейер пробежал глазами поданное ему письмо. Моя дорогая Лу, У меня тоже бывают восходы, но бесцветные! Я уже разу¬верился найти себе друга, который разделил бы со мной без остатка горе и радости, но, кажется, это возможно, и на горизонте моего будущего появилась прекрасная воз¬можность. Ничто так не трогает меня, как мысли о смелой и богатой душе моей милой Лу. Ф.Н. Брейер не произнес ни слова. Теперь он чувствовал, что эмпатийная связь между ним и Ницше становится все крепче. Всем, хотя бы раз в жизни, думал он, нужно встречать восходы и искать прекрасные возможности, любить смелость и богатство души — нужно каждому хотя бы раз в жизни. «Тем временем, — продолжала Лу, — Поль начал пи¬сать мне столь же пылкие послания. Я изо всех сил ста¬ралась исполнять функции посредника, но напряжение внутри нашей дьявольской троицы постепенно нараста¬ло. Дружеские отношения между Полем и Ницше бы¬стро сходили на нет. В конце концов в своих письмах мне они оба начали поливать друг друга грязью». «Но, — вмешался Брейер, — вас же это не удивляет? Двое страстных мужчин в интимных отношениях с од¬ной женщиной». «Возможно, я была слишком наивной. Я верила в то, что мы втроем могли бы жить в единстве разума, что мы сможем провести серьезную философскую работу вместе». Явно расстроенная вопросом Брейера, она встала, слегка потянулась и подошла к окну, остановившись, чтобы рассмотреть стоящие на столе безделушки: брон¬зовые ступку и пестик времен Ренессанса, небольшую погребальную статуэтку из Египта, замысловатую дере¬вянную модель полукружных каналов внутреннего уха. «Может, я упряма, — сказала она, выглядывая в окно, — но я до сих пор не верю в то, что наше сожи¬тельство троих было невозможно! Это сработало бы, если бы не вмешалась эта гнусная сестричка Ницше. Ницше пригласил меня провести с ним и Элизабет лето в Таутенберге, небольшой деревеньке в Терингене. Мы подхватили ее в Бейруте, где встретили Вагнера и по¬смотрели «Персифаля». Затем все вместе мы отправились в Таутенберг». «Почему вы назвали ее гнусной, фройлен?» «Элизабет — это вздорная, подлая, бесчестная гусы¬ня-антисемитка. Однажды я допустила оплошность, ска¬зав ей, что Поль еврей, так она из кожи вон лезла, чтобы друзья Вагнера узнали об этом, только для того, чтобы Бейрут был закрыт для Поля». Брейер поставил свою чашку с кофе на стол. Понача¬лу Лу Саломе убаюкала его сладкими сказками о любви, искусстве и философии, но теперь ее слова вернули его с небес на землю, в гнусную реальность мира антисемитов. Этим утром он читал в Neue Freie Presse статью о том, как группировки молодчиков слонялись по универ¬ситету, врывались в аудитории с криками «Juden hinaus!» и силой выгоняли евреев из лекционных залов, причем если кто-то сопротивлялся, его попросту выволакивали наружу. «Фройлен, я тоже еврей, так что должен поинтересо¬ваться, разделяет ли профессор Ницше антисемитские взгляды своей сестры». «Я знаю, что вы еврей. Женя сказал мне. Вы должны знать, что для Ницше значение имеет одна лишь истина. Он ненавидит ложь и предрассудки — какими бы они ни были. Антисемитизм сестры вызывает у него ненависть. Он содрогается от отвращения, когда Бернард Фостер, самый откровенный и злобный антисемит во всей Гер¬мании, заходит к его сестре. Элизабет, его сестра...» Слова лились быстрее, голос стал на октаву выше. Брейер видел, что она отклоняется от заготовленного плана рассказа, но ничего не может с собой поделать. «Элизабет, доктор Брейер, — это воплощение зла. Она называла меня проституткой. Она лгала Ницше, она говорила ему, что я всем показываю эту фотографию и похваляюсь тем, как он любит попробовать мой хлыст. Она постоянно лжет! Эта женщина опасна. Запомните мои слова: придет день, когда она принесет Ницше ог¬ромное зло!» Все это время она стояла, вцепившись в спинку сту¬ла. Садясь, она добавила более спокойно: «Как вы може¬те себе представить, три недели, проведенные мной в Та¬утенберге с Ницше и его сестрой, были очень сложными. Когда нам удавалось остаться наедине, это было божест¬венно. Прекрасные прогулки и глубокие беседы обо всем на свете: иногда его здоровье позволяло ему разго¬варивать по шесть часов в день! Вряд ли когда-нибудь между двумя людьми существовала столь же полная фи-лософская откровенность. Мы обсуждали относительность добра и зла, необходимость освободиться от обще¬ственной морали с тем, чтобы жить по законам нравст¬венности, говорили о религии вольнодумцев. Слова Ниц¬ше казались абсолютной правдой: мы действительно бы¬ли интеллектуальными близнецами — мы практически все понимали с полуслова, нам не нужно было договари¬вать предложения до конца, мы могли общаться одними лишь жестами. Но в этой бочке меда была своя ложка дегтя, ведь постоянно нас преследовало недремлющее око его коварной сестры — я знала, что она подслушива¬ет нас, перевирает наши слова, плетет интриги». «Скажите, зачем Элизабет было возводить на вас по¬клеп?» «Затем, что она сражалась за свою жизнь. Это ведь ог¬раниченная, духовно бедная женщина. Она не может по¬зволить себе уступить своего брата другой женщине. Она отдает себе отчет в том, что Ницше был и всегда останет¬ся единственным, за что ее можно ценить». Она бросила взгляд на часы, а затем на закрытую дверь. «Меня беспокоит, что я занимаю ваше время, так что окончание истории будет кратким. Всего месяц назад, невзирая на возражения Элизабет, Ницше, Поль и я провели три недели в Лейпциге с матерью Поля, где мы опять посвящали свое время серьезным философским беседам, по большей части — о развитии религиозных верований. Мы расстались лишь две недели назад. Ниц¬ше был еще уверен, что мы проведем весну все вместе в Париже. Но этого никогда не случится, теперь я знаю точно. Его сестрице все же удалось настроить его против меня, и недавно Поль и я начали получать от него пол¬ные ненависти и отчаяния письма». «А как обстоят дела сейчас, на данный момент, фройлен Саломе?» «Все разрушено. Поль и Ницше стали врагами. Поль впадает в бешенство всякий раз, когда читает письма, которые Ницше пишет мне, когда слышит о том, что я испытываю к Ницше нежные чувства». «Поль читает вашу переписку?» «Да, почему нет? Наша дружба стала более тесной. Мне кажется, мы всегда останемся близкими друзьями. У нас нет секретов друг от друга: я даже разрешаю ему читать мой дневник, а он мне — свой. Поль умолял меня порвать отношения с Ницше. В конце концов я не вы¬держала и написала Ницше письмо, в котором говори¬лось, что я всегда буду дорожить нашей дружбой, но со¬жительство троих больше продолжаться не может. Я на¬писала, что это было слишком мучительно, что пришлось испытывать слишком сильное разрушительное влия¬ние — со стороны его сестры, его матери, его с Полем ссор». «И какова была его реакция?» «Дикая! Пугающая! Он засыпал меня безумными письмами, в которых оскорбления и угрозы уступали место глубокому отчаянию. Вот, посмотрите, что я полу¬чила на прошлой неделе!» Она протянула ему два письма, одного взгляда на ко¬торые хватило для того, чтобы понять, в каком смятении находился человек, писавший их: неровный почерк, многие слова сокращены или подчеркнуты несколько раз. Брейер попытался вчитаться в обведенные Лу Сало¬ме абзацы, но не смог разобрать и пары слов и вернул ей письма. «Я забыла, — сказала она, — насколько трудно разби¬рать его почерк. Давайте, я расшифрую вам одно, адре¬сованное нам с Полем: «Пусть мои приступы мании ве¬личия или оскорбленного тщеславия вас не особенно беспокоят, и если я однажды в состоянии аффекта нало¬жу на себя руки, переживать будет не о чем. Что для вас мои фантазии!.. Я смог трезво взглянуть на вещи, при¬няв — в отчаянии — огромную дозу опиума...» Она замолчала. «Этого достаточно, чтобы понять, в каком отчаянии он пребывает. Я уже несколько недель живу в имении Поля в Баварии, так что вся моя коррес¬понденция приходит туда. Поль уничтожает самые жес¬токие письма, стараясь огородить меня от боли, так что я смогла получить только это: «Я отлучаю вас от себя, я выношу обвинительный приговор самому вашему суще¬ствованию... Вы причинили вред, вы принесли зло — и не только мне, но и всем, кто любил меня: этот меч ви¬сит над вами». Она посмотрела на Брейера: «Теперь, доктор, вы по¬нимаете, почему я так настойчиво советую вам не стано¬виться на мою сторону?» Брейер глубоко вдохнул дым своей сигары. Лу Саломе заинтриговала его, он был увлечен трагической исто¬рией, рассказанной ею, но сомнения не отступали. Ра¬зумно ли было с его стороны ввязываться в это? В эти джунгли? Какие примитивные и мощные взаимоотно¬шения: дьявольская троица, разрушенная дружба Ницше и Поля, тесная связь Ницше с сестрой. И злоба, царящая между ней и Лу Саломе. «Я должен приложить все уси¬лия, — сказал он себе, — чтобы не оказаться на линии огня». Самую разрушительную силу, несомненно, несла в себе отчаянная любовь Ницше к Лу Саломе, теперь превратившаяся в ненависть. Но пути назад не было. Он связал себя обязательствами своим беспечным заявлени¬ем в Венеции: «Я никогда не отказываю больному в по¬мощи». Он повернулся к Лу Саломе: «Эти письма помогли мне понять вашу тревогу, фройлен Саломе. Я разделяю вашу обеспокоенность состоянием вашего друга: его не¬поколебимость внушает опасения, нельзя исключать ве¬роятность самоубийства. Но ведь теперь вы вряд ли об¬ладаете влиянием на профессора Ницше — как же вы сможете убедить его обратиться ко мне?» «Вы правы, проблема именно в этом — я уже долго бьюсь над этим. Одно мое имя для него теперь — нож по сердцу, и мне придется действовать через посредников. Это, разумеется, значит, что он никогда, никогда не дол¬жен узнать о том, что я с вами встречалась. Вы ни в коем случае не должны рассказывать ему об этом! Но теперь я знаю, что вы хотите с ним встретиться...» Она поставила чашку на стол и так пристально посмотрела на Брейера, что он был вынужден быстро отве¬тить: «Разумеется, фройлен. Как я уже говорил вам в Ве¬неции, я никогда не отказываю больному в помощи». Эти слова заставили Лу Саломе расплыться в широ¬кой улыбке. О, ей пришлось пережить больше, чем он думал. «С этого заявления, доктор Брейер, я начинаю нашу кампанию, цель которой доставить Ницше в ваш каби¬нет так, чтобы он не мог заподозрить мое участие в этом. Он находится сейчас в таком бедственном положении, что, я уверена, все его друзья встревожены и будут толь¬ко рады оказать содействие любому разумному плану оказания помощи. Завтра я возвращаюсь в Берлин и за¬держусь в Базеле, чтобы посвятить в наш план Франца Овербека, давнишнего друга Ницше. Ваша репутация прекрасного диагноста должна сыграть нам на руку. Я уверена, что профессор Овербек сможет убедить Ниц¬ше проконсультироваться с вами по поводу состояния своего здоровья. Если у меня все получится, я дам вам знать письмом». Она торопливо убрала письма Ницше обратно в ри¬дикюль, вскочила, подхватила свою длинную плиссиро¬ванную юбку, лисий палантин с кушетки и протянула доктору Брейеру руку. «А теперь, мой дорогой доктор Брейер...» Когда она накрыла его руку своей, сердце Брейера за¬колотилось. «Не будь старым идиотом», — сказал он себе, но позволил себе раствориться в тепле ее рук. Он хотел рассказать ей, какое удовольствие доставляли ему ее прикосновения. Возможно, она знала об этом, так как она не отпускала его руку, пока говорила: «Я надеюсь, мы будем поддерживать тесный контакт. Не только из-за моих глубоких чувств к Ницше и моего страха, что я ста¬ла невольной виновницей его страданий. Здесь есть кое-что еще. Я также надеюсь, что мы с вами станем друзья¬ми. Как вы заметили, у меня множество недостатков: я импульсивна, я вас шокирую, мне чужды условности. Но У меня есть и сильные стороны: я обладаю безошибочным чутьем на людей с благородством духа. И когда мне доводится встретить такого человека, я стараюсь его не терять. Так что, мы будем переписываться?» Она отпустила его руку, направилась к двери, но вне¬запно остановилась. Она достала из сумки два неболь¬ших томика. «Ой, доктор Брейер, совсем забыла. Думаю, вам стоит иметь две последние книги Ницше. Они помогут вам по¬нять его. Но он не должен знать, что вы их видели. Это наведет его на подозрения, ведь таких книг было прода¬но слишком мало». Она снова коснулась руки Брейера. «И еще кое-что. Хотя сейчас у Ницше так мало читателей, он уверен, что к нему придет слава. Он сказал мне, что послезавтраш¬ний день принадлежит ему. Так что не говорите никому о том, что помогаете ему. Не называйте никому его имя. Если вы это сделаете, а он узнает, он будет рассматри¬вать это как великое предательство. Ваша пациентка, Анна О., — это ведь не настоящее ее имя? Вы используе¬те псевдоним?» Брейер кивнул. «Я советую вам поступать так и с Ницше. AufWiedersehen, доктор Брейер», — и она протянула руку. «AufWiedersehen, фройлен», — сказал Брейер, кланя¬ясь и прижимая ее руку к губам. Закрывая за ней дверь, он бросил взгляд на две то¬ненькие книги в мягком переплете, отметив их странные названия: «Die Frohliche Wissenschaft» («Веселая наука»), «Menschliches, Allwmenschliches» («Человеческое, слишком человеческое»), прежде чем положить их на стол. Он по¬дошел к окну, чтобы еще раз напоследок посмотреть на Лу Саломе. Она раскрыла зонтик, сбежала по ступень¬кам и, не оглядываясь, села в ожидающий фиакр.

ОТВЕРНУВШИСЬ ОТ ОКНА, Брейер потряс головой, от¬гоняя образ Лу Саломе. Затем он дернул висящий над его столом шнурок, давая фрау Бекер сигнал пригла¬шать пациента, ожидающего в приемной. Герр Перлрот, сутулый человек с длинной бородой еврея-ортодокса, неуверенно вошел в кабинет. Как вскоре узнал Брейер, пять лет назад герр Перлрот перенес травму — тонзиллэктомию, ему удалили минда¬лины. Память об этой операции была столь ужасной, что он до сих пор не хотел обращаться к врачам. Даже в сло¬жившейся ситуации он откладывал визит до тех пор, по¬ка «безнадежное состояние», как он выразился, не оста¬вило ему иного выхода. Брейер немедленно отбросил все свои врачебные замашки, вышел из-за стола и сел на стул рядом, как только что с Лу Саломе, чтобы просто побол¬тать со своим новым пациентом. Они поговорили о по¬годе, о новой волне еврейских иммигрантов из Галиции, о подстрекательстве антисемитских настроений Австрий-ским Союзом Реформаторов, об их общих корнях. Герр Перлрот, как и почти все члены еврейской общины, знал и уважал Леопольда Брейера, отца Йозефа, и через не¬сколько минут доверие к отцу перешло и на сына. «Итак, герр Перлрот, — начал Брейер, — чем я могу вам помочь?» «Я не могу мочиться, доктор. Весь день и всю ночь. Мне нужно в туалет. Я бегу туда, но ничего не получает¬ся. Я стою, стою, в конце концов падает несколько ка¬пель. Через двадцать минут — опять. Мне опять хочется в туалет, но...» Задав еще несколько вопросов, Брейер уже точно знал, в чем причина мучений герра Перлорта. Судя по всему, предстательная железа пациента перекрыла урет¬ру. Оставалось выяснить только одно: было ли это доб¬рокачественное увеличение простаты или же это был рак. При ректальном пальпировании Брейер не обнару¬жил твердых раковых узелков, вместо этого он нащупал рыхлое доброкачественное увеличение. Услышав, что признаков рака нет, repp Перлрот рас¬плылся в ликующей улыбке, схватил руку Брейера и впился в нее поцелуем. Но его настроение вновь омрачи¬лось, когда Брейер объяснил, какой курс лечения ему придется проходить, стараясь, насколько это возможно, обнадежить своего пациента: мочеиспускательный канал следовало расширить посредством введения в пенис ка-либрованных металлических стержней, «зондов». Сам Брейер не занимался такими процедурами, поэтому он направил герра Перлрота к своему шурину Максу, уро¬логу. Когда герр Перлрот ушел, было шесть с небольшим. В это время Брейер выезжал к пациентам на дом. Он со¬брал свой вместительный черный кожаный докторский саквояж, надел отороченное мехом пальто и цилиндр и вышел на улицу, где его ждал кучер в запряженном дву¬мя лошадьми экипаже. (Пока он обследовал герра Пе¬рлрота, фрау Бекер подозвала с ближайшего перекрестка Dienstman 'a — красноглазого, красноносого посыльного, который носил огромную форменную бляху, остроко-нечную шляпу и армейское пальто цвета хаки с эполета¬ми, которое было ему явно велико, — и дала ему крей¬цер, чтобы он сбегал за Фишманом. Брейер, который был богаче большинства венских терапевтов, предпочи¬тал арендовать экипаж на год, нежели нанимать его каж¬дый раз по необходимости.) Как обычно, он дал Фишману список пациентов, ко¬торых надо было объехать. Брейер обслуживал пациен¬тов на дому два раза в день: сначала рано утром, после легкого завтрака, состоящего из кофе и хрустящих треугольничков Kaisersemmel , а потом в конце рабочего дня, после приема пациентов в кабинете, как было и се¬годня. Как и большинство венских терапевтов, Брейер направлял пациентов в больницу только в самых экс¬тренных случаях. Не только потому, что дома больные получали лучший уход, но и потому, что так они не рис¬ковали подхватить инфекционные заболевания, которые так часто свирепствовали в общественных больницах. Как следствие, запряженный двумя лошадьми эки¬паж Брейера редко простаивал без дела; на самом деле это был передвижной кабинет, набитый специализиро¬ванными журналами и справочниками. Несколько не¬дель назад он пригласил своего знакомого молодого те¬рапевта Зигмунда Фрейда провести с ним весь свой ра¬бочий день. Возможно, это было ошибкой! Молодой человек пытался определиться с выбором специализа¬ции, и этот день мог отпугнуть его от общетерапевтичес¬кой практики. По той простой причине, что, по подсче¬там Фрейда, Брейер провел в своем экипаже шесть ча¬сов! Итак, посетив семь пациентов, три из которых были неизлечимо больны, Брейер завершил свой трудовой день. Фишман повернул к кафе Гринстейдл, где Брейер обычно пил кофе с компанией терапевтов и ученых, ко¬торые на протяжении пятнадцати лет каждый вечер встречались в одном и том же заведении, где для них был зарезервирован столик в самом уютном уголке кафе. Но сегодня Брейер изменил своей привычке: «Отвези меня домой, Фишман. Я слишком устал, да и промок, чтобы сидеть в кафе». Откинувшись на черную кожу спинки сиденья, он за¬крыл глаза. Этот изматывающий день начался плохо: разбуженный кошмаром, он не мог уснуть до четырех часов утра. Утреннее расписание было насыщенным: десять вызовов и девять пациентов на прием. Еще несколь¬ко пациентов днем, а потом увлекательная, но потребо¬вавшая много сил беседа с Лу Саломе. Даже сейчас он не был властен над своим разумом. Его вероломно захватили мечты о Берте: завладеть ее ру¬кой, прогуливаться с ней по теплому солнцу, далеко от ледяной серой венской слякоти. Однако вскоре и в них ворвался нестройный поток образов: его брак разрушен, дети становятся недостижимыми, а сам он навсегда по¬кидает эти берега, уплывая с Бертой навстречу новой жизни в Америке. Эти мысли преследовали его. Он не¬навидел их: они крали его мирное существование, они были чужды ему — сколь неосуществимы, столь и неже¬ланны. Однако он впускал их: единственная альтернати¬ва — изгнание Берты из его разума — казалась немысли¬мой. Экипаж с грохотом пересекал дощатый мост над ре¬кой Веной. Брейер наблюдал за пешеходами, спешивши¬ми домой с работы. В большинстве своем это были муж¬чины, каждый из которых держал черный зонт и был одет почти так же, как и он сам: черное пальто, оторо¬ченное мехом, белые перчатки и черный цилиндр. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Невысокий мужчина с не¬покрытой головой и аккуратной бородкой обгонял иду¬щих, словно пытаясь выиграть гонку. Эта энергичная походка — ее ни с чем не спутаешь! Сколько раз в вен¬ских лесах он старался не отставать от этих стремитель¬ных ног, которые замедляли шаг лишь в поиске Herrenpilze — крупных грибов с треугольной шляпкой, расту¬щих среди корней черных елей. Попросив Фишмана подъехать к тротуару, Брейер от¬крыл окно и крикнул: «Зиг, куда путь держишь?» Его молодой друг, в грубом, но качественном синем пальто, закрыл зонт и обернулся к фиакру; затем, узнав Брейера, ухмыльнулся и ответил: «Я иду на Бекерштрассе, 7. Самая очаровательная женщина в мире пригласила меня отужинать с ней». «Ах! У меня ужасные новости! — рассмеялся в ответ Брейер. — Ее самый очаровательный муж как раз сейчас направляется домой! Залезай, Зиг, поехали со мной. Я закончил все на сегодня и слишком устал, чтобы ехать в Гринстейдл. У нас будет время поболтать до ужина». Фрейд отряхнул свой зонт, раздавил окурок и запрыг¬нул в экипаж. Внутри было темно, свеча, горящая в са¬лоне, давала больше тени, чем света. Помолчав секунду, он заглянул другу в лицо: «У тебя усталый вид, Йозеф. Длинный день?» «Трудный день. Он начался и закончился с визита к Адольфу Фиферу. Знаешь его?» «Нет, но я читал отрывки некоторых его работ в Neue Freie Presse. Прекрасный писатель». «Детьми мы играли вместе. Мы вместе ходили в шко¬лу. Он был моим пациентом с самого начала моей прак¬тики. В общем, около трех месяцев назад я поставил ему диагноз: рак печени. Он разрастается, словно пожар в джунглях, и теперь у него прогрессирующая обструктивная желтуха. Знаешь, что будет потом, Зиг?» «Ну, если произойдет закупорка желчного протока, его желчь будет впитываться в кровь до тех пор, пока он не умрет от отравления желчью. Однако до этого он впа¬дет в желчную кому, так ведь?» «Именно так. Это произойдет со дня на день. Но я не могу сказать ему об этом. Я продолжаю улыбаться этой обнадеживающей лживой улыбкой, хотя мне бы лучше попрощаться со своим добрым другом. Я никогда не смогу привыкнуть к тому, что мои пациенты умирают». «Надеюсь, никто не привыкнет, — вздохнул Фрейд. — Надежда жизненно необходима, а кто, кроме нас, может дарить ее? По мне, это самое сложное в работе врача. Иногда меня одолевают серьезные сомнения: а способен ли я вообще на это? Смерть настолько могущественна. Наши лекарства ничтожны, особенно в неврологии. Хвала господу, я почти завязал с этой практикой. Мне противна их одержимость установлением очага пораже¬ния. Слышал бы ты, как Вестфол и Мейер сцепились на обходе по поводу того, где же именно в мозгу обосновалась раковая опухоль, — и это прямо на глазах у пациен¬та! Но, — на секунду замолчал он. — Кто бы говорил... Только шесть месяцев назад, когда я работал в невропа¬тологической лаборатории, я был счастлив, как дитя, по¬лучив мозг младенца и определив точное местонахожде¬ние патологии — это был мой триумф! Может, я станов-люсь слишком циничным, но я все сильнее убеждаюсь в том, что наши диспуты о локализации очагов поражения заглушают истинную правду: что наши пациенты умира¬ют, а мы, доктора, раз за разом расписываемся в своем бессилии». «И еще, Зиг, очень жаль, что студенты таких терапев¬тов, как Вестфол, никогда не научатся облегчать страда¬ния умирающим». Мужчины какое-то время ехали в тишине, их фиакр раскачивался на сильном ветру. Дождь снова усилился, и капли его стучали по крыше экипажа. Брейер хотел дать своему юному другу какой-нибудь совет, но не спешил с этим, зная о чувствительности Фрейда, и тщательно под¬бирал слова. «Зиг, позволь мне сказать тебе кое-что. Я знаю, как расстраивает тебя необходимость заниматься практичес¬кой медициной. Это, наверное, воспринимается как по¬ражение, как необходимость довольствоваться меньшим. Вчера в кафе я не мог не услышать, как ты ругаешь Брюк-ке как за отказ в поддержке, так и за совет отказаться от амбиций по поводу научной карьеры в университете. Но не вини его за это! Я знаю, какого он высокого мнения о тебе. Он сам говорил о том, что ты лучший из всех сту¬дентов, кого ему доводилось учить». «Но почему он тогда не хочет помочь мне пробиться?» «Пробиться куда, Зиг? Занять место Экснера или Фляйшля, если они когда-нибудь уйдут на покой? За сотню гульденов в год? Исследовательская работа — это дело для богатых. Ты не сможешь прожить на такую сти¬пендию. А как ты собираешься помогать родителям? Ты еще лет десять не сможешь позволить себе жениться. Может, Брюкке не был особо сдержан в выражениях, но он был прав, когда говорил тебе, что твой единственный шанс продолжить заниматься исследованиями — это же¬нитьба ради большого приданого. Когда шесть месяцев назад ты сделал предложение Марте, зная, что за ней приданого нет, ты — а не Брюкке — определил свое бу¬дущее». Прежде чем ответить, Фрейд на мгновение прикрыл глаза. «Мне больно слышать тебя, Йозеф. Я всегда чувство¬вал, что ты не одобряешь мой выбор». Брейер знал, как трудно было Фрейду говорить с ним откровенно, — с ним, с человеком на шестнадцать лет старше, который был ему не только другом, но и его учи¬телем, его отцом, его старшим братом. Он дотянулся до руки Фрейда. «Это не так, Зиг! Совсем не так! Мы не сошлись во взглядах лишь в вопросе времени. Я знал, что у тебя и так впереди еще много тяжелых лет учебы, чтобы взва¬ливать на себя еще и заботы о невесте. Но что касается самой Марты, я видел ее лишь раз, на вечеринке перед отъездом ее семьи в Гамбург, и она мне сразу понрави¬лась. Она напомнила мне Матильду в ее возрасте». «Это не удивительно. — Голос Фрейда стал тише. — Твоя жена всегда была для меня идеалом. С тех пор как я познакомился с Матильдой, я начал искать себе жену, похожую на нее. Йозеф, скажи мне правду — всю прав¬ду, — а если бы Матильда была бедна, взял бы ты ее в жены?» «Правда, Зиг, заключается в том, — и не стоит нена¬видеть меня за этот ответ, ведь это было четырнадцать лет назад, времена меняются, — что тогда я сделал бы все, что потребовал бы отец». Фрейд, не произнеся ни слова, достал одну из своих дешевых сигар и предложил ее Брейеру, который, как обычно, отказался. Когда Фрейд закурил, Брейер продолжил: «Зиг, мне знакомы твои чувства. Ты — это я. Ты — это я десять, одиннадцать лет назад. После того как Опползер, декан кафедры медицины, скоропостижно скончался от тифа, моя университетская карьера закончилась так же внезап¬но, так же жестоко, как и твоя. Я тоже считал себя пар¬нем, подающим большие надежды. Я ожидал, что стану его преемником. Я должен был стать его преемником. Все это знали. Но вместо меня выбрали человека, кото¬рый не был евреем. И, как и тебя, меня заставили до¬вольствоваться меньшим». «Тогда ты должен знать, каким раздавленным я себя чувствую, Йозеф. Это нечестно! Посмотри, кто властвует на кафедре медицины — Нотнагель, эта скотина! А ка¬федра психиатрии — Мейнерт! Разве я глупее их? Я мог бы совершить великие открытия!» «И ты сделаешь это, Зиг. Одиннадцать лет назад я пе¬ренес свою лабораторию, своих голубей к себе на дом и продолжил заниматься исследованиями. Это вполне воз¬можно. Но этим никогда нельзя будет заниматься в уни¬верситете. И мы оба знаем, что дело не только в деньгах. Антисемиты с каждым днем бесчинствуют все сильнее. Ты читал статью в утреннем выпуске Neue Freie Presse о том, как банды неевреев врывались на лекции и вышвы¬ривали евреев из аудиторий? Теперь они грозятся сры¬вать занятия, которые ведут профессора-евреи. А статью о том, как в Галиции судили еврея, обвиняемого в риту¬альном убийстве ребенка-христианина? Они всерьез ут¬верждали, что кровь христианина требовалась ему для того, чтобы приготовить тесто для мацы. Ты можешь в это поверить? Тысяча восемьсот восемьдесят второй год, а это никак не кончится! Это пещерные люди, дикари, прикрывающиеся тонюсенькими шкурами христианст¬ва. Вот почему у тебя не может быть будущего в универ¬ситете! Брюкке, разумеется, отрицает, что он подвержен этому предрассудку, но кто знает, что он думает на са¬мом деле. Я-то знаю: в частной беседе он заявил мне, что в конце концов антисемитизм разрушит твою научную карьеру». «Но я рожден для исследовательской работы, Йозеф. Я, в отличие от тебя, не способен к занятиям практической медициной. Твоя интуиция на диагнозы известна на всю Вену. Я лишен этого дара. До конца дней своих я ос¬танусь лекарем-подмастерьем, Пегас, вынужденный тя¬нуть плуг». «Зиг, нет тех умений, которые я не мог бы передать тебе». Фрейд откинулся назад, где свет не мог достать его, и он был благодарен охватившей его темноте. Никогда не был он так откровенен ни с Йозефом, ни с кем-либо еще, кроме Марты, которой он каждый день отправлял письма с самыми сокровенными своими мыслями и чувствами. «Но, Зиг, не стоит возводить поклеп на медицину. Ты действительно циничен. Посмотри, насколько мы про¬двинулись вперед за последние двадцать лет — хотя бы в области неврологии. Вспомни паралич, вызванный от¬равлением свинцом, или бромидный психоз, или цереб¬ральный трихинеллез. Двадцать лет назад это были тай¬ны, покрытые мраком. Наука развивается медленно, но каждые десять лет мы побеждаем очередную болезнь». Повисла долгая пауза, которую первым нарушил Брейер: «Давай сменим тему. Я хочу кое-что у тебя спросить. У тебя сейчас много студентов. Тебе когда-нибудь при¬ходилось слышать о студенте из России по имени Женя Саломе?» «Женя Саломе? Не думаю. А в чем дело?» «Сегодня ко мне приходила его сестра. Странная бы¬ла встреча». Фиакр въехал в небольшие въездные ворота на Бекерштрассе, 7 и закачался на рессорах от резкой ос¬тановки. «Вот мы и приехали. Я расскажу тебе об этом дома». Они оказались во внушительном, мощенном булыж¬ником внутреннем дворике шестнадцатого века, окру¬женном высокими, увитыми плющом стенами. На каж¬дой стороне над открытыми арками на уровне земли, поддерживаемыми величественными пилястрами, под¬нимались в пять рядов большие сводчатые окна, разде¬ленные деревянными рамами на дюжину мелких окошек. Когда двое мужчин приблизились к главному вхо¬ду, портье, неусыпный страж, выглянул в стеклянный глазок в двери своего обиталища и бросился отпирать дверь, приветствуя пришедших поклоном. Они поднялись по ступенькам, минуя кабинет Брейера на втором этаже, в просторные семейные апартамен¬ты на третьем, где их ждала Матильда. В свои тридцать шесть она оставалась поразительно красивой женщиной с шелковистой светящейся кожей, прекрасно вылеплен¬ным носом, серо-голубыми глазами и густыми каштано¬выми волосами, которые она заплетала в длинную косу и укладывала в высокую прическу. Белая блузка и длинная серая юбка подчеркивали ее талию, фигура ее не потеря¬ла изящества, несмотря на то что она разрешилась своим пятым ребенком всего несколько месяцев назад. Забирая у Йозефа шляпу, она откинула назад его во¬лосы, помогла ему снять пальто и отдала его служанке, Алоисии, которую они называли Луизой с тех самых пор, когда четырнадцать лет назад она переступила порог их дома. Затем она повернулась к Фрейду: «Зиги, ты совершенно промок и заледенел. В ванну, немедленно! Я уже погрела воду, а свежее белье Йозефа ждет тебя на полке. Как удобно, что у вас с ним одинако¬вый размер! Мне никогда не оказать такого гостеприим¬ства Максу». Макс, муж ее сестры Ракели, был огромным челове¬ком, весящим больше двухсот шестидесяти фунтов. «Не беспокойся о Максе, — сказал Брейер. — Я отъ¬емся до его размеров и скажу, что он во всем виноват». Обращаясь к Фрейду, он добавил: «Сегодня отправил к Максу еще одну увеличенную простату. Это уже четвер¬тая за неделю. Вот для тебя работенка!» «Нет, — вмешалась Матильда, беря Фрейда за руку и ведя его в ванную. — Урология не для Зиги. Прочищать мочевые пузыри и водопроводные трубы с утра до вече¬ра! Да он с ума сойдет за неделю!» У двери она остановилась. «Йозеф, дети ужинают. За¬гляни к ним, но только на минутку. Мне хотелось бы, чтобы ты вздремнул до ужина. Я слышала, как ты всю ночь ворочался. Ты плохо спал». Не говоря ни слова, Брейер направился к спальне, но передумал и решил вместо этого помочь Фрейду приго¬товить ванну. Оборачиваясь, он заметил, как Матильда наклонилась к Фрейду, и услышал ее шепот: «Вот ви¬дишь, о чем я говорила, Зиги, он почти не разговаривает со мной!» В ванной Брейер приладил насадки бензинового на¬соса к канистрам с горячей водой, которые Луиза и Фрейд тащили с кухни. Массивная белая ванна, чудом держащаяся на изящных медных треножниках, быстро наполнялась. Когда Брейер вышел из ванной в коридор, он услышал блаженное мурлыкание Фрейда, которым сопровождалось его погружение в горячую воду. Лежа на кровати, Брейер никак не мог заснуть: ему не давала покоя мысль о том, какими близкими и довери¬тельными были отношения Матильды и Фрейда. Фрейд постепенно становился фактически членом семьи, те¬перь он даже обедал с ними несколько раз в неделю. Сначала тесно общались лишь Брейер и Фрейд. Возмож¬но, Зиг занял место Адольфа, его младшего брата, кото¬рый умер несколько лет назад. Но за последний год Ма¬тильда и Фрейд сильно сблизились. Десятилетняя разница в возрасте позволяла Матильде испытывать по отноше¬нию к Фрейду материнские чувства; она часто говорила, что он напоминает ей Брейера, каким он был, когда они только встретились. «Так что с того, — спросил себя Брейер, — что Ма¬тильда рассказывает Фрейду о моей холодности? Какое это имеет значение?» Вероятнее всего, Фрейд уже все знает: он замечает все, что происходит в их доме. Он не обладает проницательностью медика-диагноста, но от его внимания не укрывается ни одна деталь, связанная с человеческими отношениями. И он наверняка заметил, насколько изголодались дети по отцовской любви: Ро¬берт, Берта, Маргарита и Йохан окружали его с востор¬женными воплями «Дядя Зиги!», и даже маленькая Дора улыбалась, заметив его. Вне всякого сомнения, присут¬ствие Фрейда в их доме приносило только пользу; Брей-ер отдавал себе отчет в .том, что сам он пребывал в пол¬ном смятении чувств, а потому и не мог дать своей семье то, в чем они нуждались. Да, Фрейд делал это вместо него, а он, вместо того чтобы стыдиться этого, был ско-рее благодарен своему молодому другу. И Брейер понимал, что не может обижаться на Ма¬тильду из-за того, что она жаловалась на свою жизнь в браке. У нее был все основания жаловаться! Почти каж¬дый вечер он работал в лаборатории до полуночи. Утром в воскресенье он занимался подготовкой к лекциям, ко¬торые он в воскресенье днем читал студентам-медикам. Несколько вечеров в неделю он засиживался в кафе до восьми-девяти часов, и теперь он играл в тарок не один раз в неделю, а два. Начались даже посягательства на обеденный перерыв в середине дня, который всегда был неприкосновенным семейным временем. По крайней мере раз в неделю Брейер загружал себя работой на¬столько, что работал и в обеденный перерыв. И, разуме¬ется, когда приходил Макс, они запирались в кабинете и часами играли в шахматы. Оставив попытки уснуть, Брейер отправился на кух¬ню попросить подать ужин. Он знал, что Фрейд любит понежиться в горячей ванне, но торопился разделаться с едой, чтобы сэкономить время для работы в лаборато¬рии. Он постучался в дверь ванной комнаты: «Зиг, когда закончишь, приходи в кабинет. Матильда согласилась сервировать нам ужин без церемоний». Фрейд быстро прошелся по телу полотенцем, натянул белье Брейера, бросил свои промокшие вещи в корзину для стирки и поспешил помочь Брейеру и Матильде по¬ставить их ужин на подносы. (Брейеры, как и большин¬ство жителей Вены, плотно ели днем, довольствуясь ве¬чером холодными остатками.) Стеклянная дверь кухни запотела от пара. Распахнув ее, Фрейд был атакован вос-хитительным теплым ароматом перлового супа с мор¬ковкой и сельдереем. Матильда помахала ему половником: «Зиги, на улице так холодно, я приготовила горячего супа — это то, что нужно вам обоим». Фрейд забрал у нее поднос. «Только две тарелки? Ты не будешь есть?» «Когда Йозеф говорит, что хочет есть в кабинете, это обычно означает, что он хочет пообщаться с тобой на¬едине». «Матильда, — возразил Брейер, — я этого не говорил. Зиг больше не будет приходить сюда, если ты не будешь составлять ему компанию за ужином». «Нет, я устала, да и вы всю неделю не были наедине». Когда они шли по длинному коридору, Фрейд заско¬чил в спальни детей, чтобы поцеловать их на ночь. Он не внял их мольбам рассказать им сказку, пообещав в сле¬дующий раз рассказать две. Он нашел Брейера в кабине¬те, обитой темными панелями комнате с большим цент¬ральным окном, задрапированным плотными шторами из темно-бордового бархата. В нижней части окна, меж¬ду внешними и внутренними створками лежали несколь¬ко подушечек, выполнявших роль изоляции. На страже окна стоял массивный ореховый стол, заваленный груда¬ми открытых книг. Пол был покрыт толстым кашанским ковром в синих и слоновой кости цветах, а три стены от пола до самого потолка занимали книжные полки, бит¬ком набитые книгами в тяжелых переплетах черной ко¬жи. В дальнем углу комнаты на бидермейерском карточ¬ном столике на тонких конических черно-золотых нож¬ках Луиза уже поставила холодного жареного цыпленка, салат из капусты, семян тмина и сметаны, Seltstangeri (хлебцы с солью и семечками) и Giesshubler (минераль¬ную воду). Матильда сняла тарелки с супом с подноса, который нес Фрейд, поставила их на стол и собралась уходить. Брейер, зная, что Фрейд был рядом, коснулся ее руки: «Останься с нами. Мне и Зигу нечего от тебя скры¬вать». «Я уже перекусила с детьми. Вы двое справитесь и без меня». «Матильда, — Брейер попробовал подкупить ее неж¬ностью, — ты говоришь, что редко меня видишь. Вот он я, здесь, а ты покидаешь меня». Но она покачала головой: «Я вернусь через минуту со штруделем». Брейер бросил умоляющий взгляд на Фрейда, словно говоря: «Ну что мне еще сделать?» Через мгновение, ког¬да Матильда закрывала за собой дверь, он перехватил ее взгляд, адресованный Фрейду, который словно говорил: «Видишь, во что превратилась наша совместная жизнь?» И тут впервые Брейер осознал, в какое неловкое и дели¬катное положение попал его молодой друг, став доверен¬ным лицом обеих сторон охладевшей друг к другу пары. Мужчины молча ели, 'когда Брейер заметил, как взгляд Фрейда скользит по книжным полкам. «Мне стоит завести полку для твоих будущих книг, Зиг?» «Хотелось бы! Но не в этом десятилетии, Йозеф. Един¬ственное, что удалось написать аспиранту-клиницисту при Главной больнице Вены, так это почтовую открыт¬ку. Нет, я думал не о том, чтобы написать, а чтобы прочи¬тать все эти книги. О, безграничная работа мозга — все эти книги проникают в мозг через трехмиллиметровое отверстие в радужной оболочке». Брейер улыбнулся: «Великолепный образ: сконден¬сированные выжимки из Шопенгауэра и Спинозы по воронке зрачка, по зрительному нерву попадают прямо в затылочные доли. Мне бы понравилось есть глазами — я всегда оказываюсь слишком уставшим для чтения се¬рьезной литературы». «А как твой сон? — спросил Фрейд. — Что случилось? Ты же собирался прилечь до ужина». «Я больше не могу спать. Думаю, я слишком устал для сна. Все тот же кошмар разбудил меня посреди но¬чи — тот самый, где я падаю». «Йозеф, расскажи мне еще раз, поподробнее, как это происходит?» «Каждый раз одно и то же. — Брейер опустил полный стакан сельтерской, положил на стол вилку и откинулся назад, чтобы дать пище улечься. — Сон очень реаль¬ный — в этом году я видел его раз десять. Сначала я чув¬ствую, как дрожит земля. Я пугаюсь и иду на улицу ис¬кать...» Он на мгновение задумался, пытаясь вспомнить, что он рассказывал до этого. В этом сне он всегда искал Берту, но далеко не все он хотел рассказывать Фрейду. Его не только смущало безрассудное влечение к Берте, он еще и не хотел усложнять отношения Фрейда и Ма¬тильды, доверяя ему вещи, которые ему придется дер¬жать от нее в секрете. «...искать кого-то. Почва начинает расползаться под моими ногами, словно зыбучие пески. Меня медленно засасывает в землю, и я падаю на сорок футов вниз — ровно на сорок футов. Затем я оказываюсь на огромной плите. На этой плите есть какая-то надпись, но прочи¬тать, что там написано, я не могу». «Какой увлекательный сон, Йозеф. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что ключом к разгадке его смысла является та неразборчивая надпись на плите». «Если, конечно, этот сон вообще несет в себе хоть какой-нибудь смысл». «Должен нести, Йозеф. Один и тот же сон десяток раз? Ты бы вряд ли позволил чему-то банальному нару¬шать твой сон! Еще одна интересная деталь — сорок футов. Откуда ты знаешь, что это именно эта цифра?» «Я знаю, но откуда — понятия не имею». Фрейд, который, как обычно, мгновенно расправил¬ся с содержимым своей тарелки, торопливо проглотил последний глоток и сказал: «Я уверен, что цифра точная. Как бы то ни было, этот сон придумал ты! Знаешь, Йо¬зеф, я же до сих пор коллекционирую сны и все больше и больше убеждаюсь в том, что конкретные цифры в снах всегда имеют фактическое значение. У меня появился свежий пример, не думаю, что я успел рассказать тебе о нем. На прошлой неделе был обед в честь Исаака Шенберга, друга моего отца...« «Я его знаю. Это его сын, Игназ, интересуется се¬строй твоей невесты?» «Да, это он, и он не просто «интересуется» Минной. В общем, это было шестидесятилетие Исаака, и он рас¬сказал нам сон, который приснился ему предыдущей ночью. Он шел по длинной темной дороге, в его кармане лежали шестьдесят золотых монет. Как и ты, он был со¬вершенно уверен, что монет было именно столько. Он пытался удержать свои монеты, но они продолжали вы¬падать из дырки в кармане, и было слишком темно, что¬бы пытаться их найти. Так что я не верю, что это было простым совпадением: увидеть во сне шестьдесят монет накануне своего шестидесятилетия. Я уверен — а как же иначе? — что эти шестьдесят монет обозначают его шестьдесят лет». «А что за дыра в кармане?» — поинтересовался Брейер, кладя себе вторую ножку цыпленка. «Сон может быть выражением желания потерять все эти годы и стать моложе», — ответил Фрейд и тоже потя¬нулся за второй порцией цыпленка. «Или, Зиг, сон мог стать выражением страха — страха того, что годы твои уходят и скоро все закончится. Вспом¬ни, он же был один на длинной темной дороге и пытался собрать что-то, растерянное им». «Да, можно сказать и так. Вероятно, в снах могут про¬являться либо желания, либо страхи. Или все сразу. Но, Йозеф, скажи мне, когда тебе впервые приснился этот сон?» «Дай вспомнить». — Брейер вспомнил, что первый раз это было вскоре после того, как он начал сомневать¬ся, сможет ли его лечение помочь Берте, и в разговоре с фрау Паппенгейм обозначил возможность перевода Бер¬ты в санаторий Бельвью в Швейцарии. Это было где-то в начале 1882 года, около года назад, о чем он и сказал Фрейду. «А не в этом ли январе я приходил на вечеринку по поводу твоего сорокалетия? — поинтересовался Фрейд. — Там еще была вся семья Олтманов. Итак, если этот сон преследует тебя с тех самых пор, не означает ли это, что сорок футов — это твои сорок лет». «Ну, через несколько месяцев мне стукнет сорок один. Если ты прав, то со следующего января мне при¬дется падать во сне на сорок один фут?» Фрейд развел руками: «А вот с этого момента нам нужен консультант. На этом моя теория сновидений об¬рывается. Будет ли уже виденный сон изменяться в соот¬ветствии с переменами в жизни спящего? Интересней¬ший вопрос! Почему вообще годы предстают в образе футов? Зачем это маленькому создателю снов, живущему в нашей голове, идти на все эти сложности, чтобы скрыть истину. Сдается мне, что во сне не появится лишний фут. Я полагаю, создатель снов испугается, что если лишний фут появится, когда ты станешь старше, это будет слишком очевидно, выдаст ключ ко сну». «Зиг, — ухмыльнулся Брейер, вытирая усы салфет¬кой. — Вот здесь мы с тобой всегда расходимся во мне¬ниях. Когда ты начинаешь говорить об ином, самостоя¬тельном разуме, живущем внутри нас «чувствующем эльфе», придумывающем запутанные сны и маскирую¬щем их суть от нашего сознания, — мне это кажется не¬лепым». «Согласен, это кажется нелепым, — но посмотри на доказательства, вспомни всех ученых и математиков, ко¬торые говорили о том, что решения сложных проблем приходили к ним во сне! К тому же, Йозеф, окончатель¬ного объяснения не существует. Какой бы нелепицей это ни казалось, самостоятельный, подсознательный разум должен существовать! Я уверен...» Вошла Матильда с большим кувшином кофе и двумя кусками яблочного штруделя с изюмом, посыпанного Schlag. «В чем ты так уверен, Зиги?» «Единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы хотим, чтобы ты присела и составила нам компанию. Йозеф как раз собирался рассказывать о пациенте, кото¬рый был у него сегодня». «Зиги, я не могу. Йохан плачет, и, если я не подойду к нему сейчас, он перебудит других детей». Когда она ушла, Фрейд повернулся к Брейеру: «Ну а теперь, Йозеф, что у тебя была за странная встреча с се¬строй студента-медика?» Брейер не торопился отвечать, собираясь с мыслями. Он хотел обсудить с Фрейдом предложение Лу Саломе, но боялся, что ему в итоге придется слишком много рас¬сказывать о том, как он лечил Берту. «Ну, брат рассказал ей о том, как я лечил Берту Паппенгейм. Теперь она хочет, чтобы я тем же методом вы¬лечил ее друга, который страдает эмоциональным рас¬стройством». «Но как этот студент-медик, этот Женя Саломе, смог узнать о Берте Паппенгейм? Ты даже мне почти ничего не рассказывал об этой пациентке, Йозеф. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что ты использовал гипноз». Брейеру показалось, что в голосе Фрейда промельк¬нула тень зависти. «Да, Зиг, я не особенно распространялся по поводу Берты. Ее семья слишком известна в обществе. А с тобой я не хотел обсуждать этот случай после того как узнал, что Берта — близкая подруга твоей невесты. Но несколь¬ко месяцев назад, дав ей псевдоним Анна О., я описал этот случай группе студентов на медицинской конфе¬ренции по историям болезни». Фрейд с жадностью подался к нему: «Ты даже не представляешь, как мне хотелось бы знать подробности о твоем новом способе лечения, Йозеф. Можешь же ты, по крайней мере, рассказать мне то, что уже говорил сту¬дентам? Ты же знаешь, я способен хранить профессио¬нальные секреты — даже от Марты». Брейер колебался. Что он может рассказать? Разуме¬ется, Фрейд уже знал довольно многое. Разумеется, Ма¬тильда несколько месяцев не делала секрета из того, что ее раздражает, сколько времени ее муж проводит с Бертой. И Фрейд присутствовал при том, когда Матильда в конце концов дала волю своему гневу и запретила Брей¬еру впредь упоминать имя его молодой пациентки в ее присутствии. К счастью, Фрейд не был свидетелем катастрофы — финальной сцены его терапевтических усилий. Брейер никогда не забудет, как в тот ужасный день он пришел домой к Берте и нашел ее корчащейся в схватках ложной беременности и провозглашающей во всеуслышание: «Это ребенок доктора Брейера!» Когда Матильда об этом услышала — а такие новости быстро расходятся стара¬ниями еврейских домохозяек, — она потребовала, чтобы Брейер немедленно передал эту пациентку другому тера¬певту. Рассказывала ли Матильда об этом Фрейду? Брейеру не хотелось спрашивать. Не сейчас. Может, потом, когда все успокоится. Соответственно, он тщательно выбирал слова: «Ну, знаешь ли, у Берты присутствовали все ти¬пичные симптомы истерии: сенсорные и двигательные нарушения, мышечные спазмы, глухота, галлюцинации, амнезия, афония, фобии — наряду с другими нетипич¬ными проявлениями. Например, у нее были удивитель¬ные речевые расстройства, когда она неделями не могла говорить по-немецки, особенно по утрам. Мы общались по-английски. Еще более удивительной была двойствен¬ность ее психики: часть ее жила в настоящем; вторая часть эмоционально реагировала на события, произо¬шедшие ровно год назад, — это мы выяснили, сверив¬шись с дневником ее матери за предыдущий год. Она также страдала жестокой лицевой невралгией, с которой мог справляться только морфий — и, разумеется, у нее началось привыкание к морфию». «И ты лечил ее при помощи гипноза?» — спросил Фрейд. «Я собирался. Я планировал использовать метод Либолта — способ устранения симптомов посредством гип¬нотического внушения. Но — спасибо Берте — это уди¬вительно творческая женщина! — я обнаружил принципиально новый терапевтический принцип. В течение первых нескольких недель я навещал ее каждый день, неизменно находя ее в столь возбужденном состоянии, что работа с ней вряд ли была эффективной. Но потом мы выяснили, что она может снизить возбуждение, по¬дробно описав мне все происшедшие за день события, которые вызвали ее раздражение». Брейер замолчал и прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Он знал, что это был важный момент, и ста¬рался не упустить ни одного значимого факта. «Этот процесс занимал много времени. Часто Берта требовала посвятить целый час с утра «прочистке дымо¬ходов», как она это называла, чтобы только избавиться от снов и неприятных мыслей, а потом, когда я возвра¬щался днем, в дымоходах успевали накопиться новые причины раздражения. Только когда нам удавалось вы¬тряхнуть из ее головы все осколки дня, мы могли пере-ходить к облегчению самых устойчивых ее симптомов. И именно на этом этапе, Зиг, мы наткнулись на совер¬шенно поразительное открытие!» Брейер заговорил таким торжественным тоном, что Фрейд, который прикуривал сигару, застыл в нетерпе¬нии, горя желанием услышать, что же скажет дальше Брейер, забыв о горячей спичке в своей руке. «Ach, mein Gott! — воскликнул он, отбрасывая горящую спичку и зализывая больной палец. — Продолжай, Иозеф, пора¬зительное открытие заключалось в том, что...» «В общем, мы обнаружили, что, когда она возвраща¬лась к причине симптома и рассказывала о ней мне, симптом исчезал сам по себе — не было необходимости ни в каких гипнотических внушениях». «Причина? — спросил Фрейд, который пришел в та¬кое восхищение, что бросил свою сигару в пепельницу, где она, забытая, теперь тлела. — Что ты имеешь в виду под причиной симптома, Йозеф?» «Исходный раздражитель, вызвавший его». «Пожалуйста, — взмолился Фрейд, — пример!» «Возьмем ее гидрофобию. Берта не могла или не хотела пить воду в течение нескольких недель. Ее мучила сильнейшая жажда, но когда он брала стакан воды, она не могла заставить себя пить и была вынуждена утолять жажду дынями и другими фруктами. Однажды, в состоя¬нии транса — она была способна к самогипнозу и авто¬матически во время каждого сеанса входила в транс — она вспомнила, как несколько недель назад вошла в комнату своей сиделки и увидела, как ее собака лакает воду из ее стакана. Как только она рассказала мне о том, что ей удалось вспомнить, она не только избавилась от гнева и отвращения, но и попросила стакан воды, кото¬рый без труда опустошила. Симптом больше не возвра¬щался». «Поразительно, просто поразительно! — воскликнул Фрейд. — А что было потом?» «Вскоре мы начали подходить к лечению каждого симптома таким же образом. Некоторые симптомы, на¬пример паралич руки и галлюцинаторные видения чело¬веческих черепов и змей, были связаны с перенесенным ею шоком, вызванным смертью отца. Когда она описала в подробностях все детали и свои переживания, связан¬ные с этой ситуацией, — чтобы помочь ей вспомнить, я даже предложил ей расставить мебель в комнате так, как она стояла, когда он умер, — все эти симптомы немед¬ленно пропали». «Это превосходно! — Фрейд вскочил и начал от воз¬буждения мерить шагами комнату. — Теоретический смысл ошеломляющ! И совершенно не противоречит теории Гельмгольца. При устранении избыточного це¬ребрального электрического напряжения, являющегося причиной симптома, посредством эмоционального ка¬тарсиса симптомы реагируют соответствующим образом и быстро исчезают! Но ты такой спокойный, Йозеф. Это грандиозное открытие! Ты должен опубликовать инфор¬мацию об этом случае». Брейер глубоко вздохнул. «Может быть, когда-нибудь я это сделаю. Но сейчас не время. Слишком много сложностей личного характера. Я должен щадить чувства Матильды. Теперь. Теперь, когда я описал тебе мой терапевтический метод, ты мо¬жешь представить, сколько времени мне приходилось проводить с Бертой. Скажем так, Матильда просто не сможет оценить всю научную значимость этого случая — или не станет. Как тебе известно, она обиделась на меня из-за того, что я часами занимался Бертой, и на самом деле она до сих пор так злится, что отказывается гово¬рить со мной об этом. И еще, — добавил Брейер. — Я не могу оглашать в печати случай, который так плохо закончился, Зиг. Ма¬тильда настояла на том, чтобы я отказался от работы с этой пациенткой, так что в июле прошлого года я пере¬вел ее в санаторий Бинсвагнера в Крузлингене. Она до сих пор лечится там. Ей было трудно отказаться от мор¬фия, а некоторые ее симптомы, например, ее неспособ¬ность говорить по-немецки, возобновились». «Даже если так, — Фрейд постарался уйти от темы гнева Матильды, — этот случай открывает новые гори¬зонты, Йозеф. Это может стать началом принципиально нового терапевтического подхода. Давай разберем его, когда у нас будет больше времени. Мне бы хотелось ус¬лышать каждую деталь». «С радостью, Зиг. В офисе лежит копия резюме, ко¬торое я отправлял Бинсвагнеру, — около тридцати стра¬ниц. Можешь начать с изучения этого резюме». Фрейд достал часы. «О, уже поздно, а я до сих пор не услышал рассказ о сестре студента-медика. Ее подруга, которую она просит тебя вылечить при помощи твоего нового лечения словом, — она истеричка? С такими же симптомами, как у Берты?» «Нет, Зиг, все гораздо интереснее. Это не истерия, и пациент не женского рода. Ее друг — мужчина, который влюблен или был влюблен в нее. Когда она бросила его ради другого мужчины, его бывшего друга, у него нача¬лась лихорадка несчастной любви с суицидальным укло¬ном. Разумеется, она чувствует себя виноватой и не хо¬чет запятнать свою совесть человеческой кровью». «Но, Йозеф, — Фрейд был явно поражен. — «Лихо¬радка несчастной любви»! Это же не заболевание с меди¬цинской точки зрения!» «Моя первая реакция была такой же. Именно это я ей и сказал. Но подожди с выводами, пока не услышишь все до конца. История становится интереснее. Ее друг, который, совершенно случайно, оказался одаренным философом и близким другом Рихарда Вагнера, не жела¬ет помощи или, по крайней мере, слишком горд, чтобы ее просить. Она хочет, чтобы я был волшебником. Под предлогом консультирования по поводу состояния его здоровья она предлагает мне тайком облегчать его пси¬хологические страдания». «Это же невозможно! Йозеф, ты же не собираешься браться за это!» «Боюсь, я уже дал свое согласие». «Зачем?» — Фрейд снова схватился за сигару и подал¬ся вперед, с нахмуренным, озабоченным положением друга лицом. «Я сам точно не знаю, Зиг. С тех пор как я перестал заниматься случаем Паппенгейм, меня преследует уста¬лость и ощущение бездеятельности. Может, мне просто надо чем-то себя занять. Но есть и еще одна причина, почему я согласился взяться за этот случай! Истинная причина! Сестра этого студента-медика удивительно на¬стойчива. Какой бы проповедник мог из нее выйти! Сда¬ется мне, она могла бы убедить коня в том, что он цып¬ленок. Она неподражаема, я не могу так просто тебе ее описать. Может, ты с ней когда-нибудь встретишься. То¬гда ты все поймешь». Фрейд встал, потянулся, подошел к окну и раздвинул бархатные шторы. Через запотевшее стекло ничего не было видно, и он расчистил небольшой кусочек носо¬вым платком. «Дождь все еще идет, Зиг? — спросил Брейер. — По¬звать Фишмана?» «Нет, он почти прекратился. Я пройдусь пешком. Но у меня есть еще несколько вопросов по поводу нового пациента. Когда ты с ним встречаешься?» «Я еще не связывался с ним. Существует еще одна проблема. Фройлен Саломе сейчас в плохих с ним отно¬шениях. Она даже показала мне некоторые его яростные письма. При этом она все равно уверяет меня, что «уст¬роит» для него консультацию со мной по медицинским вопросам. И я не сомневаюсь в том, что в этом случае, как, собственно, и всегда, она сделает все именно так, как планировала». «А проблемы со здоровьем этого человека требуют консультации с врачом?» «Несомненно. Он серьезно болен, с ним не смогли справиться две дюжины терапевтов, у многих из которых прекрасная репутация. Она перечислила мне длинный список его симптомов: сильные головные боли, частич¬ная слепота, тошнота, бессонница, рвота, острое рас¬стройство пищеварения, проблемы с вестибулярным ап¬паратом, слабость». Заметив, как Фрейд в замешательстве трясет головой, Брейер добавил: «Если хочешь быть врачом-консультан¬том, тебе следует привыкнуть к таким сложным клини¬ческим картинам. Полисимптоматичные пациенты дол¬жны быть хорошим уроком для тебя. Я буду держать тебя под рукой». На мгновение Йозеф задумался: «Кстати, давай про¬ведем небольшую контрольную. Итак, какой бы диффе¬ренцированный диагноз на основе этих симптомов ты поставил?» «Я не знаю, Йозеф. Они не сочетаются друг с дру¬гом». «Незачем так осторожничать. Просто догадайся. Ду¬май вслух». Фрейд вспыхнул. Как бы ни был он жаден до знаний, он не выносил демонстрировать свое незнание. «Возмо¬жно, рассеянный склероз или опухоль затылочной доли мозга. Отравление свинцом? Я даже не представляю». «Не забудь про мигрень, — добавил Брейер. — Как насчет ложной ипохондрии?» «Проблема состоит в том, — сказал Фрейд, — что ни один из этих диагнозов не объясняет наличия всех этих симптомов». «Зиг, — сказал Брейер, вставая и переходя на довери¬тельный тон. — Сейчас я раскрою тебе секрет мастерст¬ва. Когда ты будешь врачом-консультантом, это будет твоей золотой жилой. Я узнал это от Опползера, кото¬рый сказал мне однажды: «У собак могут быть блохи. И вши тоже». «То есть у пациента может быть...» «Да, — ответил Брейер, обнимая Фрейда за плечи. Двое мужчин вышли в длинный коридор. — У пациента могут быть два заболевания, и на самом деле так и быва¬ет с теми, кто приходит к доктору». «Но давай вернемся к психологической проблеме, Йозеф. Твоя фройлен утверждает, что ее друг не согла¬сится признать наличие у него психологических проб¬лем. Если он не признает таким же образом свои суици¬дальные наклонности, как же ты будешь лечить его?» «С этим не будет проблем, — с уверенностью сказал Брейер. — Когда я читаю историю болезни, я всегда на¬хожу возможности обратиться к психологии. Например, когда я расспрашиваю о бессоннице, я часто интересу¬юсь, какие мысли не дают пациенту уснуть. Или, после того как пациент перечислит мне все свои многочислен¬ные симптомы, я выражаю свое сочувствие и между де¬лом интересуюсь, не сломила ли его болезнь, не опуска¬ются ли у него руки, нет ли у него желания умереть. Ред¬ко когда после этого пациент не начинает рассказывать мне обо всем». У входной двери Брейер помог Фрейду надеть пальто. «Нет, Зиг, это не проблема. Уверяю тебя, я без особо¬го труда завоюю доверие нашего философа и сделаю так, что он все мне расскажет. Проблема в том, что я буду де¬лать с полученной информацией». «Да, что ты собираешься делать, если он действитель¬но может убить себя?» «Если я буду полностью уверен в том, что он собира¬ется покончить с собой, я сразу же запру его либо в при¬ют для психических больных в Брюнхельде, либо в част¬ный санаторий, например санаторий Блеслауэра в Инзердорфе. Но, Зиг, вряд ли с этим возникнут проблемы. Подумай, если бы он действительно собирался себя убить, разве стал бы утруждать себя консультацией со мной?» «Ну конечно!» — разгоряченный Фрейд стучал себя по голове за то, что она медленно работает. «Нет, — продолжал Брейер, — истинная проблема за¬ключается в том, что делать с ним, если он не собирается совершать самоубийство, если он просто сильно страдает». «Да, — сказал Фрейд, — а что потом?» «В данном случае я убедил бы его обратиться к свя¬щеннику. Или, может быть, предложил пройти длитель¬ный курс лечения в Мариенбаде. Или, может быть, я придумаю новый способ и вылечу его ото всего сам!» «Придумаешь способ лечить его? О чем ты говоришь, Йозеф? Что за способ?» «Потом, Зиг. Мы поговорим об этом потом. А теперь давай прощаться. Не стой в жаркой комнате в своем теп¬лом пальто». Сделав шаг за дверь, Фрейд обернулся: «Как, ты гово¬ришь, зовут этого философа? Я о нем слышал?» Брейер засомневался. Помня о выдвинутом Лу Саломе требовании секретности, в мгновение ока он соору¬дил для Фридриха Ницше имя по тому же принципу, по которому Берта Паппенгейм стала Анной О. «Нет, ты не знаешь его. Его зовут Мюллер, Удо Мюллер».

ДВЕ НЕДЕЛИ СПУСТЯ Брейер сидел в кабинете в белом халате врача-консультанта и читал письмо от Лу Са-ломе: 23 ноября 1882 года Мой дорогой доктор Брейер, Наш план работает. Профессор Овербек полностью согла¬сен с нами в том, что ситуация уже действительно приняла опасный оборот. Он никогда не видел Ницше в таком пло¬хом состоянии. Он постарается употребить все свое влия¬ние, чтобы убедить его записаться к вам на прием. Ни Ницше, ни я никогда не забудем, как добры вы были с нами, когда мы переживали столь тяжелые времена. ЛУ САЛОМЕ «Наш план, наше мнение, наши проблемы. Наши, на¬ши, наши». Брейер положил письмо на стол — прочитав его раз десять с тех пор, как получил его около недели назад, — и взял зеркало, чтобы посмотреть, как он гово¬рит это «наш». Он увидел, как тоненькая розовая рана губы обводит маленькое черное отверстие в каштане ще¬тины. Он расширил отверстие, наблюдая за тем, как эластичные губы обтягивают желтеющие зубы, высту¬пающие из его десен подобно наполовину ушедшим в землю могильным камням. Волосы и дыра, клыки и зу¬бы: еж, морж, обезьяна, Йозеф Брейер. Он ненавидел свою бороду. На улицах теперь все чаще появлялись чисто выбритые мужчины; когда же и он найдет в себе мужество сбрить все эти волосы. Еще он ненавидел коварные проблески седины, вероломно обосновавшиеся в его усах, на левой части подбородка и в бакенбардах. Седая поросль была предвестником безжа¬лостного неприятельского вторжения. И нет той силы, что могла бы остановить марш часов, дней, лет. Брейер ненавидел все, что отражалось в зеркале, — не только седину, зубы как у животного и волосы, но и крюч¬коватый нос, пытающийся дотянуться до подбородка, непропорционально большие уши и мощный гладкий лоб — он уже начал лысеть, и этот безжалостный про¬цесс уже начал пробираться к затылку, выставляя на все¬общее обозрение весь позор его голого черепа. А глаза! Брейер смягчился и всмотрелся в свои глаза: в них он всегда мог найти юность. Он подмигнул. Он ча¬сто подмигивал и кивал себе — себе настоящему, шест¬надцатилетнему Йозефу, обитающему в этих глазах. Но сегодня от молодого Иозефа ответного приветствия не последовало. Вместо него на Йозефа смотрели глаза отца — покрасневшие, окруженные морщинами глаза старого уставшего человека. Брейер завороженно наблю¬дал, как рот его отца образовывал дыру, говоря: «Наш, наш, наш». Все чаще и чаще Брейер думал об отце. Лео¬польд Брейер умер десять лет назад. Тогда ему было во¬семьдесят два года, на сорок два года больше, чем Брейеру сейчас. Он опустил зеркало. Осталось сорок два года! Как можно вынести еще сорок два года? Сорок два года ожи¬дания, в процессе которого эти годы проходят. Сорок два года всматриваться в собственные стареющие глаза. Неужели нет спасения из заточения времени? Ах, если бы он мог начать все сначала! Но каким образом? Где? С кем? Не с Лу Саломе. Она была свободна, она могла выпорхнуть из его клетки, когда ей хотелось, или впорх¬нуть обратно. Но ничего «нашего» с ней быть не могло: никогда не будет у них «нашей» жизни, «нашей» новой жизни. Он знал и то, что «наше» с Бертой уже не вернется. Когда ему удавалось отбросить старые, постоянно воз¬вращающиеся воспоминания о Берте — миндальный аромат ее кожи, платье, обрисовывающее холмики ее пышной груди, жар ее тела, который обдавал его, когда она, входя в транс, прислонялась к нему, — когда ему удавалось сделать шаг назад и посмотреть на себя в пер-спективе, он мог понять, что Берта всегда была лишь фантазией. «Бедная, несформировавшаяся, безумная Берта — как глупо было лелеять мечту о том, что я смогу сделать ее совершенной, создать ее, чтобы она в ответ дала мне... что?» Он не знал. «Что я искал в ней? Чего мне не хватало? Разве жизнь моя не была полной чашей? Кому могу я пожаловаться, что моя жизнь неуклонно становится все более похожей на край обрыва, на котором все труднее устоять. Кто сможет понять мои мучения, мои бессонные ночи, мое заигрывание с идеей самоубийства? В конце концов, разве не обладаю я всем тем, о чем только можно меч¬тать: у меня есть деньги, друзья, семья, очаровательная красавица-жена, слава, уважение? Кто утешит меня? Кто не станет задавать сам собой напрашивающийся вопрос: «Чего же еще ты можешь хотеть?» Голос фрау Бекер, возвещающий о прибытии Фрид¬риха Ницше, напугал Брейера, хотя и не был неожидан¬ностью. Полная, приземистая, седоволосая и очкастая фрау Бекер управляла кабинетом Брейера с удивительной точ¬ностью. На самом деле эта роль полностью поглощала ее; фрау Бекер в частном порядке, казалось, просто не существует. За шесть месяцев, которые прошли с тех пор как он нанял ее, они не перекинулись и парой слов на личные темы. Несмотря на все свои старания, Брейер не мог ни вспомнить, как ее зовут, ни представить ее за ка¬ким-то иным занятием, нежели выполнение сестрин-ских обязанностей. Фрау Бекер на пикнике? Фрау Бе¬кер, читающая утренний выпуск Neue Freie Pressed Фрау Бекер в ванной? Низенькая, толстенькая фрау Бекер — обнаженная? Занимающаяся сексом? Тяжело дышащая, охваченная страстью? Невероятно! Однако, хотя Брейер и не мог воспринимать ее как женщину, он знал ее как проницательного наблюдателя и доверял ее первому впечатлению. «Как вам профессор Ницше?» «Герр доктор, он ведет себя как джентльмен, но вряд ли он рос как джентльмен. Он такой застенчивый. Почти незаметный. И кроткие манеры — он разительно отли¬чается от большинства этих господ, которые приходят к вам, — например, от этой русской гранд-дамы, которая была здесь около двух недель назад». Брейер и сам обратил внимание, каким робким было послание Фридриха Ницше, в котором он просил о кон¬сультации: когда доктору Брейеру будет удобно, в тече¬ние следующих двух недель, если это вообще возможно. Ницше, как он объяснил в своем письме, приедет в Вену специально для консультации с доктором Брейером. До получения ответа он останется в Базеле, у своего друга, профессора Овербека. Брейер улыбнулся про себя, срав¬нив письма Ницше с повестками, посредством которых Лу Саломе приказывала ему быть в ее полном распоря¬жении, когда это было удобно ей. Пока фрау Бекер приглашала Ницше в кабинет, Брей¬ер оглядел свой стол и вдруг с ужасом заметил две книги, которые дала ему Лу Саломе. Вчера, когда у него выда¬лись свободные полчаса, он пролистал их и беспечно за¬был на самом виду. Он понимал, что если бы Ницше их увидел, терапия бы окончилась, так и не начавшись, ведь он просто не сможет объяснить их появление на его сто¬ле, не упоминая при этом имени Лу Саломе. «Какая уди¬вительная неосмотрительность — на меня это не похо¬же, — подумал Брейер. — Я что, пытаюсь сорвать все это мероприятие?» Быстро смахнув книги в выдвижной ящик стола, он встал поприветствовать Ницше. Профессор оказался со¬всем другим, нежели он представлял себе со слов Лу Са¬ломе. Он был очень учтив, и, несмотря на довольно вну¬шительную комплекцию — рост около пяти футов вось¬ми-девяти дюймов и вес сто пятьдесят—сто шестьдесят фунтов, — его тело было каким-то непрочным, словно сквозь него могла свободно пройти рука. На нем был тя¬желый, чуть ли не армейский черный костюм. Под пид-жаком он носил коричневый свитер грубой вязки, из-под которого едва виднелись его рубашка и галстук цвета мальвы. Мужчины пожали друг другу руки, и Брейер отметил, что рука Ницше была холодной, а рукопожатие — сла¬бым. «Добрый день, профессор, но, сдается мне, не такой уж добрый для путешественников». «Да, доктор Брейер, для путешественников это пло¬хой день. Как, собственно, и для моего здоровья, плачев¬ное состояние которого и привело меня к вам. Я понял, что мне лучше избегать такой погоды. Только ваша пре¬красная репутация смогла заманить меня так далеко на север зимой». Прежде чем сесть на стул, предложенный ему Брейе¬ром, Ницше сначала поставил пухлый, битком набитый портфель с одной стороны, а потом нервно переставил его на другую, словно в поиске наиболее подходящего места для него. Брейер продолжал молча изучать своего пациента, пока тот пытался усесться. Несмотря на свою непритяза¬тельную внешность, Ницше производил сильное впечат¬ление. Первое, что привлекало внимание, была его мощ¬ная голова. Особенно бархатные карие глаза, очень яркие и очень глубоко посаженные, сверкающие из-под высту¬пающих надбровных дуг. Что говорила о его глазах Лу Саломе? Что они были словно обращены внутрь, как будто изучали некое потаенное сокровище? Да, теперь Брейер тоже заметил это. Блестящие темно-каштановые волосы пациента были аккуратно причесаны. Он носил длинные усы, лавиной покрывавшие его губы, но кожа по обе стороны рта и подбородок были тщательно вы¬бриты. Его усы пробудили в Брейере чувство бородатого братства: у него появилось донкихотское желание пред¬упредить профессора, чтобы тот не пытался есть венские пирожные на людях, особенно те, что покрыты густым слоем Schlag, иначе ему придется еще долго вычесывать его из своих усов. Его удивил мягкий голос Ницше: голос этих двух книг был сильный, смелый, повелительный, почти что резкий. Снова и снова Брейер сталкивался с несоответ¬ствием Ницше во плоти и крови и Ницше на бумаге. За исключением короткого разговора с Фрейдом, Брейер почти не думал об этой необычной консульта¬ции. Теперь, впервые, он серьезно задумался о том, на¬сколько разумно было ввязываться в ту историю. Лу Саломе, колдунья-чаровница, главный конспиратор, была далеко, а на ее месте сидит ничего не подозревающий, обманутый профессор Ницше. Обоих мужчин заманила на эту консультацию под фальшивыми предлогами, а сама сейчас наверняка затевала какую-нибудь новую ин¬тригу. Нет, его сердце совсем не лежало к этой афере. «Но пора прекращать думать об этом так, — сказал себе Брейер. — Человек, который грозился покончить с собой, теперь стал моим пациентом, и я должен отне¬стись к нему со всем возможным вниманием». «Как прошла поездка, профессор Ницше? Как я по¬нимаю, вы сейчас из Базеля?» «Это была моя последняя остановка, — сказал Ниц¬ше, выпрямившись на стуле. — Вся моя жизнь преврати¬лась в путешествие, и мне начинает казаться, что мой единственный дом, единственное родное место, куда я всегда могу вернуться, — это моя болезнь». С этим парой слов не отделаешься, подумал Брейер. «Тогда, профессор, давайте сразу перейдем к вашей бо¬лезни». «Не хотели ли бы вы сначала ознакомиться с этими документами? — спросил Ницше, вытаскивая из порт¬феля тяжелую папку, набитую бумагами. — Я был болен чуть ли не всю свою жизнь, но последние десять лет ста¬ли самыми тяжелыми. Здесь полные отчеты обо всех мо¬их предыдущих консультациях. Вы позволите?» Брейер кивнул, Ницше открыл папку и выложил перед Брейером все ее содержимое: письма, больничные карты, результаты анализов. Брейер просмотрел первую страницу со списком из двадцати четырех терапевтов и дат всех консультаций. В этом списке Брейер увидел нескольких выдающихся швейцарских, немецких и итальянских врачей. «Некоторые из этих имен мне знакомы. Все — вели¬колепные специалисты! Здесь есть трое — Кесслер, Ту¬рин и Кениг, — с которыми я хорошо знаком. Они учи¬лись в Вене. Как вы понимаете, профессор Ницше, было бы неразумно не принимать во внимание наблюдения и выводы этих великих людей, — но и начинать с этого было бы в корне неправильно. Слишком сильный автори¬тет, мнения и выводы большого количества престижных врачей оказывают угнетающее влияние на синтетичес¬кие возможности человеческого воображения. Именно поэтому я предпочитаю прочитать пьесу, прежде чем по¬смотреть спектакль и до того, как ознакомлюсь с рецен¬зиями. Разве вы сами не сталкивались с таким в своей работе?» Ницше был явно удивлен. «Хорошо, — подумал Брей¬ер. — Профессор Ницше должен увидеть, что я не похож на всех остальных терапевтов. Он не привык к врачам, обсуждающим психологические конструкты или со зна¬нием дела расспрашивающим о его работе». «Да, — ответил Ницше. — Это важный принцип моей работы. Я занимаюсь философией. Моей первой долж¬ностью, моей единственной должностью была должность профессора психологии в Базеле. Меня особенно инте¬ресуют философы, жившие и трудившиеся до Сократа, при работе с которыми мне представлялось исключи¬тельно важным обращаться к первоисточникам. Перевод¬чики и толкователи всегда безбожно врут, — разумеется, безо всякого злого умысла, но они не в состоянии выйти ни за рамки своего исторического периода, ни за преде¬лы автобиографического контекста». «Но разве нежелание отдавать дань уважения перевод¬чикам не создает человеку проблемы в обществе академических философов?» У Брейера появилась уверен¬ность. Консультация шла по правильному курсу. Он ус¬пешно справлялся с процессом убеждения Ницше в том, что он, его новый доктор, был родственной душой с род¬ственными интересами. Судя по всему, соблазнить про¬фессора Ницше будет не так уж и трудно — а Брейер рас¬сматривал это именно как соблазнение, вовлечение па¬циента в отношения, которых он не искал, для того чтобы оказать ему помощь, о которой он не просил. «Создает проблемы? Не то слово! Я был вынужден от¬казаться от профессорского портфеля три года назад по причине болезни — той самой болезни, которая привела меня к вам. Но даже когда я прекрасно себя чувствовал, мое недоверие по отношению к толкователям в конце концов сделало меня нежеланным гостем за столом, где происходят академические дискуссии». «Но, профессор Ницше, если ни один переводчик не может выйти за рамки автобиографических данных, как же вы сами избегаете этого недостатка?» «Во-первых, — ответил Ницше, — следует осознать, что такого рода недостаток имеет место быть. Во-вто¬рых, вы должны научиться видеть себя со стороны, — хотя иногда, увы, болезнь искажает мою перспективу». От Брейера не укрылось, что именно Ницше не по¬зволял их разговору уйти далеко в сторону от болезни, которая, в конце концов, была raison d'etre их встречи. Был ли в его словах прозрачный упрек? «Не лезь из кожи вон, Йозеф, — напомнил себе врач. — Не стоит гнаться за доверием пациента к терапевту; оно станет законо¬мерным результатом профессионально проведенной кон-сультации». Йозеф был чересчур самокритичен в неко¬торых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как терапевта, он был о себе са¬мого высокого мнения. «Нельзя потакать, нельзя опе¬кать, нельзя плести интриги, нельзя хитрить, — подсказывал ему инстинкт. — Просто занимайся своим делом, используй свой профессионализм — все как обычно». «Но давайте вернемся к нашей проблеме, профессор Ницше. Я хотел сказать, что я бы предпочел услышать историю болезни и провести обследование до того, как я ознакомлюсь с вашими документами. Затем, когда вы придете в следующий раз, я предоставлю вашему внима¬нию максимально полный синтез информации по всем источникам». Брейер положил перед собой пачку чистой бумаги. «В вашем письме было несколько слов о вашем самочув¬ствии: вы пишете, что как минимум десять лет вас мучи¬ли головные боли и визуальные симптомы; что болезнь редко отпускает вас; что, по вашим словам, вам некуда скрыться от нее. И теперь я узнаю, что до меня этой про¬блемой занимались двадцать четыре терапевта — и все безуспешно. Это все, что я о вас знаю. Итак, начнем? Во-первых, расскажите мне все о вашем заболевании своими словами».

МУЖЧИНЫ РАЗГОВАРИВАЛИ СОРОК МИНУТ. Брейер, сидя на кожаном стуле с высокой спинкой, делал пометки. Ницше, иногда замолкающий, чтобы Брейер успевал записывать за ним, сидел на таком же кожаном стуле, таком же удобном, как первый, но несколько мень¬шем по размеру. Как и большинство терапевтов своего времени, Брейер предпочитал, чтобы пациенты смотре¬ли на него снизу вверх. Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систе¬матическое исследование каждого отдельного симптома: когда он появился впервые, как менялся с течением вре¬мени, как реагирует на терапевтические методы. Тре¬тьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система. Он начинал с вопро¬сов о функционировании всех двенадцати черепных нер¬вов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движе¬ния и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь. Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сер¬дечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполо¬вую. Этот подробный обзор органов стимулировал па¬мять пациента и являлся гарантией того, что ни одна де¬таль не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе. Далее он переходил к составлению подробной меди¬цинской истории пациента: его здоровье в детстве, здо¬ровье его родителей и сиблингов , изучение других ас¬пектов его жизни — выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, нако¬нец, Брейер предоставлял свободу своей интуиции и по¬лагался на нее в выборе дальнейшего направления на ос¬нове уже полученных данных. Так, на днях, столкнув-шись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз — диафрагмальный трихинеллез, — докопавшись до того, насколько от¬ветственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины. Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оста¬вался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подроб¬ного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удоволь¬ствие от пребывания под наблюдением так глубоко уко¬ренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей — это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жиз¬нью без свидетелей. Однако даже Брейера не могла не удивить многочис¬ленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше опи¬сывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасы¬вающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве — головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зре¬нием — утомляемость глаз, постоянное ухудшение зре¬ния, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам. Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной бо¬ли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жес¬токих ночных мышечных судорогах, общей напряжен¬ности и резких, непредсказуемых сменах настроения. Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благо¬приятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти «смены на¬строения» могут быть тем самым ключом, который по¬может добраться до отчаяния и суицидальных наклон¬ностей Ницше! Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения. «Не замечали ли вы изменения в своем настроении, ко¬торые могли бы относиться к болезни?» Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. «Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хо¬рошо, — и я начинал думать, что чувствую себя подозри¬тельно хорошо». «А после приступа?» «Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инер¬тен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, осо¬бенно после долгого приступа, продолжающегося не¬сколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драго¬ценные идеи». Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность — как долго сохраняется это состояние?» «Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролиро¬вать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость». Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии. «А меланхолия? Сопутствует ли она вашим присту¬пам или, может, начинается после?» «У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бы¬вает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь». Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже при¬шла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрач¬ные периоды, что он хотел этим сказать? Но — терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи. Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы ко¬гда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов — их частота, интенсивность, продолжительность?» «В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен — только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота». Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», — Ницше, ра¬зумеется, говорил о Лу Саломе — или же укреплять взаи¬мопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопонимани¬ем невозможно, Брейер выбрал последнее. «Посмотрим... У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда «все в по¬рядке», профессор Ницше». «На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!» Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер ре¬шил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию па¬циента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек боль¬шую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, — это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни». Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, сло¬вно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом. «Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с боль¬шинством — здесь я полностью доверяю вашему опы¬ту, — но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я — это моя болезнь и мое тело, но они — это не я. Их нужно преодолеть, если не на фи¬зическом уровне, значит, на метафизическом. А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, — он ударил себя в живот, — ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. — Он постучал по го¬лове. — Здесь множество книг, книг, практически пол¬ностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли — это схватки мозга». Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуж¬дать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его про¬тивника более искусны — всякий раз, когда садился иг¬рать в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене. А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень рис¬ка: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней мис¬сии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга. Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, те¬перь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве? Брейер уже сталкивался с таки¬ми пациентами. Они были опасны. Создавалось впечат¬ление, что им становится лучше, — на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеива¬ется, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном — что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот — смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности — зачем встречаться с очередным тера¬певтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Ба¬зель, а оттуда — в Вену? Брейер был расстроен тем, что ему не удалось полу¬чить нужную ему информацию, но винить пациента в недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше по¬дробно ответил на каждый его вопрос относительно со¬стояния своего здоровья — разве что слишком подробно. Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше — не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который предста-вил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные ус¬ловия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давле¬ния, температуры воздуха и изменение высоты над уров¬нем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него де¬прессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthaus в маленькой швейцарской деревеньке Сильс-Мариа. Но зимы были его проклятием. Ему так и не уда¬лось найти хорошее место для зимовки, так что в холод¬ное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого непо¬движного воздуха. Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развер¬нул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это зна¬чило? Не был ли Ницше обсессивным ипохондриком? Брей¬ер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание соб¬ственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось в их присутствии! Они ни о чем дру¬гом, кроме своего тела, не думали, их интересы и цен¬ности были центрированы вокруг их здоровья. Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несо¬мненно, фройлен Саломе находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для роман¬тических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке — в этом Брейер убедился в са¬мом начале их беседы. Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллек¬том, хорошей памятью и рационально подходил к меди¬цинскому освидетельствованию, предоставляя консуль¬танту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой. Закончив с составлением медицинской истории, Брейер перешел к телесному осмотру. Он проводил па¬циента в смотровой кабинет — небольшую, стерильно чистую комнату, в которой находились только ширма и стул, кушетка, покрытая накрахмаленным белым покры¬валом, раковина, весы и стальной ящик с инструмента¬ми Брейера. Доктор оставил Ницше одного, чтобы тот переоделся для осмотра, и, войдя через несколько ми¬нут, увидел его в сорочке с открытой спиной, в длинных черных носках и подвязках, аккуратно складывающим костюм. Он извинился за задержку: «Моя кочевая жизнь предполагает, что я могу иметь только один костюм. Так что, когда я снимаю его, я стараюсь позаботиться о том, чтобы ему было удобно». Осмотр Брейер проводил так же тщательно, как и со¬ставлял медицинскую историю. Начав с головы, он мед¬ленно проходил по всему телу, слушая, постукивая, про¬щупывая, нюхая, наблюдая, ощущая. Несмотря на раз¬нообразие симптомов пациента, Брейеру не удалось найти никаких физиологических отклонений за исклю¬чением большого шрама на груди — результата несчаст¬ного случая, произошедшего во время службы в армии, короткого косого шрама на переносице, полученного в драке, и некоторых признаков анемии: бледные губы, слизистая глаз и сгибы ладоней. Чем вызвана анемия? Вероятно, питанием. Ницше говорил, что иногда неделями не может смотреть на еду. Но потом Брейер вспомнил, как Ницше упоминал о том, что иногда его рвет кровью, так что это могло быть по причине желудочного кровотечения. Он взял анализ крови для проверки на гемоглобин и после ректального осмотра собрал с перчатки частички кала на выявление крови. Что касается жалоб Ницше на глаза, Брейер обнару¬жил односторонний конъюнктивит, с которым легко могла бы справиться глазная мазь. Несмотря на все свои старания, Брейер так и не смог сфокусировать офталь¬москоп на сетчатке Ницше: что-то мешало, вероятно, непрозрачность роговой оболочки или ее отек. Брейер уделил особое внимание нервной системе Ницше не только из-за головных болей, но и потому, что его отец умер, когда мальчику было четыре года, от «раз¬мягчения мозга» — общего термина для обозначения какой бы то ни было патологии, например удара, опухо¬ли или некой формы наследственной церебральной деге¬нерации. Но, проверив все аспекты функционирования мозга и нервной системы — равновесие, координацию движений, чувствительность, силу, проприоцепцию, слух, обоняние, глотание, — Брейер не обнаружил ни следа какого бы то ни было структурного заболевания нервной системы. Пока Ницше одевался, Брейер вернулся в свой каби¬нет зафиксировать результаты осмотра. Когда несколько минут спустя фрау Бекер привела туда Ницше, Брейер понял, что время подходит к концу, а ему не удалось вы¬тащить из своего пациента ни малейшего намека на ме¬ланхолию или суицидальные наклонности. Он попробо¬вал другой способ, один из приемов беседы, который редко его подводил. «Профессор Ницше, я бы хотел попросить вас опи¬сать мне в подробностях один обычный день вашей жизни». «Вот я и попался, доктор Брейер! Это самый сложный вопрос из всех, что вы мне задавали. Я так часто переез¬жаю, обстановка, условия постоянно меняются. Мои приступы диктуют мне, как надо жить...» «Выберите любой обычный день, день между присту¬пами из последних нескольких недель». «Ну, я рано просыпаюсь, — если, конечно, я вообще спал...» Брейер обрадовался: наконец-то ему подвернулся удобный случай: «Простите, что перебиваю вас, профес¬сор Ницше. Вы сказали, если вы спали вообще?..» «Я ужасно плохо сплю. Иногда мои мышцы сводит судорогой, иногда все мое тело охватывает напряжение, иногда мне не дают заснуть мысли — обычные дурные ночные мысли; иногда я всю ночь лежу без сна, иногда лекарства помогают мне забыться на два-три часа». «Какие лекарства? Какими дозами вы их принимаете?» — быстро спросил Брейер. Хотя ему было необходи¬мо узнать, каким самолечением занимается Ницше, он сразу же понял, что это был не самый лучший шаг. Луч¬ше, намного лучше было бы развить тему мрачных ноч¬ных раздумий! «Хлоралгидрат, почти каждую ночь, по меньшей мере один грамм. Иногда, когда моему телу совершенно необ¬ходим сон, я принимаю морфий или веронал, но тогда я разбит весь следующий день. Иногда гашиш, но из-за него я тоже медленно думаю на следующий день. Я пред¬почитаю хлорал. Мне продолжать описывать этот день, который и так начался плохо?» «Да, прошу вас». «Я завтракаю в своем номере — вам нужны такие по¬дробности?» «Да, конечно. Расскажите мне все». «Ну, завтрак — это ничего интересного. Хозяин Gasthaus'a обычно приносит мне немного горячей воды. Этого вполне достаточно. Иногда, когда я особенно хо¬рошо себя чувствую, я прошу заварить мне некрепкий чай и принести сухарей. После завтрака я принимаю хо¬лодную ванну — это необходимое условие для активной работы, — потом работаю все оставшееся время: я пишу, размышляю, и иногда, когда мои глаза позволяют, я по-немногу читаю. Если я хорошо себя чувствую, я отправ¬ляюсь гулять — иногда мои прогулки длятся часами. Я делаю записи, когда гуляю, и часто именно тогда из-под моего пера выходят самые лучшие вещи, меня посе¬щают самые удачные мысли...» «Да, я согласен с вами, — поспешно вставил свое за¬мечание Брейер. — Мили через четыре-пять я понимаю, что смог решить самые сложные проблемы». Ницше замолчал — его явно сбило с мысли замеча¬ние Брейера. Он начал было соглашаться, но запнулся, в итоге решил оставить его без комментариев и продолжил свой отчет: «Я всегда обедаю за одним и тем же столиком в отеле. Я уже говорил вам о своем рационе: никаких специй, только овощи, лучше всего — вареные, никакого алкоголя, кофе. Часто я неделями могу есть только ва-реные несоленые овощи. Я не курю. Я обмениваюсь па¬рой слов с другими постояльцами за моим столом, но редко вступаю в длительные беседы. Если мне повезет, среди постояльцев может оказаться чуткий человек, ко¬торый предлагает почитать мне вслух или пишет под мою диктовку. Я ограничен в средствах и не могу опла¬чивать такого рода услуги. День проходит так же, как и утро: прогулки, размышления, пометки. Вечером я ужи¬наю в своем номере — та же горячая вода или слабый чай с сухарями, а потом я работаю, пока хлорал не ска¬жет мне: «Стой! Тебе уже можно отдохнуть». Вот так и живет мое тело». «Вы говорите только о гостиницах. А ваш дом?» «Мой дом — это чемоданы и пароходы. Я черепаха, я ношу свой дом на спине. Я ставлю его в угол моего гос¬тиничного номера, а когда мне становится трудно выно¬сить климат, я взваливаю его на спину и отправляюсь искать места, где небо повыше и воздух посуше». Брейер планировал вернуться к «дурным ночным мыслям», мучающим Ницше, но сейчас заметил еще бо¬лее перспективное направление исследования, которое просто не могло не привести его к фройлен Саломе. «Профессор Ницше, мне показалось, что вы, описы¬вая типичный день вашей жизни, слишком мало говори¬ли о других людях. Простите, что я так расспрашиваю вас, — я знаю, это не совсем те вопросы, которые обыч¬но задает врач, но я придерживаюсь веры в целостность организма. Я думаю, что хорошее физическое самочув¬ствие неотделимо от благополучия психологического». Ницше вспыхнул. Он достал маленький черепаховый гребешок для усов и какое-то время сидел молча, приво¬дя в порядок свои густые усы. Затем, решившись, он вы¬прямился, прочистил горло и твердо сказал: «Вы не первый терапевт, кто обратил на это внима¬ние. Полагаю, вы говорите о сексе. Доктор Ланзони, итальянский консультант, у которого я наблюдался не¬сколько месяцев назад, предположил, что мое состояние усугубляется уединенностью и воздержанием, и пореко¬мендовал мне вести регулярную половую жизнь. Я пос¬ледовал его совету и закрутил роман с молодой крестьян¬кой в деревеньке рядом с Рапалло. Но по истечении трех недель я разве что не умирал от головной боли — еще чуть-чуть такого итальянского лекарства — и пациент скончался бы на месте!» «Почему этот совет оказался настолько вреден для вас?» «Вспышка животного наслаждения — а затем часы отвращения к себе, очищения себя от протоплазменного запаха течки... По-моему, не самый лучший способ до¬стижения — как вы сказали? — «целостности организма». «Полностью с вами согласен, — поспешно вставил Брейер. — Но вы же не собираетесь отрицать, что все мы живем в обществе и это исторически помогало человеку выжить и дарило удовольствие, кроющееся в человечес¬ких отношениях?» «Может, не каждому приходятся по вкусу эти стадные удовольствия, — покачал головой Ницше. — Трижды я тянулся к людям и пытался перекинуть мостик от себя к ним. И трижды я был предан». Наконец-то! Брейер едва мог сдержать восторг. Вне всякого сомнения, одним из трех предательств в жизни Ницше была Лу Саломе. Может быть, вторым был Поль Рэ. Кто же был третьим? Наконец, наконец Ницше рас¬пахнул перед ним желанную дверь. Теперь был открыт путь для обсуждения предательства и отчаяния, им вы¬зываемого. Голос Брейера стал истинным воплощением сочувст¬вия: «Три попытки — три ужасных предательства, а за ними — побег в мучительное одиночество. Вы страдали, и, вполне возможно, именно страдания повинны в ва¬шей болезни. Не согласитесь ли вы довериться мне, рас¬сказать больше об этих предательствах». И снова Ницше покачал головой. Казалось, он снова замкнулся в себе. «Доктор Брейер, я уже рассказал вам очень многое о себе. Сегодня я говорил о таких интимных подробностях моей жизни, о которых не говорил ни с кем уже очень давно. Но поверьте и вы мне: моя болезнь началась за¬долго до этих разочарований. Вспомните историю моей семьи: отец умер от болезни мозга, возможно, это наше семейное заболевание. Вспомните, что головные боли и проблемы со здоровьем не давали мне покоя со школь¬ных лет, задолго до этих разочарований. Еще я с уверен¬ностью могу сказать, что те недолгие моменты близкой дружбы ничуть не улучшали мое состояние. Нет, это не потому, что я был слишком недоверчив: моя ошибка со¬стояла в том, что я слишком доверял людям. И я не го¬тов, не могу позволить себе довериться кому-либо снова». Брейер был ошеломлен. Как мог он так просчитать¬ся? Какое-то мгновение назад Ницше был готов, он стремился довериться ему. А теперь он так задет! Что могло произойти? Он попытался вспомнить, как разво¬рачивались события. Ницше упомянул попытки переки¬нуть мостик к другому человеку, которые заканчивались предательством. Здесь Брейер протянул ему руку сочув¬ствия, а затем — мостик! — это слово что-то напомнило. Книги Ницше! Да, он был почти уверен, что там был мо¬мент, связанный с этим мостиком. А вдруг завоевать до¬верие Ницше можно было именно при помощи его книг? Брейер также смутно вспоминал встреченные в одной из них доказательства необходимости психологического самонаблюдения. Он решил повнимательнее прочитать эти две книги перед следующей встречей с пациентом: возможно, он сможет воздействовать на него его же ар¬гументами. Но как же он собирается воспользоваться аргумента¬ми, которые он сможет найти в книгах Ницше? Как он будет объяснять автору, как ему вообще удалось их до¬стать? Ни в одном из трех книжных магазинов Вены, где он спрашивал эти книги, никто даже не слышал о таком авторе. Брейер терпеть не мог двуличность и на какое-то мгновенье серьезно задумался о том, чтобы рассказать Ницше все как есть: о визите к нему Лу Саломе, о том, что он осведомлен об отчаянии Ницше, об обещании, которое он дал фройлен Саломе, о том, что она подарила ему книги Ницше. Нет, это могло привести только к полнейшему прова¬лу: Ницше не мог не решить, что им манипулируют, что его предали. Брейер был уверен, что Ницше привела в отчаяние вовлеченность в — как сказал сам Ницше — пифагорейские отношения с Лу и Полем Рэ. И если бы Ницше узнал о визите Лу Саломе, он бы не мог не поста¬вить ее и Брейера по одну сторону баррикад. Нет, Брейер был уверен, что честность и искренность, его привыч¬ные средства для разрешения жизненных дилемм, в этом случае смогут только все испортить. Он должен был най¬ти какой-нибудь способ законным путем получить эти книги. Было уже поздно. Серый пасмурный день уступил место темноте. В повисшей тишине Ницше смущенно заерзал. Брейер устал. Добыча ускользнула от него, идеи иссякли. Он решил постараться выиграть время. «Мне кажется, профессор Ницше, сегодня мы боль¬ше ничего не добьемся. Мне нужно время, чтобы изу¬чить ваши медицинские карты и провести необходимые лабораторные исследования». Ницше тихо вздохнул. Он был разочарован? Он не хотел, чтобы их беседа на этом закончилась? Брейер ду¬мал об этом, но так как он больше не верил своим сужде¬ниям относительно реакций Ницше, предложил провес¬ти следующую консультацию в конце этой недели: «Что, если в пятницу днем? В то же время?» «Конечно, доктор Брейер. Я полностью в вашем рас¬поряжении. Это единственная причина моего пребыва¬ния в Вене». Консультация была окончена, Брейер поднялся с кресла. Но Ницше сначала колебался, а потом реши¬тельно сел обратно на стул. «Доктор Брейер, я отнял у вас много времени. Прошу вас, не стоит недооценивать мою признательность за ваши усилия, — но уделите мне еще несколько минут. Позвольте мне задать вам три вопроса — для меня!»

«ПОЖАЛУЙСТА, ЗАДАВАЙТЕ ВАШИ ВОПРОСЫ, Профессор Ницше, — сказал Брейер, возвращаясь в свое кресло. — Если учесть, сколько вопросов задал вам я, то три вопроса — это очень скромная просьба. Если я располагаю достаточными знаниями для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, я отвечу вам». Он устал. У него был долгий день, а впереди еще ос¬тавалась учительская конференция в шесть и вечерние вызовы. Но даже при всем этом он не возражал против просьбы Ницше. Наоборот, это безмерно обрадовало его. Может быть, наступил тот самый удобный момент, которого он так ждал все это время. «Когда вы услышите, о чем я хочу спросить вас, вы можете, как и большинство ваших коллег, пожалеть о своем обещании. Я хочу задать триаду вопросов, три во¬проса, но, может быть, это всего один вопрос. И этот во¬прос — не столько вопрос, сколько мольба, — таков: вы скажете мне правду?» «А три вопроса?» — спросил Брейер. «Первый вопрос: я ослепну? Второй вопрос: эти при¬ступы будут продолжаться всегда? И, наконец, самый сложный вопрос: нет ли у меня прогрессирующего забо¬левания мозга, которое убьет меня молодым, как моего отца, приведет к параличу или, что еще хуже, к сумасше¬ствию или слабоумию?» Брейер не отвечал. Он сидел молча и бесцельно пере¬листывал страницы медицинского досье на Ницше. Ни один пациент за все пятнадцать лет его медицинской практики не ставил перед ним вопрос ребром. Ницше, заметив его растерянность, продолжил: «Про¬стите меня за мои нападки, но я столько лет провел в бесцельных беседах с терапевтами, преимущественно с немецкими терапевтами, которые считают себя помазан¬никами истины, пономарями правды, но не делятся тем, что знают. Ни один терапевт не может скрывать от паци¬ента то, что он должен знать по праву». Брейер не смог сдержать улыбку, вызванную описа¬нием, данным Ницше немецким терапевтам. Но не мог и не рассердиться заявлению о правах пациента. Этот ма¬ленький философ с огромными усами заставлял его мозг работать. «Я действительно хочу обсудить с вами проблемы, ка¬сающиеся медицинской практики, профессор Ницше. Вы спрашиваете меня без обиняков. Я в свою очередь постараюсь ответить вам так же прямо. Я согласен с ва¬шим мнением о правах пациента. Но вы упускаете из виду еще один не менее важный аспект — обязанности пациента. Я отдаю предпочтение предельно честным взаимоотношениям с моими пациентами. Но они пред¬полагают и ответную честность: пациент, в свою оче¬редь, должен быть предельно честен со мной. Чест¬ность — честные вопросы, честные ответы — становится лучшим лекарством. Так что на таких условиях — я даю вам слово: я сообщу вам все, что я знаю, и представлю все свои выводы. Но, профессор Ницше, — продолжил Брейер. — Я не могу согласиться с вами в том, что так должно быть всег¬да. Существуют пациенты и ситуации, когда хороший врач должен ради блага самого пациента скрыть от него правду». «Да, доктор Брейер. Я слышал эти слова от многих терапевтов. Но кто дал вам право решать за других? Это грубое нарушение прав человека». «Это моя обязанность, — ответил Брейер. — Делать гак, чтобы пациенту было хорошо. И этой обязанностью нельзя пренебрегать. Иногда это неблагодарное занятие: приходят плохие новости, которые я не могу сообщить пациенту; иногда мой долг состоит в том, чтобы смол¬чать и терпеть боль вместо пациента и его семьи». «Но, доктор Брейер, этот долг отрицает долг более фундаментальный: долг каждого человека перед самим собой — выяснить правду». На мгновение, в пылу спора Брейер забыл, что Ниц¬ше был его пациентом. Вопросы были настолько инте¬ресными, что их обсуждение полностью поглотило его. Он встал и начал расхаживать за своим креслом: «То есть я должен сообщать правду тем, кто не хочет знать ее?» «Кто может сказать наверняка, о чем человек не хочет знать?» «А вот это, — твердо сказал Брейер, — и называется искусством медицины. Такие вещи не найти в книгах, их можно узнать только у изголовья ложа больного. По¬звольте мне в качестве примера использовать случай па¬циента, которого я должен буду навестить в больнице этим вечером. Это совершенно конфиденциальная ин¬формация, и я, разумеется, не буду называть его имя. Этот человек смертельно болен, у него рак печени на последней стадии. Его печень перестает функциониро¬вать, поэтому произошел разлив желчи. Желчь разносит¬ся по его организму с кровотоком. Он безнадежен. Я со¬мневаюсь, что он проживет больше двух-трех недель. Я видел его сегодня утром, он спокойно выслушал мои объяснения насчет того, почему его кожа пожелтела, а потом накрыл мою руку своей, словно желая облегчить мне задачу, словно для того, чтобы заставить меня за¬молчать. И он сменил тему нашей беседы. Он стал рас¬спрашивать меня о моей семье — мы знакомы более тридцати лет, и говорил о делах, с которыми ему пред¬стоит разобраться по возвращении домой. Но, — Брейер глубоко вздохнул, — я-то знаю, что он никогда не вернется домой. Должен ли я говорить ему об этом? Видите ли, профессор Ницше, это не так-то про¬сто. Обычно не спрашивают о самых важных вещах! Если бы он хотел знать, он бы спросил меня, почему его печень перестает функционировать или, например, когда я собираюсь выписывать его из больницы. Но он не гово¬рит ни слова об этом. Должен ли я так жестоко посту¬пать — должен ли я рассказывать ему то, чего он знать не хочет?» «Иногда, — ответил Ницше, — учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока». «Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими. Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться». По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: «На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жес¬токим. Может, разве что некий особый тип учителя, на¬пример пророк». «Да, да, — восторженный голос Ницше стал на октаву выше, — преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. — Он подчеркивал каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. — Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь дру¬гих людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учени-ков». «Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: «Я полагаюсь на волю господню». Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины». «Кто? — Теперь и Ницше вскочил и начал расхажи¬вать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил ша¬гами другую. — Кто посмеет сказать? — Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: — Я посмею сказать!» Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, — ничего удивительно¬го, ведь его отец был священником. «Истина, — продолжил Ницше, — достигается пре¬одолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание ва¬шего пациента положиться на волю господню — это не¬правда! Это всего лишь ребяческое желание — и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раз¬дувающемся пузыре, которому мы придумали имя «бог»! Теория эволюции содержит научно обоснованные дока¬зательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до ло¬гического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его». Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защи¬щать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спо¬рах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил ти¬хим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул: «Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?» «Не в истине святость, но в поиске истины для каж¬дого! Существует ли действо, более священное, чем са¬моисследование? Некоторые говорят, что мои философ¬ские труды — это замки на песке: мои взгляды постоян¬но меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: «Стать собой». А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?» «Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информа¬цию?» «Правильный выбор, истинный выбор, — ответил Ницше, — может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?» Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об аб¬стракциях добра и зла бесконечно — и настойчиво, — Брейер решил, что должен заставить его говорить кон¬кретнее. «А что с моим утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!» «Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзию вне себя. Этот выбор, выбор другого, сверхъестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!» «Давайте не будем терять время на абстрактные лич¬ности, — настаивал Брейер, — давайте поговорим о кон¬кретном человеке из плоти и крови — о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить не¬сколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?» Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: «Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?» «Как умирать, профессор?» «Да, он должен принять решение, как он будет уми¬рать: поговорить с окружающими, дать совет, произне¬сти слова, которые берег, чтобы сказать их перед смер¬тью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испыты¬вать к ней благодарность». «Вы все равно говорите об абстракции, но мне пред¬стоит оказывать помощь конкретному человеку, челове¬ку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?» «Надежда? Надежда — это самое большое зло! — Ниц¬ше почти кричал. — В книге «Человеческое, слишком че¬ловеческое» я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточен¬ные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно-единственное, никому не известное зло, — надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее со-держимое — надежду — вместилищем удачи. Но мы за¬бываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продол¬жал позволять издеваться над собой. Надежда — это худ¬шее из зол, она продлевает мучения». «То есть вы имеете в виду, что человек должен сокра¬тить процесс умирания, если он хочет этого?» «Это один из вариантов выбора, но только в свете аб¬солютного знания». Брейер наслаждался триумфом. Он был терпелив. Он пустил все на самотек. А теперь ему остается только сни¬мать плоды своей стратегии! Разговор медленно продви¬гался именно в том направлении, которое было нужно ему. «Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?» И снова Ницше говорил твердо и ясно: «Каждый че¬ловек — хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно — только возможно, — мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!» Брейер настаивал: «А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?» «Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя на¬града мертвеца — это тот факт, что ему больше не надо умирать». «Последняя награда мертвеца — ему больше не надо умирать! — Брейер кивнул одобрительно, вернулся к столу, сел и взял ручку: — Можно, я это запишу?» «Да, конечно. Но не позволяйте мне воровать идеи у себя самого. Я не придумал это прямо сейчас. Это было в моей книге «Веселая наука». Брейер с трудом мог поверить в свое везение. За пос¬ледние несколько минут Ницше упомянул обе книги, которые подарила ему Лу Саломе. Несмотря на то что Брейер был захвачен дискуссией и не хотел ее преры¬вать, он не мог не воспользоваться возможностью ре¬шить дилемму, связанную с двумя книгами. «Профессор Ницше, вы говорите о двух ваших кни¬гах — меня это очень заинтересовало. Где я могу приоб¬рести их? Полагаю, в венской книжной лавке?» Ницше не мог скрыть, насколько приятна ему была эта просьба. «Мой издатель Шмейцнер в Хемнице ошиб¬ся в выборе профессии. На самом деле он просто создан для международной дипломатической службы или, на¬пример, шпионажа. Он гении интриг, а мои книги — его самый большой секрет. За восемь лет он не истратил ни пфеннига на рекламу. Он не отправил ни одного экзем¬пляра ни на рецензию, ни на продажу в книжный мага¬зин. Так что ни в одной книжной лавке в Вене вы моих книг не найдете. И ни в одном венском доме. Книг было продано так много, что я знаю имена практически всех покупателей и я не помню ни одного венца среди моих читателей. Таким образом, вам придется связываться с моим издателем напрямую. Вот его адрес. — Ницше от¬крыл портфель, нацарапал пару строчек на клочке бума¬ги и передал его Брейеру. — Я, конечно, могу написать ему сам, но я бы предпочел, если вы не возражаете, что¬бы он получил письмо непосредственно от вас. Может быть, запрос на мою книгу, полученный им от знамени¬того ученого-медика, станет для него стимулом открыть тайну о существовании моих книг и остальным». Засовывая бумажку с адресом в жилетный карман, Брейер сказал: «Я отошлю запрос о ваших книгах сегод¬ня же вечером. Но как жаль, что я не могу приобрести ваши книги — или даже попросить их у кого-нибудь ско¬рее. Меня интересует все, что касается жизни моих пациентов, в том числе их работа и убеждения, поэтому ваши книги могли бы навести меня на верный путь ис¬следования состояния вашего здоровья — я уже не гово¬рю об удовольствии, которое я получил бы от прочтения ваших книг и обсуждения их с вами!» «О, в этом я могу вам помочь, — ответил Ницше. — Свои личные копии моих книг я всегда вожу с собой. Позвольте, я предложу их вам. Сегодня, позже, я занесу их в ваш офис». Брейер был рад, что этот прием сработал, и ему захо¬телось отплатить Ницше чем-нибудь. «Посвятить свою жизнь писательству, вкладывать сердце в свои книги и иметь так мало читателей — это ужасно. Большинство венских писателей предпочли бы смерть такому уделу. Как вы могли мириться с этим? Как вы миритесь с этим до сих пор?» Ницше никак не отреагировал на эту инициативу Брейера — ни улыбкой, ни тоном голоса. Смотря куда-то вперед, он сказал: «Да есть ли в Вене хоть один чело¬век, который помнит о том, что есть что-то и за предела¬ми Рингштрассе? Я терпелив. Может, к двухтысячному году люди наберутся смелости прочитать мои книги. — Он резко поднялся. — Итак, пятница?» Брейер понял, что он получил резкий отпор. Почему Ницше мгновенно стал таким неприветливым? Это про¬исходит уже второй раз за этот день, первый раз — когда речь зашла о мостике, и Брейер понял, что каждый раз это следует за его попыткой протянуть руку сочувствия. Что бы это значило, думал он. Что профессор Ницше не выносит, когда кто-то пытается сблизиться с ним или Предложить помощь? Тут он вспомнил, что Лу Саломе предупреждала его даже и не пытаться гипнотизировать Ницше, кажется, из-за его представлений о власти. Брейер на мгновение позволил себе представить, как бы Лу Саломе отреагировала на такое поведение Ницше. Она бы никогда не спустила ему это с рук, она бы отреа¬гировала немедленно и непосредственно. Она могла бы сказать так: «Фридрих, почему так получается, что каж¬дый раз, когда кто-то добр к тебе, ты отвечаешь злом?» Какая ирония, подумал Брейер, он ведь обижался на дерзость Лу Саломе, а теперь вызывает ее образ, чтобы спросить у нее совета! Но он быстро отогнал от себя эти мысли. Может, она и могла сказать эти слова. Но не он. Только не тогда, когда профессор Ницше с ледяным вы¬ражением лица направлялся к двери. «Да, профессор Ницше, в пятницу, в два». Ницше едва заметно кивнул и быстро вышел из каби-нета. Брейер наблюдал у окна, как он сбегает по ступень¬кам, раздраженно отсылает подъехавший фиакр, бросает взгляд в потемневшее небо, заматывает уши шарфом и пускается в путь по улице.

В ТРИ ЧАСА УТРА СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ Брейер снова почувствовал, как почва расползается под его ногами. Снова он пытался найти Берту, снова летел сорок футов вниз и падал на мраморную плиту, покрытую таинствен¬ными символами. Он в панике проснулся: сердце беше¬но колотилось, пижама и подушки промокли от пота. Стараясь не разбудить Матильду, он выбрался из посте¬ли, на цыпочках проскользнул в туалет помочиться, сме¬нил пижаму, перевернул подушку на сухую сторону и попытался снова уснуть. Но спать ему этой ночью уже не пришлось. Он лежал и вслушивался в глубокое дыхание Матильды. Весь дом спал: пятеро детей, служанка Луиза, кухарка Марта и гу¬вернантка Гретхен — спали все, кроме него. Он стоял на страже дома. Ему — а он работал больше всех и в отдыхе нуждался больше всех, — именно ему выпало хранить бодрствование и беспокоиться обо всех. Теперь его атаковали приступы тревоги. Некоторые атаки ему удавалось отразить, но враг все прибывал. Доктор Бинсвангер из санатория Бельвью написал ему, что состояние Берты ухудшилось более, чем когда-либо. Еще больше его расстроило известие о том, что доктор Экзнер, молодой психиатр, влюбился в нее и, предложив ей руку и сердце, передал работу с ней другому терапев¬ту. Ответила ли она ему взаимностью? Разумеется, она должна была дать ему повод! По крайней мере, доктор Экзнер оказался достаточно здравомыслящим челове¬ком и поспешно отказался от работы с этой пациенткой. Мысль о том, как Берта как-то особенно улыбалась молодому Экзнеру, как когда-то улыбалась ему, терзала Брейера. Берте стало хуже, чем когда-либо! Как глупо с его стороны было хвастаться ее матери своим новым гипно¬тическим методом! Что же она теперь думает о нем? О чем за его спиной шепчется весь медицинский мир? Если бы только он не расхваливал свое изобретение на той конференции, на которой оказался брат Лу Саломе! Когда же он наконец научится держать язык за зубами? Его передернуло от унижения и отвращения. Догадался ли кто-нибудь, что он влюблен в Берту? Разумеется, никто не мог понять, зачем терапевту прово¬дить с пациенткой по два часа в день — месяц за меся¬цем! Он знал, что Берта была неестественно сильно при¬вязана к своему отцу. И разве он, ее терапевт, не исполь¬зовал эту привязанность в своих корыстных целях? Иначе как бы она смогла полюбить семейного человека его лет? Он съеживался при мысли об эрекции, которая появ¬лялась всякий раз, когда Берта входила в транс. Слава богу, он никогда не позволял эмоциям взять над собой верх, никогда не говорил о своих чувствах, никогда не ласкал ее груди. А потом он представил, как делает ей лечебный массаж. Вдруг он сжимал ее груди, вытягивал ее руки над ее головой, задирал подол ночной рубашки, его колено раздвигало ее ноги, он просовывал руки под ее ягодицы и приподнимал ее к себе. Он уже расстегнул ремень, брюки, когда толпа людей — сестры, коллеги-врачи, фрау Паппенгейм — ворвалась в комнату! Он вжался в постель, опустошенный и поверженный. Зачем он так издевается над собой? Снова и снова он поддавался беспокойным мыслям. Евреям было о чем беспокоиться: усиление антисемитских настроений, по¬ложившее конец его университетской карьере; появле¬ние новой партии Шоненера, Национальной Ассоциа¬ции Германии; злобные антисемитские выступления на собрании Австрийского Союза Реформаторов, подстре¬кающие гильдии ремесленников устраивать нападения на евреев — евреев в мире финансов, евреев в прессе, евреев на железных дорогах, евреев в театре. Только на этой неделе Шоненер потребовал усиления старых зако¬нодательных ограничений на жизнь евреев, чем вызвал вспышки бунта по всему городу. Брейер знал, что ситуа¬ция будет только ухудшаться. Эта волна уже накрыла университет. Студенты недавно заявили, что, так как евреи были рождены «неблагородными», им не позволе¬но с этих пор получать сатисфакцию за оскорбление на дуэли. Брани в адрес врачей-евреев пока слышно не бы¬ло, но это всего лишь дело времени. Он слышал тихое похрапывание Матильды. Вот ле¬жала его самая большая проблема! Она посвятила свою жизнь ему. Она любила его, она была матерью его детей. Приданое, полученное за нее от семьи Олтманов, сдела¬ло его богатым человеком. Да, она была зла на Берту, но кто мог винить ее за это? Она имела полное право злиться. Он снова взглянул на нее. Когда он брал ее в жены, она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел, — и она до сих пор оставалась такой. Она была красивее императрицы, Берты и даже Лу Саломе. Не было в Вене такого мужчины, кто не завидовал бы ему. Почему же тогда он не мог прикасаться к ней, не мог целовать ее? Почему ее открытый рот пугал его? От¬куда бралось это пугающее желание вырваться из ее объятий? Потому что она вызывала в нем отвращение? Он смотрел на нее в темноте. Ее мягкие губы, изящно очерченные скулы, шелковистая кожа. Он представлял себе, как это лицо стареет, покрывается морщинами, кожа превращается в жесткую чешую, которая отпадает, открывая желтовато-белый череп. Он смотрел на ее гру¬ди, покоящиеся на ребрах, на грудной клетке. И вдруг вспомнил, как однажды, гуляя по растерзанному ветром пляжу, наткнулся на труп огромной рыбины; один бок ее почти разложился, обнаженные белоснежные ребра ухмылялись ему. Брейер пытался выкинуть из своей головы мысли о смерти. Он пробормотал свое любимое заклинание, фразу Лукреция: «Там, где я, нет смерти. Там, где смерть, нет меня. О чем же волноваться?» Но это не помогло. Он потряс головой, пытаясь отогнать мрачные мыс¬ли. Откуда они взялись? Из разговора о смерти с Ниц¬ше? Нет, Ницше не подал ему эти мысли, он просто вы¬пустил их на свободу. Они всегда были, он уже думал обо всем этом раньше. Но где они хранились в его мозге, когда он не думал об этом? Фрейд был прав: в мозгу дол¬жен быть резервуар для хранения сложных мыслей, не подвластных сознанию, но в состоянии полной боевой готовности — в любой момент готовых к выступлению на фронт его сознания. Причем в этом резервуаре хранятся не только мысли, но и чувства! Несколько дней назад Брейер из окна свое¬го фиакра заглянул в фиакр, едущий рядом. Две лошади брели, таща за собой кабину с пассажирами, двумя по¬жилыми людьми с угрюмыми лицами. Но кучера не было! Фиакр-призрак! Его охватил страх, прошиб пот — одеж¬да промокла в считанные секунды. А затем появился ку¬чер: он просто нагнулся поправить ботинки. Сначала Брейер рассмеялся над своей глупой реак¬цией. Но чем больше он думал об этом, тем все более от¬четливо осознавал, что каким бы он ни был рационалис¬том и вольнодумцем, в его мозгу оставалось место для ужаса перед сверхъестественным. Причем не так уж глу¬боко это место находилось: «под рукой», секунда — и все на поверхности. О, сколько бы он дал за щипцы для уда-ления миндалин, которые расправились бы с этими хра¬нилищами, корнями — со всем! И никакого сна. Брейер приподнялся, чтобы попра¬вить мятую пижаму и взбить подушки. Он снова подумал о Ницше. Какой странный человек! Как они здорово по¬говорили! Ему нравились такие разговоры: в такой си¬туации он чувствовал себя непринужденно, в своей та¬релке. Что там было за «вырезанное в камне» предложе¬ние? «Стань собой!» «Но кто я? — спросил себя Брейер. — Кем суждено было мне стать?» Его отец был ученым-талмудистом, может, философские диспуты были у него в крови. Он был рад, что ему удалось пройти несколько курсов по философии в университете: больше, чем ос¬тальным терапевтам, так как по настоянию отца он пер¬вый год провел на отделении философии, прежде чем поступить на медицинское отделение. Еще он не пере¬ставал радоваться тому, что ему удается поддерживать отношения с Брентано и Джодлом, профессорами, кото¬рые читали ему философию. Ему бы следовало видеться с ними чаще. В рассуждениях в области совершенной абстракции было что-то очистительное. Именно в эти моменты, возможно только тогда, его не оскверняли мыс¬ли о Берте и похоть. Интересно, каково это — жить в этом мире постоянно, как Ницше? И какие вещи осмеливается говорить Ницше! Поду¬мать только! Сказать, что надежда — это самое большое зло! Что бог мертв! Что истина — это ошибка, без кото¬рой мы не можем жить. Что враг истины не ложь, а убеждения! Что последняя награда мертвеца состоит в том, что больше умирать ему не придется! Что терапевты не имеют права лишать человека его собственной смер¬ти! Порочные мысли! Он оспаривал каждое из этих ут¬верждений, но возражения его были фальшивыми, ведь в глубине души он понимал, что Ницше прав. А свобода Ницше! Каково это — жить так, как живет он? Никакого дома, никаких обязательств, никому не надо платить никакого жалованья, не надо растить де¬тей, нет никакого расписания, никакой роли, никакого положения в обществе. В этой свободе было что-то за¬манчивое. «Почему у Фридриха Ницше ее так много, а у меня, Йозефа Брейера, так мало? Ницше попросту узур¬пировал свою свободу. Так почему я не могу?» — вздох¬нул Брейер. Он лежал в постели, голова шла кругом от таких мыслей, пока будильник не сработал в шесть. «Доброе утро, доктор Брейер, — поприветствовала его фрау Бекер, когда он приехал в офис в половине одиннадцатого после объезда больных на дому. — Профессор Ницше ждал в вестибюле, когда я приехала от¬крыть офис. Он привез вам эти книги и просил передать вам их. Это его личные копии с рукописными заметками на полях, в которых содержится идея для нового произ¬ведения. Это очень личное, сказал он и попросил вас ни¬кому их не показывать. Он, кстати, ужасно выглядел и очень странно себя вел». «Что вы имеете в виду, фрау Бекер?» «Он постоянно моргал, словно ничего не мог разгля¬деть или словно не хотел смотреть на то, что он видел. Его лицо было болезненно-бледным, будто он того и гляди упадет в обморок. Я спросила, не нужна ли ему по¬мощь, может, чай, или не хотел бы он прилечь в вашем кабинете. Мне казалось, что я была добра с ним, но ему это явно не понравилось, он разозлился. После этого он, не говоря ни слова, развернулся и, спотыкаясь, начал спускаться по лестнице». Брейер забрал у фрау Брейер пакет, принесенный Ницше, — две книги, аккуратно завернутые в страницу вчерашнего номера Neue Freie Presse и перевязанные ко¬ротким шнурком. Он распаковал их и положил в стол рядом с книгами, которые подарила ему Лу Саломе. Может, Ницше и преувеличивал, говоря, что он станет единственным на всю Вену обладателем этих книг, но, несомненно, он стал единственным человеком в Вене, у которого были два экземпляра. «Ой, доктор Брейер, разве это не те самые книги, ко¬торые оставляла та русская гранд-дама?» Фрау Бекер только что принесла утреннюю почту и, убирая со стола газету и шнурок, заметила названия книг. Вот так ложь порождает ложь, подумал Брейер, и на¬сколько бдительным приходится постоянно быть лжецу. Фрау Бекер, женщина довольно церемонная и свое дело знающая, любила заходить к пациентам в гости. Могла ли она проболтаться Ницше про «русскую даму» и ее по¬дарок? Он должен был ее предупредить. «Фрау Бекер, мне нужно вам кое-что сказать. Эта русская женщина, фройлен Саломе, которая так вам понравилась, — близкая подруга профессора Ницше или была ею. Она обеспокоена состоянием профессора и устроила так, что друзья порекомендовали ему меня. Сам он об этом не знает, так как сейчас они с фройлен Саломе в очень плохих отношениях. Если я надеюсь по¬мочь ему, он никогда не должен узнать о том, что я с ней встречался». Фрау Бекер со своей обычной осмотрительностью кивнула, а затем выглянула в окно и увидела двух вновь прибывших пациентов. «Герр Гауптман и фрау Кляйн. Кого вы примете первым?» Брейер назначил Ницше конкретное время визита, что было нетипично для него. Обычно он, как и все вен¬ские терапевты, назначал только конкретный день и принимал пациентов по мере поступления. «Пригласите герра Гауптмана. Ему нужно вернуться на работу». * * * Приняв последнего на это утро пациента, Брейер ре¬шил подготовиться к завтрашнему визиту Ницше — про¬смотреть его книги, и попросил фрау Бекер сообщить жене, что он поднимется наверх, только когда обед будет уже на столе. Он вытащил две книги в дешевых перепле¬тах, меньше трехсот страниц в каждой. Он бы предпочел читать экземпляры, подаренные ему Лу Саломе, тогда он мог бы что-то подчеркивать и делать пометки на полях. Он понимал, что он должен читать именно книги, при-надлежащие Ницше, чтобы свести свое двуличие до ми¬нимума. Собственные пометки Ницше сбивали его с толку: очень много подчеркиваний, на полях постоянно попадались восклицательные знаки восклицания вроде «ДА! ДА!», а иногда — «НЕТ!» или «ИДИОТ!». Помимо этого множество нацарапанных замечаний, которых Брейер разобрать не смог. Это были странные книги, не похожие ни на что, что Брейеру доводилось видеть до этого. Каждая книга состояла из сотен пронумерованных разделов, большинст¬во из которых практически не были связаны друг с дру¬гом. Разделы были короткими, в большинстве своем — два-три абзаца, а иногда — просто афоризм: «Мысли — тень чувств, всегда хмурые, пустые и незатейливые», «В наше время никто не умирает от горьких истин — слишком велик выбор противоядий», «Что хорошего в книге, которая не выводит нас за пределы всех книг?» Судя по всему, профессор Ницше считал, что он спо¬собен рассуждать на любые темы: музыка, искусство, по¬литика, толкование Библии, история, психология. Лу Саломе отзывалась о нем как о великом философе. Брейер пока не был готов вынести свое собственное суждение на основании содержания его книг. Но уже было ясно, что Ницше был писателем поэтического склада, истин¬ным Dichter . Некоторые заявления Ницше казались нелепыми, на¬пример глупое утверждение о том, что между отцами и сыновьями всегда больше общего, чем между матерями и дочерьми. Но многие его афоризмы настраивали Брейера на саморефлексию: «Что есть семя освобождения? — Отсутствие стыда перед самим собою!» Особенно его по¬разил такой запоминающийся пассаж: «Как кости, плоть, внутренности и кровеносные сосуды покрыты кожей, которая позволяет человеку выглядеть благопристойно, так и тревоги и страсти, терзающие душу, облечены тщеславием; это кожа души». О чем говорят эти фразы? Они не поддаются характе¬ристике, разве что можно было сказать, что они в целом казались довольно провокационными; они бросали вы¬зов всем условностям, ставили под вопрос, даже осмели¬вались очернять традиционные ценности и провозгла¬шали анархию. Брейер взглянул на часы. Час пятнадцать. Хватит бесцельно листать страницы. Так как в любой момент его могли позвать к обеду, он начал искать те моменты, ко¬торые должны представлять для него практическую цен¬ность на предстоящей завтра встрече с Ницше. Распорядок больницы обычно не позволял Фрейду обедать с Брейерами по вторникам. Но сегодня Брейер специально пригласил его поговорить о том, как прошла консультация с Ницше. После полноценного венского обеда, состоящего из соленой капусты и похлебки с изю¬мом, шницеля по-венски, брюссельской капусты, пече¬ных в сухарях помидоров, испеченного собственноручно Мартой хлеба из грубой непросеянной муки, печеных яблок с корицей, Schlag и сельтерской, Брейер и Фрейд удалились в кабинет. Описывая историю болезни и симптомы пациента, который получил имя герр Удо Мюллер, Брейер заме¬тил, что Фрейд начинает тихонько клевать носом. Он уже был знаком с непреодолимой сонливостью, охваты¬вающей Фрейда после обеда, и знал, как с этим бороться. «Ну, Зиг, — сказал он бодрым голосом, — давай-ка подготовимся ко вступительным экзаменам по медици¬не. Я буду профессором Нотнагелем. Я не спал всю ночь, у меня было расстройство желудка, а Матильда опять злится на меня за то, что я опоздал к обеду, так что я до¬статочно зол для того, чтобы изобразить этого грубияна». Брейер начал имитировать сильный северогерман¬ский акцент и жесткую, авторитарную манеру поведения пруссака: «Итак, доктор Фрейд, я изложил вам историю болезни герра Удо Мюллера. Теперь вы можете перехо¬дить к обследованию. Скажите, на что вы будете ориен¬тироваться?» Фрейд сразу открыл глаза, его пальцы прошлись по галстуку, ослабляя узел. Он не разделял любовь Брейера к такого рода шутливым экзаменам. Он был согласен с тем, что они хороши в педагогическом плане, но такие вещи всегда приводили его в неописуемое волнение. «Вне всякого сомнения, — начал он, — у пациента имеются поражения центральной нервной системы. Вос¬паление головного мозга, ухудшение зрения, неврологи¬ческая история его отца, нарушения равновесия — все говорит в пользу этой гипотезы. Я подозреваю опухоль головного мозга. Существует вероятность наличия рас¬сеянного склероза. Я проведу неврологическое обследо-вание, тщательно проверю черепные нервы, особенно первый, второй, пятый и одиннадцатый. Я также тща¬тельно проверю зрительные поля — опухоль может да¬вить на зрительный нерв». «Как насчет остальных зрительных феноменов, док¬тор Фрейд? Мерцание, частичная слепота по утрам, ко¬торая проходит днем? Знаете ли вы такой рак, который мог бы делать такие вещи?» «Я внимательно осмотрю сетчатку. У него могут об¬наружиться очаги дегенерации». «Очаги дегенерации, которые исчезают днем? Заме¬чательно! Этот случай стоит публикации! А его периоди¬ческие приступы слабости, ревматические симптомы, кровавая рвота? Это тоже последствия рака?» «Герр профессор Нотнагель, пациент может страдать двумя заболеваниями одновременно. И вши, и блохи, как говорил Опползер. У него может быть анемия». «А как вы проверите анемию?» «Сделаю анализ на гемоглобин и анализ кала». «Nein! Nein! Mein Gott! (Нет! Нет! Бог мой!) Чему вас учат в венских медицинских училищах! Исследовать при помощи пяти чувств? Забудьте о лабораторных анализах: вы — еврейский лекарь! Лаборатория только дает под¬тверждение тому, что вы можете сказать на основании осмотра. Представьте, что вы на поле боя, доктор, — вы что же, будете требовать провести анализ кала?» «Я проверю цвет кожи пациента, уделяя особое вни¬мание сгибам ладони, его слизистым — деснам, языку, слизистой глаза». «Верно. Но вы забыли самое важное — ногти». Брейер прочистил горло, продолжая играть роль Нотнагеля. «А теперь, мой честолюбивый молодой док¬тор, — сказал он, — послушайте результаты врачебного осмотра. Во-первых, результаты неврологического об¬следования целиком и полностью в пределах нормы — ничего выходящего за ее рамки не обнаружено. Вы слиш¬ком зациклены на опухоли мозга и рассеянном склерозе, которые, доктор Фрейд, крайне маловероятны в данном случае, если, конечно, вам не известны случаи, которые длятся годами, время от времени проявляются в виде жестоких двадцатичетырехчасовых или сорокавосьмича¬совых приступов симптоматологии, после чего полнос-тью исчезают, не оставляя никаких неврологических на¬рушений. Нет, нет, нет! Это не структурное заболевание, но эпизодические психологические расстройства». Брей¬ер поднялся и с преувеличенным прусским акцентом провозгласил: «Вот единственно возможный диагноз, доктор Фрейд». Фрейд сильно покраснел. «Я не знаю». Он имел такой жалкий вид, что Брейер прекратил игру, перестал быть Нотнагелем и сказал более мягко: «Нет, знаешь, Зиг, мы это обсуждали в прошлый раз. Гемикрания, или мигрень. И не расстраивайся, что ты не подумал об этом: мигренями страдают дома. Аспи¬ранты-клиницисты редко сталкиваются с ними, так как с мигренями редко обращаются в больницу. Несомнен¬но, у герра Мюллера как раз серьезный случай гемикрании. У него наблюдаются все классические симптомы. Давай посмотрим: симптоматические приступы одно¬сторонней пульсирующей головной боли — это, кстати, часто семейное, — сопровождающиеся анорексией, тош¬нотой, рвотой, а также зрительными аберрациями — продромальными вспышками света, даже гемианопсией». Фрейд достал из внутреннего кармана пальто неболь¬шой блокнот и начал делать записи. «Я начинаю вспо¬минать, что я читал о мигрени, Йозеф. По теории Дюбуа-Реймона это болезнь сосудов, боль возникает из-за спазмов мелких артерий мозга». «Дюбуа-Реймон прав относительно сосудистой природы заболевания, но не у всех пациентов наблюдаются спазмы мелких артерий. Я встречал довольно много па¬циентов, у которых, наоборот, сосуды были расширены. Моллендорф полагает, что боль причиняет не спазм, а напряжение расслабленных кровеносных сосудов». «А почему он теряет зрение?» «Вот здесь мы и видим блох и вшей! Это результат ка¬кого-то другого нарушения, не связанный с мигренью. Я не смог сфокусировать офтальмоскоп на его сетчатке. Что-то мешает. Я не могу понять причину непрозрач¬ности роговицы, но я уже сталкивался с подобными слу¬чаями. Вероятно, это отек роговицы — это может объяс¬нять тот факт, что он плохо видит по утрам. Роговица отекает сильнее всего после того, как глаза были закры¬ты всю ночь, а днем постепенно состояние улучшается по мере того, как с открытых глаз испаряется жидкость». «Его слабость?» «Он несколько анемичен. Возможно, причиной явля¬ется желудочное кровотечение, но вероятнее всего ане¬мия вызвана его питанием. Он страдает настолько силь¬ными расстройствами пищеварения, что иногда не в со¬стоянии принимать пищу неделями». Фрейд продолжал делать пометки. «Каков прогноз? Его отца убила эта же болезнь?» «Он задал мне точно такой же вопрос, Зиг. В самом деле, у меня никогда раньше не было пациента, который бы так настойчиво требовал открыть ему все карты. Он заставил меня пообещать, что я буду говорить ему только правду, а потом задал мне три вопроса: будет ли его забо¬левание прогрессировать, ослепнет ли он и смертельна ли его болезнь. Ты когда-нибудь видел пациента, кото-рый спрашивает такие вещи? Я пообещал ему, что он по¬лучит все ответы на нашей завтрашней встрече». «Что ты ему скажешь?» «Я наговорю ему кучу обнадеживающих фраз на ос¬новании замечательного труда Ливлинга, британского терапевта, которому принадлежит самое качественное медицинское исследование, которое когда-либо было проведено в Англии. Тебе следует прочитать эту моно¬графию». Брейер взял тяжелую книгу и передал ее Фрей¬ду, который начал медленно перелистывать страницы. «Монография еще не переведена, — продолжил Брей¬ер, — но ты достаточно хорошо знаешь английский. Ливлинг работал с обширной выборкой страдающих мигре¬нями больных и пришел к выводу о том, что мигрени ос¬лабевают по мере старения пациента, а также что они не связаны ни с каким заболеванием головного мозга. Так что, несмотря на то что болезнь эта передается по на-следству, крайне мала вероятность того, что отец его умер от той же болезни. Разумеется, — продолжал Брейер, — Ливлинг пользо¬вался недостаточно надежным методом исследования. В монографии не указано, на чем основаны результа¬ты — на данных лонгитюдного или же профильного ис¬следования. Ты понимаешь, о чем я, Зиг?» Ответ последовал немедленно: Фрейд явно чувство¬вал себя более уверенно в области методов исследова¬ния, нежели в сфере клинической медицины. «Лонгитюдный метод предполагает отслеживание пациентов в течение нескольких лет, когда можно обнаружить, что с возрастом приступы ослабевают, так?» «Именно, — отозвался Брейер. — А профильный ме¬тод?..» Фрейд перебил его, словно старательный ученик, тя¬нущий руку с первой парты: «Профильный метод осно¬ван на единичном осмотре пациента в определенный мо¬мент времени — в данном случае у более взрослых паци¬ентов в выборке наблюдались не столь сильные приступы мигрени по сравнению с более молодыми». Брейеру нравился настрой друга, и он предоставил ему еще одну возможность проявить свои знания: «А ты можешь определить, какой из методов обеспечивает бо¬лее точные результаты?» «Профильный метод не может быть достаточно точ¬ным: в выборке может быть слишком мало старых паци¬ентов, страдающих сильной мигренью, и не потому, что с возрастом приступы ослабевают, а потому, что пациен¬ты могут чувствовать себя слишком плохо или уже осно¬вательно разочароваться в докторах, а потому не согла¬шаться принять участие в исследовании». «Ты совершенно прав, и, сдается мне, Ливлинг не учел этот недостаток. Прекрасный ответ, Зиг. Как насчет торжественной сигары?» Фрейд с радостью согласился отведать одну из прекрасных турецких сигар. Мужчины закурили и какое-то время смаковали изысканный вкус табака. «А теперь, — продолжил Фрейд, — можем мы закон¬чить обсуждение этого случая? — Громким шепотом он добавил: — Осталось самое интересное'.» Брейер улыбнулся. «Может, мне не следует так говорить, — продолжал Фрейд, — но теперь, когда нас покинул Нотнагель, я мо¬гу признаться тебе по секрету, что психологические ас¬пекты этого случая интересуют меня значительно боль¬ше, чем его медицинская сторона». Брейер заметил, что его друг и вправду оживился. В его глазах сверкало любопытство, когда он спросил: «Насколько этот пациент склонен к суициду? Удалось ли тебе посоветовать ему обратиться к консультанту?» Теперь пришла очередь Брейера оказаться в дурацком положении. Вспомнив, как во время их последней встре¬чи он бравировал своими талантами в области проведе¬ния бесед с пациентами, он покраснел. «Это очень странный человек, Зиг. Я никогда еще не сталкивался с таким сильным сопротивлением. Он напо¬минает мне кирпичную стену. Очень умную кирпичную стену. Он предоставил мне множество прекрасных воз¬можностей выйти на эту тему. Он говорил о том, что в прошлом году он чувствовал себя хорошо только пятнад¬цать дней, что у него бывает мрачное настроение, что его предавали, что он живет в полнейшей изоляции, что он писатель, которого никто не читает, что его мучают бес¬сонница и дурные мысли по ночам». «Но, Йозеф, это как раз все то, что ты хотел услы¬шать!» «Вот именно. Но когда я пытался развернуть каждую из этих тем, я оставался с пустыми руками. Да, он пони¬мает, что постоянно болеет, но утверждает, что болен не он, не его сущность, а его тело. Что касается мрачных периодов, он заявляет, что горд тем, что у него хватает смелости переживать такие времена. Только подумай — «Горжусь смелостью позволять себе иметь мрачные пе¬риоды!» Слова безумца! Предательство? Да, я подозре¬ваю, что он говорит о том, что произошло между ним и фройлен Саломе, но он утверждает, что уже справился с этим и теперь не испытывает ни малейшего желания возвращаться к этой теме. Что касается суицида, он от¬рицает такого рода желания, но защищает право пациен¬та на выбор собственной смерти. Хотя он мог бы быть только рад смерти, — он заявил, что последняя награда мертвеца есть отсутствие необходимости снова уми¬рать! — ему еще столько всего нужно сделать, столько книг написать. Он сказал мне буквально следующее: он вынашивает свои книги в голове, словно беременная женщина дитя, и он думает, что его головные боли — это схватки мозга». Фрейд покачал головой, выражая сочувствие своему другу, видя его таким растерянным. «Схватки мозга — какая метафора! Словно Афина Паллада, рожденная из брови Зевса! Странные мысли — схватки мозга, выбор собственной смерти, смелость иметь мрачные периоды... Он далеко не глуп, Йозеф. Только вот не могу понять, что это — безумный ум или умное безумие?» Брейер покачал головой. Фрейд откинулся на спинку кресла, выпустил густой клуб дыма и теперь наблюдал за тем, как он исчезает, поднимаясь вверх. Потом он снова заговорил: «Эта история становится с каждым днем все более и более захватывающей. А почему тогда фройлен Саломе говорила о том, что он в отчаянии и подумывает о самоубийстве? Он лжет ей? Или тебе? Или себе?» «Лжет себе, Зиг? Как ты лжешь себе? Кто лжет? И ко¬го обманывают?» «Возможно, одна часть его склонна к суициду, но его сознание об этом не знает». Брейер повернулся, чтобы видеть друга получше. Он ожидал увидеть ухмылку на его лице, но Фрейд был пре¬дельно серьезен. «Зиг, ты все чаще вспоминаешь о своем маленьком гомункулусе из подсознания, который живет совершен¬но отдельной от своего хозяина жизнью. Послушай, Зиг, прими мой совет: рассказывай свои теории только мне. Нет, нет, я даже не буду называть это теорией — она не имеет никаких под собой оснований, давай будем счи¬тать это забавной идеей. Не говори об этой забавной идее Брюкке — его сразу перестанет мучить совесть за отсутствие смелости помогать еврею». В ответе Фрейда прозвучала неожиданная решитель¬ность: «Это останется между нами до тех пор, пока я не найду убедительные доказательства. А затем я не буду отказываться от публикации». Впервые Брейер понял, что в его молодом друге оста¬лось не так уж много мальчишеского. Вместо этого в нем появлялись смелость, желание отстаивать свои убежде¬ния — этими качествами желал бы обладать и он сам. «Зиг, ты говоришь о доказательствах, словно ты счи¬таешь это объектом научного исследования. Но этот го¬мункулус не является частью объективной реальности. Это всего лишь конструкт, как идеал Платона. Что могло бы стать доказательством? Можешь ли ты привести мне хоть один пример? И не говори о снах, я не считаю их достойным доказательством, ведь они тоже представля¬ют собой невещественные конструкты». «Ты сам обеспечил меня доказательством, Йозеф. Ты рассказывал мне о том, что эмоциональное состояние Берты Паппенгейм определяли события, имевшие место ровно двенадцать месяцев назад, — события прошлого, которые не были известны ее сознанию. Однако мы на¬ходим их подробное описание в дневнике ее матери годичной давности. Мне кажется, что это достойный экви¬валент лабораторным подтверждениям». «Но это основывается на предположении о том, что Берта является свидетелем, которому можно верить, что она действительно не помнит об этих событиях прошлого». Но, но, но — вот опять, думал Брейер, появляется этот «демон Но». Ему хотелось настучать себе как следу¬ет по голове. Всю свою жизнь он занимал эту нереши¬тельную «но»-позицию, и теперь он ведет себя точно так же с Фрейдом, и с Ницше — и все это при том, что в глу¬бине души он мог предположить, что оба они правы. Фрейд записал еще несколько предложений в свой блокнот. «Йозеф, как ты думаешь, смогу ли я когда-ни¬будь ознакомиться с дневником фрау Паппенгейм?» «Я уже вернул его, но думаю, что смогу получить его обратно». Фрейд достал часы: «Мне нужно будет скоро возвра¬щаться в больницу перед обходом Нотнагеля. Но пока я не ушел, скажи мне, что ты собираешься делать со своим неуступчивым пациентом». «Ты имеешь в виду, Зиг, что бы мне хотелось сделать? Три этапа. Для начала — достичь хорошего взаимопони¬мания «доктор-пациент». Затем мне бы хотелось госпи¬тализировать его на несколько недель, чтобы понаблю¬дать за его мигренями и контролировать его лечение. Помимо этого, в течение этих недель мне бы хотелось встречаться с ним почаще для глубинных обсуждений его отчаяния. — Брейер вздохнул. — Но, зная его, веро¬ятность того, что он пойдет на сотрудничество хотя бы в чем-то, ничтожно мала. Какие будут предложения, Зиг?» Фрейд, который все еще просматривал монографию Ливлинга, вытащил одну из страниц, чтобы показать ее Брейеру. «Вот, послушай. В разделе «Этиология» Ливлинг пи¬шет: «Приступы мигрени были вызваны расстройством пищеварения, переутомлением глаз и стрессами. Реко¬мендуется длительный постельный режим. Страдающим мигренями детям, возможно, придется во избежание стресса прекратить обучение в школе и перейти на до¬машнее обучение, обеспечивающее им больше покоя. Некоторые терапевты советуют сменить род трудовой деятельности на менее напряженный». Брейер не понял: «И что?» «Думаю, это ответ на наш вопрос! Стресс! Почему бы не назначить стресс ключевым моментом твоего тера¬певтического плана? Настаивай на том, что для борьбы с мигренью repp Мюллер должен снизить стресс, в том числе и психический. Объясни ему, что стресс есть не что иное, как подавленные переживания, и что, как и при лечении Берты, стресс этот может быть снят посред¬ством обеспечения ему выхода наружу. Воспользуйся методом прочищения дымоходов. Ты даже можешь по¬казать ему это утверждение Ливлинга, чтобы привлечь еще и медицинское светило». Фрейд заметил улыбку Брейера, вызванную его сло¬вами, и спросил: «Ты думаешь, это плохой план?» «Вовсе нет, Зиг. На самом деле я думаю, что это пре¬красный совет, и я собираюсь ему последовать в точнос¬ти. Я улыбался только над его последней частью, когда ты говорил о «привлечении медицинского светила». Ты бы понял, что здесь смешного, если бы знал этого паци¬ента, но сама идея о том, что он преклоняется перед ав¬торитетом в области медицины или в любой другой об¬ласти, кажется мне очень забавной». И, открыв «Веселую науку» Ницше, Брейер зачитал вслух несколько отмеченных им моментов. «Герр Мюл¬лер полностью отрицает авторитеты и условности. На¬пример, он ниспровергает достоинства и называет их по¬роками. Вот что он говорит о постоянстве: «С упорством он цепляется за что-то, уже давно пройденное, но име¬нует это постоянством». А вот о вежливости: «Он так вежлив. Да, у него в кармане всегда лежит сухарик для Цербера, и он настолько труслив, что для него все мы Церберы, даже ты и я. Вот и вся его вежливость». Или послушай восхитительную метафору о нарушении зре¬ния и отчаянии: «Видеть глубину вещей — очень неудобное свойство. Это заставляет держать глаза в постоянном напряжении, и в конце концов ты видишь больше, чем хотел бы». Фрейд с интересом слушал: «Увидеть больше, чем хо¬телось бы, — пробормотал он. — Интересно, что он уви¬дел. Можно взглянуть на эту книгу?» Но у Брейера уже был готов ответ на такую просьбу: «Зиг, он заставил меня поклясться, что я никому не по¬кажу эту книгу, так как в ней есть его личные заметки. Наши отношения с ним пока еще такие неровные, так что на данный момент я предпочел бы уважать его требо¬вания. Может, позже. Что касается странного в беседе с герром Мюлле¬ром, — продолжил он, остановившись на своей послед¬ней записи. — Всякий раз, когда я пытался выразить со¬чувствие, он обижался и разрывал раппорт между нами. А! «Мостик». Да, вот то самое место, которое я искал». Брейер начал читать, и Фрейд закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. «В нашей жизни наступали моменты, когда мы были так близки, что казалось, ничто не в силах разрушить нашу дружбу, наше братство, и один лишь маленький мостик разделял нас. Едва ты собрался ступить на него, как я спросил тебя: «Хочешь ли ты перейти этот мостик и прийти ко мне?» — И в тот же момент у тебя пропало всякое желание делать это, а когда я снова задал тебе этот вопрос, ответом мне было молчание. С тех самых пор горы, бурные реки — всевозможные преграды разде¬ляют нас, между нами воцарилось отчуждение, и даже если бы мы захотели сблизиться, мы бы не смогли. Но когда теперь ты думаешь об этом мостике, ты не можешь произнести ни слова и ты давишься рыданиями в изум¬лении». Брейер отложил книгу: «Ну, Зиг, что ты об этом дума¬ешь?» «Не могу сказать наверняка, — Фрейд встал и напра¬вился к книжному шкафу. — Любопытная история. Да¬вай разбираться. Один человек собирается перейти мостик, то есть сблизиться с другим человеком, как вдруг этот другой предлагает ему сделать как раз то, что он со¬бирается делать. И вот теперь первый не может сделать шаг, потому что это будет выглядеть, словно он подчи¬няется другому — власть оказывается преградой на пути к сближению». «Да, да, Зиг, ты прав. Прекрасно. Теперь я понял. Это значит, что герр Мюллер любое проявление позитивных чувств будет воспринимать как требование подчиниться власти. Интересное мнение: это фактически делает сбли¬жение с ним невозможным. Где-то еще в этой книге он говорит о том, что мы ненавидим тех, кто знает наши секреты и заманивает нас в ловушку нежных чувств. В такой ситуации нам необходимо не сочувствие, но воз¬можность вновь овладеть контролем над эмоциями». «Йозеф, — сказал Фрейд, садясь обратно в кресло и стряхивая пепел в пепельницу, — на прошлой неделе я имел возможность наблюдать, как Бильрот применял свой принципиально новый хирургический прием удале¬ния пораженного раком желудка. И сейчас, слушая тебя, я начинаю думать, что ты должен провести психологи¬ческую хирургическую операцию, такую же сложную и тонкую. Ты знаешь о его склонности к суициду по сло¬вам фройлен Саломе, но не можешь сказать ему об этом. Ты должен убедить его рассказать тебе о своем отчаянии; при этом, если тебе это удастся, он возненавидит тебя за свой позор. Ты должен завоевать его доверие; однако, если ты будешь выказывать ему свое сочувствие, он об¬винит тебя в попытке завоевать власть над ним». «Психологическая хирургия, — интересно ты это на¬зываешь, — сказал Брейер. — Мы, кажется, разрабаты¬ваем целый подраздел в медицине. Подожди, я еще кое-что хотел тебе прочитать на ту же тему». Пару минут он пролистывал книгу « Человеческое, слиш¬ком человеческое». «Не могу найти этот момент, в общем, там говорится о том, что правдоискатель должен под¬вергнуть себя самостоятельному психологическому ана¬лизу — он называет это «моральным расчленением». Он дошел даже до утверждения о том, что самые великие философы ошибались из-за пренебрежения собственной мотивацией. Он заявляет, что для того, чтобы познать истину, человек должен для начала полностью познать себя. А для этого он должен отказаться от привычной точки зрения, отстраниться от своего времени, своей страны — и тогда исследовать себя со стороны!» «Подвергать анализу собственную душу! Не самое легкое занятие, — сказал Фрейд, вставая и собираясь уходить. — Но наличие объективного информированно¬го гида значительно облегчит процесс!» «Именно об этом я и думаю! — воскликнул в ответ Брейер, провожая Фрейда. — Теперь самое сложное — убедить в этом его!» «Не думаю, что это будет сложно, — сказал Фрейд. — Ты можешь пользоваться как его собственными аргу¬ментами относительно морального расчленения, так и медицинской теорией о связи стресса и мигрени. Не знаю, как у тебя может не получиться убедить твоего не¬сговорчивого философа в необходимости курса самоис¬следования под твоим руководством. Спокойной ночи, Йозеф». «Спасибо, Зиг, — сказал Брейер и на мгновение сжал его плечо. — Это был хороший разговор. Яйца препода¬ли хороший урок курице». ПИСЬМО ЭЛИЗАБЕТ НИЦШЕ ФРИДРИХУ НИЦШЕ 26 ноября 1882 года Мой дорогой Фриц, Ни мама, ни я уже несколько недель не получали от тебя из¬вестий. Сейчас не время тебе исчезать! Твоя русская обезьяна продолжает лгать о тебе. Она показывает всем эту фотогра-фию, где ты и этот еврей, Рэ, запряжены ею, и шутит, что ты любишь испробовать ее кнут. Я говорила тебе, что ты должен забрать у нее эту фотографию, иначе она до конца наших дней будет нас шантажировать! Она везде и всюду выставляет тебя на посмешище, а ее любовник, Рэ, поет под ее дудку. Она го¬ворит, что Ницше, всемирно известного философа, интересу¬ет лишь одна вещь — ее ... — часть ее тела, я не могу заставить себя повторять ее слова, уподобляться ее развращенности. До¬гадывайся сам. Сейчас она открыто живет во грехе с твоим другом, Рэ, на глазах его матери — так им всем и надо. Разуме¬ется, в ее поведении нет ничего неожиданного, по крайней мере для меня уж точно (то, как ты отнесся к моим предосте-режениям в Таутенберге, до сих пор причиняет мне боль), но игра заходит все дальше — она наполняет своей ложью весь Базель. Мне довелось узнать, что она написала письма Кемпу и Вильгельму. Фриц, послушай меня: она не остановится, пока ты не лишишься своей дотации. Ты можешь молчать, я нет: я собираюсь потребовать официального полицейского расследования ее отношений с Рэ! Если удача мне улыбнет¬ся—и мне нужна твоя поддержка, — она в течение месяца будет депортирована за аморальное поведение! Фриц, сообщи мне свой адрес. Твоя единственная сестра, ЭЛИЗАБЕТ

РАННЕЕ УТРО у Брейеров проходило по неизменному сценарию. В шесть утра булочник с угла улицы, па¬циент Брейера, приносил свежие, с пылу с жару Kaisersemmel. Пока муж одевался, Матильда сервировала стол, готовила для него кофе с корицей и выкладывала хрустящие треугольные булочки со сладким кремом и черносмородиновым вареньем. Несмотря на то что брак их трещал по швам, она всегда готовила мужу завтрак, а Луиза и Гретхен ухаживали за детьми. Брейер, который все утро думал только о предстоя¬щей встрече с Ницше, был настолько поглощен изучени¬ем книги « Человеческое, слишком человеческое», что едва поднял глаза, когда Матильда наливала ему кофе. Он молча позавтракал и только в конце трапезы пробормо¬тал, что беседа с новым пациентом займет и обеденный перерыв. Матильде это не понравилось. «Я так часто слышу об этом твоем философе, что уже начинаю волноваться. Вы с Зиги часами обсуждаете его! Ты работал во время обеденного перерыва в среду, вчера ты остался в кабинете, чтобы почитать его книгу, и при¬шел только когда обед был уже на столе; сегодня ты чи¬таешь его за завтраком. И ты опять говоришь о том, что не придешь обедать! Детям нужно видеть своего отца, Иозеф. Прошу тебя, Йозеф, не зацикливайся на нем. Как на остальных». Брейер знал, что Матильда намекает на Берту, но не только на нее: она часто обижалась на то, что он не мо¬жет установить разумные ограничения на время, которое он посвящал пациентам. Он же считал неприкосновенной истиной посвящение себя пациенту. Если он брался лечить человека, то никогда не пытался обделить его не¬обходимым временем и усилиями. Он мало брал за свои услуги, а с пациентами, которые испытывали серьезные финансовые трудности, работал и вовсе бесплатно. Ино¬гда Матильде казалось, что она должна защитить Брейера от него самого, если ей хотелось, чтобы он уделял ей хотя бы какое-то время и внимание. «На остальных, Матильда?» «Ты знаешь, о чем я, Йозеф. — Она не произносила имени Берты. — Жена, конечно, может понять какие-то вещи. Stammtisch в кафе — я знаю, где-то ты должен встречаться со своими друзьями, тарок, голуби, шахма¬ты. Но все остальное время: неужели необходимо так вы¬кладываться!» «Когда? О чем ты говоришь?» Брейер понимал, что он лезет на рожон, что он начинает неприятный разго¬вор. «Подумай хотя бы о том, сколько времени ты прово¬дил с фройлен Бергер». За исключением Берты, из всех примеров, которые могла привести жена, этот вызывал у него наибольшее раздражение. Ева Бергер, медсестра, проработала с ним около десяти лет — с того самого дня, когда он начал практиковать. Его необычайно близкие с ней отношения приводили Матильду в изумление не меньшее, чем его отношения с Бертой. За все эти годы совместной работы между Брейером и его ассистенткой установились дру¬жеские отношения, выходившие за рамки профессио¬нальных ролей. Как часто они доверяли друг другу самые личные секреты; без свидетелей они обращались друг к другу по имени; скорее всего, они были единственными врачом и медсестрой в Вене, которые это делали, но это было вполне типично для Брейера. «Ты никогда не понимала моих отношений с фройлен Бергер, — ледяным голосом ответил Брейер. — Я до сих пор жалею, что послушался тебя тогда. Увольнение фройлен Бергер несмываемым позором легло на мою со¬весть». Шесть месяцев назад, в тот самый судьбоносный день, когда галлюцинирующая Берта объявила, что она бере¬менна от Брейера, Матильда потребовала от него не только прекращения работы с Бертой, но и увольнения Евы Бергер. Матильда была в бешенстве, она была уни¬жена, огорчена и хотела стереть любое напоминание о Берте из своей жизни. А еще о Еве, которую Матильда, зная, что муж все обсуждает со своей медсестрой, счита¬ла соучастницей в этом ужасном случае с Бертой. Во время кризиса Брейер был настолько охвачен от¬вращением, настолько унижен и поглощен самообвине¬нием, что выполнил все требования Матильды. Хотя он знал, что Ева оказалась невинной жертвой, он не мог найти в себе мужества вступиться за нее. На следующий же день он не только передал заботу о Берте одному из своих коллег, но и уволил ни в чем не повинную Еву Бергер. «Извини, что подняла эту тему, Йозеф, но что мне остается делать, когда я вижу, что ты все сильнее и силь¬нее отстраняешься от меня и наших детей? Когда я что-нибудь у тебя прошу, я делаю это не для того, чтобы до¬садить тебе, но потому, что ты нужен мне, ты нужен нам. Можешь считать это комплиментом, приглашением». Матильда улыбнулась ему. «Я люблю приглашения — но я ненавижу команды!» — Брейер сразу же пожалел о сказанном, но не знал, как взять свои слова обратно. Больше за завтраком он не произнес ни слова. Ницше приехал за пятнадцать минут до назначенного срока. Брейер нашел его тихо сидящим в углу приемной с закрытыми глазами; он не снял свою зеленую широко¬полую фетровую шляпу, а его пальто было застегнуто на все пуговицы. Когда они вошли в кабинет и уселись на стулья, Брейер попытался помочь ему расслабиться. «Спасибо, что доверили мне свои собственные копии ваших книг. Если вы оставляли на полях пометки лично¬го содержания, не беспокойтесь — я не смог разобрать ваш почерк. У вас почерк врача, почти такой же нечитае¬мый, как и мой! Вы никогда не задумывались о меди¬цинской карьере?» Ницше едва поднял голову в ответ на попытку Брейера пошутить, но он, ничуть не смутившись, продолжил: «Но позвольте мне высказать свое мнение относительно ваших замечательных книг. Вчера я не успел прочитать их до конца, но я был в восторге, я был потрясен многи¬ми вашими высказываниями. Вы удивительно хорошо пишете. Ваш издатель не просто ленив, он глупец: за эти книги издатель должен бороться не на жизнь, а на смерть». Ответа снова не последовало, Ницше лишь слегка кивнул головой, давая понять, что комплимент принят. Осторожнее, подумал Брейер, может, комплименты он тоже воспринимает как оскорбление. «Но давайте перейдем к нашим делам, профессор Ницше. Простите мне мою болтовню. Давайте обсудим состояние вашего здоровья. На основании отчетов тера¬певтов, осматривавших вас ранее, произведенного мной осмотра и лабораторных анализов я с уверенностью могу сказать, что основным вашим заболеванием является гемикрания, или мигрень. Полагаю, вы не первый раз об этом слышите — двое врачей упоминают этот диагноз в своих записях». «Да, другие врачи уже говорили мне, что мои голов¬ные боли носят характерные для мигрени характеристи¬ки: сильная боль, часто только с одной стороны головы, которой предшествуют вспышки света и которая сопро¬вождается рвотой. Действительно, все это происходит со мной. Вы считаете, что понятие мигрени несколько ши¬ре, доктор Брейер?» «Возможно. Появились новые разработки в области изучения мигрени; я предполагаю, что наши дети уже будут полностью владеть ситуацией. Некоторые недав¬ние исследования дают ответы на три вопроса, которые вы мне задали. Во-первых, вы хотели знать, всегда ли вам придется выносить эти ужасные приступы; данные исследований прямо указывают на то, что мигрень сла¬беет с возрастом. Вы должны понимать, что это всего лишь статистические данные, средние значения, кото¬рые не могут служить основанием для прогнозирования в каждом конкретном случае. Перейдем к «самому сложному», как вы его назвали, из ваших вопросов — о том, насколько ваше состояние сходно с заболеванием вашего отца и может ли оно при¬вести вас к смерти, безумию или слабоумию — вы же в таком порядке их перечислили?» Ницше широко открыл глаза, явно удивленный столь непосредственным обращением со своими вопросами. «Хорошо, хорошо, — думал Брейер, — не давай ему опомниться. Судя по всему, ему никогда раньше не до¬водилось разговаривать с терапевтом, не уступающим ему в дерзости». «Ни одно опубликованное исследование, ни мой соб¬ственный обширный клинический опыт не указывают на то, — продолжил он вкрадчиво, — что мигрень про¬грессирует или что она связана с каким бы то ни было заболеванием мозга. Я не знаю, что за болезнь была у ва¬шего отца, — я могу предположить, что это был рак, воз¬можно, кровоизлияние в мозг. Но нет никаких данных о том, что мигрень может развиваться в эти заболевания или в какие-либо другие». Он замолчал. «Итак, прежде чем мы пойдем дальше, хочу спросить у вас: ответил ли я честно на все ваши вопросы?» «На два из трех. Был еще один вопрос: «Я ослепну?» «Боюсь, на этот вопрос ответить нельзя. Но я расска¬жу вам все, что мне известно. Во-первых, нельзя с уве¬ренностью сказать, что ухудшение вашего зрения имеет какое-либо отношение к мигрени. Я знаю, насколько за¬манчива перспектива рассматривать все симптомы как проявления одного и того же заболевания, но не в вашем случае. То есть напряжение глаз может усиливать или даже стать причиной приступа мигрени — к этому вопросу мы еще вернемся чуть позже, — но ваши пробле¬мы со зрением имеют другую природу. Я знаю, что ваша роговица, тонкая оболочка поверх радужки, — вот, да¬вайте я нарисую вам...» В блокноте для рецептов он набросал схему строения глаза, объясняя Ницше, что его роговица менее прозрач¬на, чем должна быть, вероятнее всего, причиной этому является отек, накопившаяся жидкость. «Мы не знаем, с чем это связано, но мы точно знаем, что аномалия эта прогрессирует крайне медленно и что, хотя ваше зрение может ухудшиться, вероятность того, что вы когда-либо ослепнете, очень невелика. Я ничего не могу утверждать со всей уверенностью, потому что непрозрачность вашей роговицы не позволяет мне ис¬следовать вашу сетчатку при помощи офтальмоскопа. Теперь вы понимаете, почему я не могу дать исчерпы¬вающий ответ на ваш вопрос?» Ницше, который несколько минут назад снял пальто и держал его в руках вместе со шляпой, встал, чтобы по¬весить все это на вешалку у двери кабинета. Когда он вернулся на свой стул, он сделал глубокий выдох и, ка¬жется, смог расслабиться. «Спасибо, доктор Брейер. Вы и правда человек слова. Вы точно ничего от меня не скрыли?» Вот хорошая возможность, подумал доктор Брейер, заставить Ницше рассказать больше о себе. Но действо¬вать надо очень осторожно. «Скрыл? Очень многое! Все мои мысли, все чувства, все реакции, которые вы у меня вызвали! Иногда я при¬нимался размышлять о том, каково было бы общение, если бы общественность ставила перед нами другое ус¬ловие — не скрывать ничего! Но я могу дать вам слово, что я был полностью откровенен с вами в том, что каса¬ется состояния вашего здоровья. А вы? Не забывайте, что у нас с вами заключен договор о двусторонней чест¬ности. Скажите, о чем вы умолчали?» «О своем здоровье я рассказал абсолютно все, — от¬ветил Ницше. — Но я по мере возможностей постарался скрыть все те мысли, которыми не следует делиться с другими! Вы думали, на что будет похожа беседа в усло¬виях полной откровенности, — я уверен, что это и есть ад! Самораскрытие перед другим человеком — первый шаг на пути к предательству, а предательство делает лю¬дей слабыми, не так ли?» «Провокационная позиция, профессор Ницше. Но, раз уж мы заговорили об откровенности, позвольте мне поделиться с вами одной очень личной идеей. Наша бе¬седа в среду произвела на меня сильнейшее впечатление, так что я был бы очень рад, если бы я и в дальнейшем имел возможность поговорить с вами. Я обожаю фило¬софию, но в институте нам давали так мало. Моя повсе¬дневная медицинская практика не позволяет мне удов¬летворить мою страсть — она тлеет и ждет, когда же она сможет разгореться». Ницше улыбнулся, но ничего не ответил. Брейер ощу¬тил уверенность в себе: он хорошо подготовился. Рап¬порт устанавливался, беседа шла своим чередом. Теперь он собирался перейти к обсуждению лечения — сначала медикаменты, а затем — некая форма «лечения словом». «Но давайте вернемся к вашей мигрени. Появилось множество новых лекарственных средств, которые с на¬илучшей стороны зарекомендовали себя в некоторых экспериментальных случаях. Я говорю о таких препара¬тах, как бромид, кофеин, валериана, белладонна, нитрат амила, нитроглицерин, безвременник и спорынья — и это еще далеко не все. Я видел, что вы уже пробовали ле¬читься некоторыми из этих средств. Почему определен¬ные лекарства оказываются эффективными, никто по¬нять не может, некоторые действуют благодаря своим анальгетическим или седативным свойствам, а некото¬рые потому, что оказывают воздействие на самую при¬чину мигрени». «Что это за причина?» — спросил Ницше. «Сосуды. Все наблюдатели соглашаются с тем, что приступ мигрени связан с кровеносными сосудами, пре¬имущественно артериями височной части. Они активно сокращаются, потом наполняются кровью. Боль могут вызывать стенки сокращенных или перегруженных сосу¬дов или же органы, взывающие к нормальному крово¬снабжению; хуже всего приходится оболочкам мозга — мягкой и твердой». «А почему в сосудах начинается вся эта вакханалия?» «Еще неизвестно, — ответил Брейер. — Но я уверен, что скоро мы сможем решить и эту проблему. До тех пор нам приходится довольствоваться догадками. Многие те¬рапевты, в том числе и я, придают большое значение па-тологии сердечного ритма, вызывающей мигрень. Неко¬торые даже говорят о том, что именно нарушения ритма, а не головные боли, представляют собой первостепен¬ную проблему». «Доктор Брейер, я не понимаю». «Я говорю о том, что нарушения ритма могут прояв¬ляться через любой орган человеческого тела. То есть го¬ловная боль не обязательно будет иметь вид приступа мигрени. Существуют такие вещи, как брюшная миг¬рень, характеризуемая острыми приступами боли в жи¬воте, причем сама голова не болит. Другие пациенты го¬ворят о том, что иногда у них появляется исключительно приподнятое или, наоборот, подавленное настроение. У некоторых пациентов время от времени возникает впечатление, что с ними уже происходили подобные происходящему на данный момент вещи. Французы на¬зывают этот феномен дежа вю, — очень может быть, что и это тоже еще один вариант мигрени». «А причиной всему этому является нарушение сер¬дечного ритма? Начало всех начал? Не приведет ли нас этот путь к богу — ошибке, итогу неудачных поисков аб¬солютной истины?» «Нет, мы можем лишь столкнуться с медицинской критикой, но не с богом! Не в этом кабинете». «Это хорошо, — с некоторым облегчением произнес Ницше. — Я вдруг подумал, что своими вольными реча¬ми я мог оскорбить ваши религиозные чувства». «Не бойтесь, профессор Ницше. Могу предположить, что я столь же истый еврейский вольнодумец, что и вы — лютеранский». Ницше улыбнулся, значительно шире, чем раньше, и поудобнее устроился на стуле. «Если бы я не бросил ку¬рить, доктор Брейер, я сейчас предложил бы вам сигару». Брейера охватило ощутимое воодушевление. «Это предложение Фрейда о том, чтобы я ставил акцент на стрессе как на основной причине мигрени, оказалось просто замечательным, — подумал он, — оно не может не принести мне успех. Теперь все организовано безуп¬речно. Пора переходить к активному наступлению!» Он подался вперед и заговорил — доверительным тоном, взвешивая каждое слово: «Меня больше всего за¬интересовал ваш вопрос о причине нарушения сердеч¬ного ритма. Как и большинство медицинских светил, специализирующихся на мигренях, я склоняюсь к мне¬нию о том, что основополагающей причиной мигрени является общая степень силы стресса человека. Стресс может быть вызван множеством психологических факто¬ров, например проблемы на работе, в семье, в отноше¬ниях с людьми или сексуальной жизни. Хотя не все при¬нимают эту точку зрения, я уверен, что для медицины это — взгляд в будущее». Молчание. Брейер не мог предугадать реакцию Ниц¬ше. С одной стороны, он кивал головой, словно согла¬шаясь, — но при этом он покачивал ногой, что всегда го¬ворит о напряжении. «Как вам мой ответ, профессор Ницше?» «Говорит ли это о том, что пациент сам выбирает свою болезнь?» Йозеф, будь осторожен с этим вопросом! Брейер за¬думался. «Нет, я говорил не совсем об этом, профессор Ниц¬ше, хотя мне приходилось встречать пациентов, которые каким-то странным образом получали выгоду от своей болезни». «Вы говорите о тех молодых людях, которые травми¬руют себя, чтобы избежать службы в армии?» Какой коварный вопрос. Брейер насторожился еще сильнее. Ницше рассказывал, что он недолгое время прослужил в Прусской артиллерии, но был демобилизо¬ван после того, как в мирное время по неосторожности получил ранение. «Нет, здесь речь идет о более тонких вещах. — Ах, какая грубая ошибка, внезапно понял Брейер. Ницше наверняка обидится. Но, не зная, как поправить положе¬ние, он продолжил: — Я говорю о молодых людях при¬зывного возраста, которые не подлежат призыву в армию на основании какого-либо внезапно начавшегося забо¬левания. Например, — Брейер пытался подобрать какой-нибудь случай, который Ницше никак не мог бы связать с собой, — туберкулеза или изматывающей кожной ин¬фекции». «Вам доводилось сталкиваться с такими случаями?» «Каждый врач встречался с такого рода странными «совпадениями». Но, что касается вашего вопроса, я не хотел сказать, что вы выбрали свою болезнь, если, ко¬нечно, она не приносит вам определенную выгоду. Так ли это?» Ницше не отвечал, явно погруженный в раздумья. Брейер расслабился и похвалил себя. Хороший ответ! Вот как с ним надо обращаться. И формулировать во¬просы надо так, чтобы они заставляли его мозг работать! «Приносят ли мне какую-нибудь выгоду эти страда¬ния? — наконец отозвался Ницше. — Я долгие годы пы¬тался найти ответ на этот вопрос. Возможно, да, прино¬сят. Двойную выгоду. Вы предполагаете, что приступы вызывает стресс, но иногда получается с точностью до наоборот — приступы отгоняют сам стресс. Моя работа полна стрессов. Она требует, чтобы я рассматривал тем-ные стороны бытия, и приступ мигрени, каким бы ужас¬ным он ни был, может исполнять роль очистительных конвульсий, позволяющих мне идти дальше». Сильный ответ! Этого Брейер предположить не мог, и он предпринял отчаянную попытку сравнять счет. «Вы говорите, болезнь приносит вам двойную выгоду. В чем заключается вторая?» «Мне кажется, что мне идет на пользу мое плохое зрение. Уже много лет я не имел возможности читать мысли других мыслителей. Так что у меня рождаются мои собственные мысли отдельно от всех. В интеллекту¬альном плане мне приходилось жить за счет моих старых запасов. Может, это и к лучшему. Может, именно поэто¬му из меня получился честный философ. Я пишу только на своем собственном опыте. Я пишу кровью, а лучшая истина — это истина на крови!» «Вот почему вы стали отщепенцем среди своих кол¬лег?» Еще одна ошибка, Брейер моментально это понял. Этот вопрос совершенно не относился к делу и говорил только о том, насколько его самого заботит мнение о нем коллег. «Меня это мало беспокоит, доктор Брейер, особенно когда я вижу, в каком плачевном состоянии пребывает сегодня немецкая философия. Я уже давно ушел из ака¬демии и не забыл захлопнуть за собой дверь. Но мне ка¬жется, что это еще одно преимущество, которое дарит мне моя мигрень». «Каким же образом, профессор Ницше?» «Болезнь подарила мне свободу. Именно моя болезнь заставила меня отказаться от должности в Базеле. Если бы я там оставался, сейчас мне бы приходилось большую часть времени защищаться от нападок моих коллег. Да¬же моя первая книга, «Рождение трагедии», относитель¬но конвенциональная работа, вызвала настолько актив¬ное профессиональное осуждение и полемику, что руко¬водство Базеля призывало студентов не записываться на мой курс. Последние два года, что я провел там, я, воз¬можно, самый лучший лектор за всю историю Базеля, читал для аудитории, состоящей из двух-трех слушате¬лей. Мне говорили, что Гегель на смертном одре сокрушался, что у него был единственный студент, который понимал его, и даже этот единственный студент понимал его неправильно! У меня не было и этого». Первым естественным порывом Брейера было жела¬ние поддержать Ницше. Но, опасаясь снова его обидеть, он ограничился понимающим кивком, стараясь ничем не обнаружить сочувствие. «И еще одно преимущество дарит мне моя болезнь, доктор Брейер. Состояние моего здоровья стало причи¬ной моей демобилизации с воинской службы. Было время, когда я был достаточно глуп для того, чтобы получить вот этот шрам на дуэли, — Ницше показал на маленький шрамик на переносице, — или пытаться продемонстри¬ровать всем, сколько пива может в меня влезть. Мне даже хватало дурости всерьез задумываться о карьере военного. Помните о том, что в те далекие дни у меня не было отца, который наставил бы меня на путь истинный. Но болезнь избавила меня от всего этого. Даже сейчас, говоря обо всем этом, я начинаю видеть и другие, более фундаментальные проблемы, которые помогла мне ре¬шить моя болезнь...» Брейеру было интересно слушать Ницше, но нетер¬пение его росло. Его задачей было убедить пациента со¬гласиться на лечение словом, а отвлеченное замечание о выгоде, которую приносит болезнь, было всего лишь прелюдией к его предложению. Он не принял во внима¬ние продуктивность мышления Ницше. Каждый адресо¬ванный ему вопрос, самый незначительный вопрос, вы¬зывал сильнейший листопад мыслей. Теперь Ницше не замолкал. Казалось, он пригото¬вился часами рассуждать на эту тему. «Моя болезнь так¬же заставила меня задуматься о том, насколько реальна смерть. Первое время я был уверен, что у меня какая-то неизлечимая болезнь, которая убьет меня молодым. Ви¬тающий дух неминуемой смерти оказался великим бла¬годеянием: я трудился без отдыха потому, что я боялся, что я умру, не успев закончить работы, которые мне нужно создать. И разве не повышается ценность произведения искусства, когда финал трагичен? Вкус смерти на моих губах дарил мне перспективу и мужество. Это важно — иметь мужество быть собой. Профессор ли я? Филолог? Философ? Кому какое дело?» Ницше говорил все быстрее. Казалось, этот поток мыслей доставляет ему истинное удовольствие. «Спаси¬бо вам, доктор Брейер. Беседа с вами помогла мне свести воедино все эти мысли. Да, я должен благодарить бога за эти страдания, благодарить за них бога. Душевные стра¬дания — благословение для психолога — тренировочная площадка перед встречей с мучением бытия». Казалось, что внимание Ницше было всецело при¬влечено к какому-то внутреннему видению, и у Брейера пропало ощущение, что они участвуют в диалоге. Ему казалось, что пациент вот-вот вытащит ручку и бумагу и начнет писать. Но затем Ницше поднял голову и посмотрел прямо на него: «Помните, в среду я говорил вам о высеченных в граните словах: «Стань собой»? Сегодня я хочу сказать вам еще одно предложение, высеченное в граните: «Все, что не убивает меня, делает меня сильнее». Так что я еще раз повторяю, моя болезнь — это благословение божие». Теперь ощущение уверенности и уверенность в том, что он держит ситуацию под контролем, покинули Брей¬ера. У него ум за разум заходил, когда Ницше в очеред¬ной раз ставил все с ног на голову. Белое это черное, плохое это хорошее. Мучительная мигрень — благосло¬вение. Брейер чувствовал, как консультация уходит из-под его контроля. Он попытался его вернуть. «Потрясающая перспектива, профессор Ницше, я та¬кого еще не слышал. Но мы, несомненно, сходимся в мнениях о том — разве нет? — что вы уже получили все, что могли, от своей болезни? Я уверен, что сегодня, в се¬редине жизни, вооруженный мудростью и перспективой, подаренной болезнью, вы можете работать более эффек¬тивно и без ее помощи. Она уже сослужила свою службу, не так ли?» Пока Брейер говорил и собирался с мыслями, он с места на место передвигал предметы, стоящие на его столе: деревянную модель внутреннего уха, витое пресс-папье синего с золотом венецианского стекла, бронзо¬вые ступку и пестик, блокнот для рецептов и массивный фармацевтический справочник. «Кроме того, насколько я понял, вы, профессор Ниц¬ше, больше значения придаете не выбору заболевания, а победе над ним и пользе, которую оно вам приносит. Я прав?» «Я действительно говорю о победе над болезнью, или о преодолении ее, — ответил Ницше, — но что касается выбора — в этом я не уверен вполне вероятно — человек действительно выбирает себе болезнь. Все зависит от того, что это за человек. Психика не функционирует как единое целое. Части нашего сознания могут действовать независимо друг от друга. Например, «Я» и мое тело вступили в заговор за спиной моего разума. На самом деле наш разум полон темных аллей и люков». Брейер был поражен: Ницше говорил ему то же са¬мое, что он уже слышал от Фрейда днем раньше. «Вы по¬лагаете, что в нашем сознании существуют отдельные независимые королевства?» — спросил он. «Этот вывод напрашивается сам собой. На самом де¬ле большую часть нашей жизни мы, возможно, живем на одних инстинктах. Может быть. Осознаваемые нами психические проявления — это «послемыслия» — мыс¬ли, которые появляются после того или иного события для того, чтобы подарить нам иллюзию силы и контроля. Доктор Брейер, хочется вас поблагодарить еще раз — наша беседа стала и источником идеи, осмыслению ко¬торой я намереваюсь посвятить эту зиму. Будьте добры, подождите минуточку». Открыв портфель, он извлек оттуда огрызок каранда¬ша и блокнот и записал несколько строчек. Брейер вытя¬нул шею, напрасно стараясь разобрать написанное вверх ногами. Полет мысли увлек Ницше далеко за пределы того маленького замечания, которое собирался сделать Брейер. Так что, хотя Брейер и чувствовал себя несчастным простаком, у него не оставалось другого выхода, кроме как продолжать наступление. «Как ваш врач я должен сказать, что, хотя ваша болезнь и принесла вам опреде¬ленную пользу, о чем вы так подробно рассказали, при¬шло время нам объединиться и объявить ей войну, ра¬зузнать ее секреты, найти ее слабые места и уничтожить ее. Побалуйте старика, встаньте на мою сторону». Ницше оторвался от своего блокнота и кивнул в знак согласия. «Я полагаю, возможно выбирать болезнь непредна¬меренно, выбирая тот образ жизни, который становится источником стресса. Когда этот стресс становится доста¬точно сильным или вполне привычным, он в свою оче¬редь задействует какую-либо восприимчивую к нему систему органов — в случае мигрени это сосуды. Так что, как видите, я говорю о косвенном выборе. Говоря про¬стым языком, человек не выбирает свою болезнь, но он выбирает стресс — и именно стресс выбирает болезнь!» Ницше понимающе кивнул, и Брейер продолжил: «Наш враг — стресс, и задача моя как вашего тера¬певта состоит в том, чтобы помочь вам хотя бы частично избавиться от стрессов». Брейер почувствовал облегчение, вернувшись к нуж¬ной теме. «Теперь, — подумал он, — я подготовил почву для последнего шажка: предложить Ницше свою помощь в устранении психологических источников стресса в его жизни». Ницше убрал карандаш и блокнот в портфель. «Док¬тор Брейер, я уже много лет занимаюсь проблемой стресса в моей жизни. Уменьшить стресс, говорите вы! Именно по этой причине я покинул Базельский универ¬ситет в тысяча восемьсот семьдесят девятом. Моя жизнь была полностью лишена стрессов. Я перестал учительст¬вовать. Я не управлял имением. У меня не было дома, о котором надо заботиться, слуг, чтобы руководить, жены, чтобы ссориться, детей, чтобы воспитывать. Я жил весь¬ма экономно на свою скудную пенсию. Ни перед кем у меня не было обязательств. Я свел стресс в своей жизни к абсолютному минимуму. Что можно сделать еще?» «Я не могу согласиться с тем, что больше ничего нельзя сделать, профессор Ницше. Именно этот вопрос мне бы хотелось обсудить с вами. Видите ли...» «Не забывайте о том, — перебил его Ницше, — что природа наградила меня исключительно чувствительной нервной системой. Об этом говорит глубина моего вос¬приятия искусства и музыки. Когда я впервые услышал «Кармен», каждая нервная клетка моего мозга была охва¬чена пламенем: пылала вся моя нервная система. По той же причине я так сильно реагирую на малейшее измене¬ние погоды или атмосферного давления». «Но, — возразил Брейер, — эта гиперчувствительность нервных клеток может и не иметь никакого отно¬шения к конституции, она сама по себе может быть функцией стресса из других источников». «Нет, нет! — запротестовал Ницше, нетерпеливо ка¬чая головой, словно Брейер упустил самое главное. — Я утверждаю, что гиперчувствительность, как вы это на¬зываете, не нежелательна, она совершенно необходима для моей работы. Я хочу быть внимательным. Я не хочу лишиться ни одной части моих внутренних пережива¬ний! И если за озарения приходится платить напряжени¬ем, я готов! Я достаточно богат для того, чтобы заплатить эту цену». Брейер не отреагировал. Он не ожидал столкнуться с массированным неприятием с первых же минут. Он еще даже не описал свою терапевтическую программу; все аргументы, которые он заготовил, были предусмотрены противником и разбиты наголову. Он сидел молча и пы¬тался привести в порядок свои войска. «Вы просмотрели мои книги, — продолжал Ниц¬ше. — Вы поняли, что мои произведения достигают цели не потому, что я умен или же прекрасно образован. Нет, это потому, что я смею, я хочу отделиться от стада с его комфортом и остаться один на один с сильными и пагуб¬ными влечениями. Исследование и наука начинаются с неверия. А неверие само по себе связано со стрессом! Вынести это может только сильный человек. Знаете ли вы истинный вопрос для мыслителя? — И ответил без малейшего промедления: — Вопрос этот таков: какое ко¬личество истины я могу вынести? Это не для тех ваших пациентов, которые хотят устранить стресс и вести спо¬койную жизнь». Брейер не нашел достойного ответа. От стратегии Фрейда камня на камне не осталось. Он советовал осно¬вать свой подход на уничтожении стресса. Но вот перед ним сидит пациент и настаивает на том, что для его ра¬боты, которая и заставляет его жить дальше, стресс необ¬ходим. Пытаясь поправить свое положение, Брейер вновь обратился за помощью к медицинским светилам. «Я пре¬красно вас понимаю, профессор Ницше, но выслушайте и вы меня. Вы должны понять, что вы можете не испы¬тывать такие страдания, продолжая при этом совершать свои философские изыскания. Я много думал о вас и вашей болезни. За долгие годы клинической практики работы с мигренью я помог многим пациентам. Я уве¬рен, что смогу помочь и вам. Будьте добры, позвольте мне поделиться с вами моим планом лечения». Ницше кивнул и откинулся на спинку стула, — чувст¬вуя себя в безопасности, подумал Брейер, по ту сторону возведенной им баррикады. «Я предлагаю поместить вас в клинику Лаузон в Вене на месяц для наблюдения и лечения. Это дает нам ряд преимуществ. Мы сможем систематически опробовать разные новые средства от мигрени. В вашей карте нет упоминания о том, что вас когда-либо лечили экстра¬ктом спорыньи. Это довольно перспективное новое средство для лечения мигрени, но применять его следует с осторожностью. Его нужно применять в самом начале приступа; более того, при неправильном применении оно может вызывать серьезные побочные эффекты. Я пред¬почитаю регулировать дозировку, пока пациент содер¬жится в клинике под тщательным наблюдением. Более того, это наблюдение может помочь нам получить не¬маловажную информацию о том, что является причиной начала приступа мигрени. Как я вижу, вы и сами пре¬красно справляетесь с наблюдением за собственным со¬стоянием, но, как бы то ни было, все же лучше вам нахо¬диться под наблюдением компетентных специалистов. Я часто направляю своих пациентов в Лаузон, — Брейер торопился продолжать, не оставляя Ницше воз¬можности перебить его. — Это очень хорошая уютная клиника с прекрасным персоналом. Новый директор ввел некоторые инновации, в том числе и доставку вод из Баден-Бадена. Более того, так как клиника эта распо¬лагается недалеко от моего офиса, я смогу навещать вас каждый день, кроме воскресений, и мы вместе разберем¬ся с источниками стресса в вашей жизни». Ницше качал головой — едва заметно, но решительно. «Позвольте мне, — продолжал Брейер, — предвосхи¬тить ваше возражение — вы уже говорили о том, что стресс является неотъемлемой частью вашей работы и вашей миссии, что даже если бы существовала возмож¬ность его искоренения, вы бы не пошли на это. Я пра¬вильно вас понял?» Ницше кивнул. Брейер не без удовольствия заметил огонек любопытства в его глазах. «Хорошо, — думал он, — хорошо! Профессор уверен, что последнее слово в обсуждении стресса осталось за ним. Он удивлен, что я опять возвращаюсь на это пепелище». «Но клинический опыт подсказывает мне, что суще¬ствует огромное количество источников напряжения, о которых человек, испытывающий стресс, может и не до¬гадываться, и для того, чтобы пролить на них свет, ну¬жен объективный советчик». «А какими могут быть эти источники напряжения, доктор Брейер?» «Помните, когда я спросил вас, не ведете ли вы днев¬ник событий, которые случаются в промежутках между приступами, вы упомянули важные и волнующие собы¬тия, из-за которых вы перестали вести дневник. Я могу предположить, что именно эти события, о которых вы абсолютно ничего не рассказали, и есть причина стрес¬са, обсуждение которой может облегчить боль». «Я уже решил этот вопрос, доктор Брейер», — сказал Ницше категорическим тоном. Но Брейер не оступался. «Но есть и другие стрессы. Например, в среду вы упомянули некое предательство. Это предательство, вне всякого сомнения, вызвало стресс. Ни одно человеческое существо не лишено Angst , так что все мы испытываем боль, когда умирает дружба. Или боль одиночества. Честно говоря, профессор Ницше, меня как врача серьезно озаботил ваш рассказ о том, как вы проводите свои дни. Кто в состоянии выносить такое одиночество? До этого вы говорили о том, что у вас нет жены, нет детей, нет коллег, и утверждали, что именно этим вы устранили стресс из своей жизни. Но я не могу согласиться с вами: полная изоляция не искореняет стресс, но сама она является стрессом. Одиночество — благодатная почва для болезней». Ницше решительно качал головой. «Позвольте мне не согласиться с вами, доктор Брейер. Великие мыслите¬ли всех времен предпочитали свое собственное общест¬во, любили отдаваться собственным мыслям, не позво¬ляя толпе тревожить себя. Вспомните Торо, Спинозу или, например, религиозных аскетов — святого Иеронима, святого Франциска или Будду». «Я не знаю Торо, но что касается остальных — разве же они были образцами психического здоровья? Кроме того, — Брейер расплылся в широкой улыбке в надежде разрядить обстановку, — вы поставите ваш аргумент в довольно опасное положение, обратившись за поддерж¬кой к религиозным старейшинам». Но Ницше не оценил шутку. «Доктор Брейер, я бла¬годарен вам за ваши попытки помочь мне, и эта кон¬сультация уже принесла мне много пользы: для меня очень важна та информация о мигрени, которую я получил от вас. Но мне нежелательно ложиться в клинику. Я подолгу оставался на водах, неделями жил в Сент-Морице, в Гексе, Стейнабаде — и все бесполезно». Брейер был настойчив. «Вы должны понять, профес¬сор Ницше, что лечение в клинике Лаузон не имеет ни¬чего общего с лечением на европейских водах. Не надо было мне вообще упоминать воды из Баден-Бадена. Это всего лишь ничтожная часть того, что под моим руковод¬ством может вам предложить Лаузон». «Доктор Брейер, если бы вы и ваша клиника находи¬лись где-нибудь в другом месте, я бы отнесся к вашему плану с максимальной серьезностью. Может, Тунис, Сицилия или даже Рапалло. Но зима в Вене — пытка для моей нервной системы. Не верю, что я выживу здесь». Хотя Брейер знал по словам Лу Саломе, что Ницше не особенно возражал против ее предложения о проведе¬нии зимы в Вене с ним и с Полем Рэ, он, разумеется, не мог воспользоваться этой информацией. Но у него был готов ответ получше. «Но, профессор Ницше, вы говорите о том же, что и я! Если бы мы поместили вас в клинику в Сардинии или в Тулузе, где мигрени не мучили бы вас в течение меся¬ца, мы бы ничего не добились. Медицинское исследова¬ние не отличается в этом плане от философского: прихо¬дится идти на риск! Под нашим наблюдением в Лаузоне начинающаяся мигрень будет не причиной для беспо¬койства, но благословением — кладезем бесценной ин¬формации о причинах и способах лечения вашей болез¬ни. Уверяю, я приду на помощь в тот же момент и мгно¬венно устраню приступ при помощи экстракта спорыньи или нитроглицерина». На этом Брейер остановился. Он знал, что это был сильный ход. Он едва удерживался от торжествующей улыбки. Ницше сглотнул слюну, прежде чем ответить. «Я пре¬красно понимаю, что вы хотите сказать, доктор Брейер. Однако я никак не могу принять ваше предложение. Я не согласен с вашим планом и формулировкой хода лечения, и несогласие это имеет под собой глубинные, фундаментальные основы. И это не говоря уже о при¬земленном, но, тем не менее, важном препятствии — деньгах! Даже при наилучшем раскладе месяц интенсив¬ного медицинского наблюдения поставит меня в крайне ограниченное финансовое положение. На данный мо¬мент это невозможно». «О, профессор Ницше, неужели вас не удивляет, что я задаю так много вопросов о самых интимных аспектах вашего тела и вашей жизни, однако, в отличие от боль¬шинства терапевтов, воздерживаюсь от вторжения в ва¬ши финансовые дела?» «Вы были излишне осторожны, доктор Брейер. Я со¬вершенно спокойно говорю о деньгах. Деньги мало для меня значат, пока мне хватает на то, чтобы продолжать работать. Я живу скромно, и, за исключением несколь¬ких книг, я трачу ровно столько, чтобы поддерживать в себе жизнь. Когда я уволился из Базеля несколько лет назад, университет назначил мне небольшую пенсию. Вот и все мои деньги! У меня нет никаких сбережений или средств к существованию — ни состояния, унасле-дованного от отца, ни жалованья от покровителей — мо¬гущественные враги позаботились об этом, — и, как я уже говорил, мои книги не принесли мне ни пенни. Два года назад Базельский университет немного повысил мне пенсию. Думаю, что первая премия предназначалась для того, чтобы я уехал, а вторая — чтобы я не возвращался». Ницше засунул руку в карман пиджака и вытащил письмо. «Я всегда думал, что эта пенсия назначена по¬жизненно. Но сегодня утром Овербек переслал мне пись¬мо от моей сестры: она подозревает, что моя пенсия в опасности». «А что случилось, профессор Ницше?» «Некто, кого очень не любит моя сестра, распускает обо мне слухи. Я пока не знаю наверняка, справедливы ли эти обвинения или же моя сестра преувеличивает — что с ней случается довольно часто. Но, как бы то ни было, суть в том, что на данный момент я не могу при¬нять на себя финансовые обязательства». Это возражение Ницше обрадовало Брейера, и он по¬чувствовал облегчение. Это препятствие было легко пре¬одолимо. «Профессор Ницше, мне кажется, что мы с вами одинаково относимся к деньгам. Я, как и вы, ни¬когда не испытывал к ним особой эмоциональной при¬вязанности. Однако, по чистой случайности, я оказался в ситуации, которая в корне отличается от вашей. Если бы ваш отец нажил состояние, у вас были бы деньги. Хотя мой отец, известный преподаватель древнееврей¬ского языка, оставил мне лишь скромное наследство, он устроил мне брак с дочерью одной из богатейших еврей¬ских семей в Вене. Обе семьи остались довольны: недур¬ственное приданое в обмен на ученого-медика с хоро¬шим потенциалом. Все это я говорю к тому, что ваши финансовые за¬труднения — это не проблема вовсе. Семья моей жены, Олтманы, имеют в Лаузоне две бесплатные койки, кото¬рые я могу использовать по своему усмотрению. Так что вам не придется платить ни за клинику, ни за мои услу¬ги. Я становлюсь богаче с каждой нашей беседой! Итак, хорошо! Все решено! Я должен сообщить в Лаузон. Мы отправим вас туда сегодня же?»

НО РЕШЕНО БЫЛО ДАЛЕКО НЕ ВСЕ. Ницше долго сидел с закрытыми глазами. Затем, резко распахнув их, он решительно произнес: «Доктор Брейер, я отнял уже достаточно много вашего драгоценного времени. Вы делаете мне щедрое предложение. Я запомню это, но я не могу его принять — и не сделаю этого. Есть причины выше причин». — Он говорил так категорично, словно ничего больше объяснять не собирался. Приготовив¬шись уходить, он защелкнул застежки на своем портфеле. Брейер был ошеломлен. Этот разговор напоминал скорее игру в шахматы, чем профессиональную консуль¬тацию. Он сделал ход, предложил свой план, на что пос¬ледовал немедленный ответный ход Ницше. Он отвечает на возражение только для того, чтобы услышать от Ниц¬ше очередное. Они что, были неисчерпаемы? Но Брейер, набивший руку на больничных проблемах, переходил те¬перь к приему, который редко его подводил. «Профессор Ницше, я хочу попросить вас немного побыть моим консультантом! Представьте, пожалуйста, интересную ситуацию; может, вы сможете помочь мне разобраться в ней. Я столкнулся с пациентом, который довольно долго был сильно болен. Он испытывает ра¬дость уже тогда, когда его состояние остается терпимым хотя бы один день из трех. Он предпринимает долгое, тя¬желое путешествие для того, чтобы проконсультировать¬ся со специалистом-медиком. Консультант профессио¬нально делает свое дело. Он обследует пациента и ставит соответствующий диагноз. Между пациентом и консуль¬тантом устанавливаются вполне определенные отношения, основанные на взаимном уважении. После чего консультант предлагает всесторонний план лечения, в эффективности которого он полностью уверен. Однако этот план не вызывает у пациента ни малейшего интере¬са, ни даже любопытства. Наоборот, он сразу же отказы¬вается от этого предложения и создает одно препятствие за другим. Вы можете помочь мне разобраться в этой та-инственной истории?» Глаза Ницше расширились. Хотя его явно заинтриго¬вал это забавный гамбит Брейера, он промолчал. Брейер настаивал: «Может, нам стоит разгадывать эту загадку постепенно? Почему этот пациент, который не хочет, чтобы его лечили, вообще просит о консульта¬ции?» «Я пришел потому, что мои друзья оказывали на меня сильное давление». Брейера расстроило, что его пациент не захотел по¬дыграть его небольшой шалости вести беседу в том же духе. Хотя в книгах Ницше чувствовался незаурядный ум, хотя в них он превозносил смех, было ясно, что герр профессор не любил играть в игры. «Ваши друзья в Базеле?» «Да, профессор Овербек и его жена — мои близкие друзья. Еще мой близкий друг в Генуе. У меня не так много друзей — следствие моего кочевого образа жизни, так что тем более удивительным был тот факт, что все они единогласно уговаривали меня посетить консуль¬танта. И что имя доктора Брейера буквально не сходило с их губ». Брейер узнал ловкую руку Лу Саломе. «А как же, — сказал он, — их беспокойство вызвано серьезностью со¬стояния вашего здоровья». «Или, например, тем, что я слишком часто говорил об этом в своих письмах». «Но тот факт, что вы говорите об этом, отражает вашу собственную обеспокоенность этой проблемой. Иначе зачем вам писать такие письма? Чтобы вызвать волне¬ние, не так ли? Или сочувствие?» Хороший ход! Шах! Брейер был доволен собой. Ниц¬ше пришлось отступить «У меня слишком мало друзей, чтобы я мог позволить себе терять их. Оказалось, что в знак дружбы я должен приложить все усилия, чтобы они перестали беспокоить¬ся. И вот я в вашем кабинете». Брейер решил согнать его с удобных позиций. Он сделал более дерзкий ход. «Вас совершенно не беспокоит ваше состояние? Не¬вероятно! Более двухсот дней мучительной недееспособ¬ности в год! Мне доводилось видеть слишком много па¬циентов в разгаре приступа мигрени, чтобы недооцени¬вать боль, которую вам приходится испытывать». Великолепно! Еще одна вертикаль на шахматной дос¬ке закрыта. Какой ход сделает его противник на этот раз, думал Брейер. Ницше, прекрасно понимая, что ему придется играть другими фигурами, обратил свое внимание на центр дос¬ки. «Меня по-разному называли: философом, психоло¬гом, язычником, агитатором, антихристом. Мне даже да¬вали массу нелестных эпитетов. Но я предпочитаю назы¬вать себя ученым, так как краеугольным камнем моего философского метода, как и любого научного метода, является неверие. Я всегда подхожу ко всему с макси¬мально строгим скептицизмом, и сейчас я скептичен. Я не могу последовать вашим рекомендациям относи¬тельно психического обследования на основании мне-ния авторитетов в области медицины». «Но, профессор Ницше, мы говорим об одном и том же. Единственный авторитет, к которому необходимо прислушиваться, — это голос разума, и рекомендации мои построены на разуме. Я могу с уверенностью гово¬рить только о двух вещах. Во-первых, что стресс может стать причиной болезней, что подтверждается многочис¬ленными клиническими наблюдениями. Во-вторых, что стресс в значительной мере присутствует в вашей жиз¬ни—я говорю не о том стрессе, который связан с фило¬софскими изысканиями. Давайте проанализируем информацию вместе, — продолжал Брейер. — Вспомните письмо, полученное вами от сестры. Здесь мы видим стресс, вызванный кле¬ветой. И, между прочим, вы нарушили наш договор обо¬юдной честности, не сказав об этом клеветнике ранее. — Теперь Брейер отбросил былую осторожность. У него не было другого выхода — терять ему было нечего. — Разу-меется, стресс кроется и в страхе потерять пенсию, един¬ственный ваш источник обеспечения. А если эта исто¬рия — не больше, чем преувеличение вашей паникерши-сестры, то появляется стресс, связанный с сестрой, которая хочет напугать, встревожить вас!» Не зашел ли он слишком далеко? Рука Ницше, как заметил Брейер, соскользнула с подлокотника и поти¬хоньку подбиралась к ручке портфеля. Но отступать бы¬ло поздно. Брейер пошел в активное наступление: «Но на моей стороне есть и более могущественные силы — недавно вышедшая замечательная книга, — он протянул руку и постучал по своему экземпляру « Человеческое, слишком человеческое», — вышедшая из-под пера фило¬софа, который скоро станет знаменитым, если, конечно, осталась в этом мире справедливость. Слушайте! — От¬крыв книгу на том моменте, о котором он говорил Фрей¬ду, он начал читать: — «Психологическое наблюдение вхо¬дит в ряд тех способов, посредством которых человек может облегчить груз бытия». Через несколько страниц автор заявляет о необходимости психологического на¬блюдения и что — вот, его словами: «Нельзя больше пы¬таться укрыть от человечества жестокое зрелище стола для морального вскрытия». Еще через несколько страниц автор утверждает, что величайшие философы обычно ошибались именно из-за неверного понимания челове¬ческих действий и чувств, что в итоге приводит к «ста-новлению ложной этики, появлению религиозных и мифоло¬гических монстров». Я мог бы продолжать, — сказал Брейер, листая книгу, — но суть этой великолепной кни¬ги в том, что, если вы хотите понять человеческие убеж¬дения и поведение, для начала вам стоит отбросить условности, мифологию и религию. Только тогда, когда исчезнет вся предвзятость, вы можете приступать к изу¬чению человека». «Я прекрасно знаком с этой книгой», — сурово про¬изнес Ницше. «Но почему бы вам не следовать этим предписаниям?» «Исполнению этих предписаний я посвятил всю свою жизнь. Но вы не дочитали до конца. Уже много лет я провожу это психологическое вскрытие самостоятельно: я был объектом собственного исследования. Но я не хочу становиться объектом вашего исследования! Вам бы самому понравилось быть чужим подопытным кроли¬ком? Позвольте мне задать вам прямой вопрос, доктор Брейер. Каковы ваши собственные мотивации на учас¬тие в этом терапевтическом проекте?» «Вы пришли ко мне за помощью. Я предлагаю вам помощь. Я врач. Это моя работа». «Слишком просто! Мы оба знаем, что человеческие мотивации намного более сложны, но в то же время и примитивны. Я еще раз спрашиваю вас, какова ваша мо¬тивация?» «Это действительно просто, профессор Ницше. Каж¬дый занимается своим делом: сапожник тачает сапоги, пекарь печет, а врач врачует. Каждый зарабатывает себе на жизнь, каждый следует своему признанию, а мое при¬звание — служить людям, облегчать их боль». Брейер пытался держаться уверенно, но начинал чув¬ствовать себя неловко. Ему не понравился последний ход Ницше. «Меня не устраивают такие варианты ответов на мой вопрос, доктор Брейер. Когда вы говорите, что врач вра¬чует, пекарь печет, кто-то следует своему призванию, это не мотивация, это привычка. В вашем ответе нет со¬знательности, выбора и заинтересованности. Мне боль¬ше понравились ваши слова о том, что все зарабатывают себе на жизнь, — это, по крайней мере, можно понять. Человек стремится набить желудок едой. Но вы не бере¬те с меня денег». «Я должен поставить перед вами тот же вопрос, про¬фессор Ницше. Вы говорите, ваша работа не приносит вам ни гроша. Так зачем же вы философствуете?» Брейер старался сохранить положение нападающего, но чувст¬вовал, как темп его атаки снижается. «Но между нами есть огромная разница: я не утверж¬даю, что я философствую ради вас, тогда как вы, доктор, продолжаете притворяться, что вы мотивированы на служение мне, на облегчение моей боли. Эти утвержде¬ния не имеют ничего общего с человеческими мотива¬циями. Это часть ментальности рабов, искусно создан¬ной поповской пропагандой. Ищите свои мотивации глубже! Вы обнаружите, что никто и никогда не делал ничего только для других. Все действия направлены на нас самих, все услуги — это услуги самому себе, любовь может быть только любовью к себе». Ницше говорил все быстрее: «Кажется, вас удивляет это замечание? Наверное, вы подумали о тех, кого любите. Копните глубже, и вы уви¬дите, что вы любите не их, а любите те приятные ощуще¬ния, которые любовь вызывает. Вы любите влечение, а не того, к кому вас влечет. Так что позвольте мне спро¬сить у вас еще раз, почему вы хотите помочь мне? Я сно¬ва спрашиваю вас, доктор Брейер, — голос Ницше посу¬ровел, — каковы ваши мотивы» У Брейера голова пошла кругом. Он подавил первый порыв: сказать все, что он думает об этом гадком и гру¬бом заявлении, но это сразу же поставит точку на все более усложняющемся случае профессора Ницше. На мгновение перед его мысленным взором появилась спи¬на Ницше, выходящего из кабинета. Боже, какое облег¬чение! Наконец-то закончилось это печальное, полное разочарований дело. При этом ему стало грустно при мысли о том, что он никогда больше не увидит Ницше. Он привязался к этому человеку. Но почему? И в самом деле, что у него были за мотивы? Брейер поймал себя на том, что опять думает о том, как играл в шахматы со своим отцом. Он всегда допускал одну и ту же ошибку: слишком сосредоточивая внима¬ние на нападении, отходя от своих флангов, он игнори¬ровал защиту до тех самых пор, когда ферзь его отца по¬добно молнии не прорывался к королю с угрозой шаха. Он отогнал эту фантазию, не забыв, однако, отметить ее значение: он никогда больше не должен недооценивать этого профессора Ницше. «И снова спрашиваю вас, доктор Брейер, каковы ва¬ши мотивы?» Брейер пытался найти ответ. Что это были за моти¬вы? Удивительно, как его мозг сопротивлялся вопросу Ницше. Он заставил себя сосредоточиться. Его желание помочь Ницше — когда оно возникло? Разумеется, в Ве¬неции, когда красота Лу Саломе околдовала его. Он был настолько очарован, что действительно согласился по¬мочь ее другу. Если он брался за лечение профессора Ницше, то тем самым обеспечивал себе не только пря¬мой продолжительный контакт с ней, но и возможность вырасти в ее глазах. Потом была ниточка, ведущая к Ваг¬неру. Разумеется, здесь не все было гладко: Брейер вос¬хищался его музыкой, но ненавидел его за антисеми¬тизм. Что еще? За эти недели образ Лу Саломе потускнел в его памяти. Она перестала быть причиной желания рабо¬тать с Ницше. Нет, он знал, что он был заинтригован ин¬теллектуальным вызовом, брошенным ему. Даже фрау Бекер сказала недавно, что ни один терапевт в Вене не согласился бы работать с таким пациентом. Еще был Фрейд. Предложив Ницше Фрейду в качест¬ве учебного случая, он будет глупо выглядеть, если про¬фессор откажется от его услуг. Или это было его желание приблизиться к великому? Возможно, Лу Саломе была права, утверждая, что Ницше — это будущее немецкой философии: эти его книги, в них было что-то от гениаль¬ности. Брейер знал, что ни один из этих мотивов не имел никакого отношения к человеку по фамилии Ницше, к человеку из плоти и крови, сидящему перед ним. И он должен был молчать о встрече с Лу Саломе, своем азарте, побуждающем его идти туда, куда никто другой ступить не осмеливается, его стремлении прикоснуться к гению. Возможно, неохотно признался себе Брейер, эти гадкие теории Ницше о мотивации имеют смысл! Даже если так, у него не было ни малейшего намерения поддержи-вать возмутительный вызов, брошенный ему его пациен¬том, относительно его права на помощь. Но как ему те¬перь отвечать на трудный и неприятный вопрос Ницше? «Мои мотивы? Кто может ответить на этот вопрос? Мотивы располагаются на разных уровнях. Кто сказал, что в счет идут только мотивы первого уровня, анима¬листические мотивы? Нет, нет, — я вижу, что вы хотите повторить свой вопрос; позвольте мне попытаться отве¬тить в духе вашего исследования. Я потратил десять лет на обучение медицине. Должен ли я отказываться от этих лет только потому, что я не испытываю более нуж¬ды в деньгах? Лечить так, как лечу я, — это попытка оп-равдать усилия тех далеких лет — способ привнесения логики и ценности в мою жизнь. И привнесения смысла жизни! Я что, должен сидеть и целый день считать день¬ги? А вы бы стали этим заниматься? Уверен, нет, не ста¬ли бы! И есть еще один мотив. Я получаю удовольствие от интеллектуальной стимуляции, которую мне дарит общение с вами». «Эти мотивы, по крайней мере, имеют налет честнос¬ти», — признал Ницше. «А мне только что пришел в голову еще один: мне по¬нравилось то гранитное утверждение: «Стань собой». А что, если это и есть я, что я был создан для того, чтобы служить людям, помогать им, вносить свой вклад в ме¬дицинскую науку и облегчать боль?» Брейер чувствовал себя намного лучше. Он постепен¬но успокаивался. «Может, я слишком агрессивно повел себя, — думал он. — Нужно что-нибудь более примири¬тельное». «Но есть и еще один мотив. Скажем, так — и я верю, что это действительно так, — что вам суждено стать одним из величайших философов. Так что мое лечение не только укрепит ваше здоровье, но и поможет вам реа¬лизовать этот проект — стать тем, кто вы есть». «А если я, как вы говорите, стану великим, тогда вы, тот, кто вернул меня к жизни, мой спаситель, станете еще более великим!» — воскликнул Ницше, словно сде¬лав решающий выстрел. «Нет, этого я не говорил! — Терпение Брейера, кото¬рое в его профессиональной роли было в принципе не¬истощимым, начало иссякать. — Я лечу многих людей, которые знамениты в своей области, — ведущих венских ученых, художников, музыкантов. Делает ли это меня более великим, чем они? Никто даже не знает, что я лечу их». «Но вы сказали об этом мне и теперь используете их славу для того, чтобы повысить свой авторитет в моих глазах!» «Профессор Ницше, я не верю своим ушам. Вы дей¬ствительно думаете, что, если ваша миссия будет выпол¬нена, я буду на каждом углу кричать о том, что это я, Йозеф Брейер, создал вас?» «Вы действительно думаете, что такого не бывает?» Брейер старался взять себя в руки. «Спокойно, Йо¬зеф, давай, соберись. Посмотри на все это с его точки зрения. Постарайся понять, почему он не доверяет тебе». «Профессор Ницше, я знаю, что вас предавали рань¬ше, что дает вам все основания ожидать предательства в будущем. Но я дал вам слово, что в данном случае этого не случится. Обещаю вам, что я никогда не буду назы¬вать ваше имя. Оно даже не будет зафиксировано в кли¬нической документации. Давайте дадим вам псевдоним». «Дело не в том, что вы скажете другим, здесь я верю вам. Самое главное — что вы будете говорить себе и что я буду говорить себе. Все то, что вы говорили мне о своих мотивах, — за многочисленными громкими фраза¬ми о служении и облегчении боли я не заметил себя. Вот как это будет: вы используете меня в своем собственном проекте, что совершенно не удивительно, это естествен¬но. Но разве вы не видите, я буду использован вами! Ваша жалость ко мне, ваша благотворительность, ваше сочувствие, способы помочь мне, вылечить меня — это все сделает вас сильнее за счет моей силы. Я не так бо¬гат, чтобы позволить себе принять такую помощь!» Это человек невыносим, подумал Брейер. Он вытас¬кивает на поверхность все самые гадкие, самые низмен¬ные мотивы. Врачебная объективность Брейера, разо¬дранная в клочья, была уничтожена окончательно. Он больше не мог сдерживать свои чувства. «Профессор Ницше, позвольте мне быть честным с вами. Многие ваши аргументы сегодня показались мне вполне достойными, но последнее утверждение, эта фан¬тазия о том, что я хочу отнять у вас силы, о том, что моя сила питается за счет вашей, — это полная чушь!» Брейер видел, как рука Ницше подбирается все бли¬же к ручке портфеля, но замолчать уже не мог. «Разве вы не видите, вот вам прекрасное доказательство того, что вы не можете препарировать вашу душу. Ваше зрение искажено!» Он видел, как Ницше берет свой портфель и подни¬мается, чтобы покинуть кабинет. Но он продолжал: «Из-за того, что вам всегда не везло с друзьями, вы делаете дурацкие ошибки!» Ницше застегивал пальто, Брейер не мог остановить¬ся: «Вы решили, что ваши установки универсальны, и теперь пытаетесь понять про все человечество то, что про себя еще не уяснили». Рука Ницше легла на дверную ручку. «Прошу прощения, что прерываю вас, доктор Брей¬ер, но я должен заказать билет на дневной поезд до Базе¬ля. Могу я вернуться сюда через пару часов, заплатить по счету и забрать свои книги? Я оставлю адрес, куда мож¬но будет выслать отчет о консультации». — Он скованно поклонился и отвернулся. Брейер с содроганием следил за выходящим из кабинета Ницше.

БРЕЙЕР НЕ ПОШЕВЕЛИЛСЯ, когда захлопнулась дверь, — и все еще сидел, застыв, за столом, когда в кабинет вбежала фрау Бекер: «Доктор Брейер, что случилось? Профессор Ницше выскочил из вашего кабинета как ошпаренный, пробормотав что-то о том, что скоро вер¬нется за счетом и книгами». «Я как-то умудрился все испортить, — ответил Брей¬ер и вкратце изложил события последнего часа в общест¬ве Ницше. — Когда в конце концов он встал и ушел, я почти кричал на него». «Наверное, он просто вывел вас из себя. Больной приходит к доктору, вы делаете все, что в ваших силах, а он нападает на каждое ваше слово. Могу поклясться, мой последний шеф, доктор Ульрих, вышвырнул бы его вон намного раньше». «Этому человеку очень нужна помощь. — Брейер встал и, направляясь к окну, задумчиво пробормотал, почти не слышно: — Но он слишком горд, чтобы при¬нять ее. Но эта его гордость — это часть его болезни, тот же самый пораженный болезнью орган. Как глупо с мо¬ей стороны было повышать на него голос! Должен был быть какой-то способ наладить с ним контакт — вовлечь его вместе с его гордостью в некий терапевтический план». «Если он слишком горд, чтобы принять помощь, как бы вы лечили его? Ночью, пока он спит?» Ответа не последовало. Брейер стоял у окна, покачи¬ваясь взад-вперед, погруженный в самообвинение. Фрау Бекер предприняла еще одну попытку: «Помни¬те, несколько месяцев назад вы пытались помочь той пожилой женщине, фрау Кол, которая боялась выходить из комнаты?» Брейер кивнул, все еще не поворачиваясь к фрау Бекер: «Помню». «Она внезапно отказалась от лечения, когда вы смог¬ли добиться того, что она стала заходить в другую комна¬ту, держа вас за руку. Когда вы сказали мне об этом, я подумала, как вы, должно быть, расстроены: вы подвели ее так близко к выздоровлению, а она ушла». Брейер нетерпеливо кивнул; он не понимал, что она имеет в виду. «И что?» «Тогда вы сказали одну очень хорошую фразу. Вы сказали, что жизнь длинна и пациенты часто лечатся по¬долгу. Вы сказали, что они могут узнать что-то от одного доктора, запомнить это, а когда-нибудь в будущем они будут готовы к большему. И что вы сделали все, на что она была готова». «И что?» — снова поинтересовался Брейер. «А то, что же самое может произойти и с профессо¬ром Ницше. Может, он вспомнит ваши слова, когда бу¬дет готов, — может, когда-нибудь потом». Брейер повернулся к фрау Бекер. Он был тронут ее словами. Не столько тем, что она сказала, так как он со¬мневался, что хоть что-нибудь, что происходило в его кабинете, пойдет Ницше на пользу. Но тем, что она пы¬талась сделать. Когда Брейеру было плохо, он, в отличие от Ницше, был рад помощи. «Надеюсь, вы правы, фрау Бекер. И спасибо вам за попытку приободрить меня — в этой роли вы еще себя не пробовали. Еще пара пациентов вроде Ницше — и вы станете в этом экспертом. Кто у нас на сегодня? Я бы предпочел что-нибудь попроще, может, туберкулез или застой крови в сердце». Несколько часов спустя Брейер сидел во главе стола на пятничном семейном ужине. Помимо трех его стар¬ших детей, Роберта, Берты и Маргарет (Луиза уже покормила Йохана и Дору), за столом сидели пятнадцать человек: три сестры Матильды, Ханна и Минна, до сих пор незамужние, Рахель с мужем Максом и тремя деть¬ми, родители Матильды и пожилая вдовая тетя. Фрейд, которого тоже ожидали к столу, не появился. Он пере¬дал, что будет ужинать в одиночестве хлебом и водой, ра-ботая с шестью поздними пациентами в больнице. Брей¬ер был расстроен. Возбужденный уходом Ницше, он мечтал обсудить этот случай со своим юным другом. Хотя Брейер, Матильда и все ее сестры были частич¬но ассимилировавшимися евреями «трех дней»: соблю¬дали только три самых больших праздника, все они хра¬нили уважительное молчание, пока Аарон, отец Матиль¬ды, и Макс, два практикующих еврея в семье, читали молитвы над хлебом и вином. Брейеры не соблюдали ка¬ких бы то ни было ограничений в еде, но ради Аарона Матильда не стала этим вечером подавать свинину. Брейер любил свинину, а его любимое блюдо, свинина, жаренная на решетке из чернослива, было частым гос¬тем на столе. Еще Брейер, как и Фрейд, был большим любителем сочных, покрытых хрустящей корочкой сви¬ных копченых сосисок, которые продавались на Пратер. Прогуливаясь там, они никогда не отказывали себе в удовольствии перекусить сосиской. Ужин, как всегда у Матильды, начался с супа — на этот раз это был густой суп с ячневой крупой и лимской фасолью; за ним последовал огромный карп, запечен¬ный с морковью и луком, и основное блюдо — сочный гусь, фаршированный брюссельской капустой. Когда был подан штрудель с корицей и вишней, с ру¬мяной корочкой, с пылу с жару, Брейер и Макс взяли свои тарелки и направились по коридору в кабинет Брейера. Пятнадцать лет после пятничных ужинов они всегда играли в шахматы в кабинете, прихватив с собой десерт. Йозеф был знаком с Максом задолго до того, как они взяли в жены сестер Олтман. Но, не стань они родствен¬никами, вряд ли бы они остались друзьями. Брейер вос¬хищался интеллектом Макса, его хирургическим профессионализмом и талантом шахматиста, но у него вызывал неприятие этот ограниченный менталитет гетто и вульгарный материализм. Иногда ему не хотелось даже смотреть на Макса не только потому, что он был некра¬сив со своей лысиной, пятнистой кожей и болезненной полнотой, но потому, что он выглядел старым. Брейер пытался не думать о том, что они с Максом ровесники. Итак, шахмат в этот раз не будет. Брейер сказал Мак¬су, что он слишком взволнован и хочет поговорить. Они с Максом редко разговаривали по душам, но больше ни¬кому из мужчин, за исключением Фрейда, Брейер не мог довериться — на самом же деле, после отъезда Евы Бер¬гер, его предыдущей ассистентки, ему вообще было не¬кому довериться. Однако сейчас, несмотря на все свои опасения относительно восприимчивости Макса, он ре¬шился и двадцать минут без перерыва рассказывал о Ницше, называя его, разумеется, герром Мюллером, вы¬кладывая все подчистую, даже про ту встречу с Лу Саломе в Венеции. «Но, Йозеф, — начал Макс бархатным, успокаиваю¬щим голосом, — в чем ты винишь себя? Кто может ле¬чить такого человека? Он безумен, вот и все! Когда его голова разболится достаточно сильно, он приползет к те¬бе за помощью!» «Макс, ты не понял. Одним из симптомов его болез¬ни является отказ принимать помощь. Он почти парано¬ик: всегда ото всех ожидает худшего». «Йозеф, в Вене полно пациентов. Мы с тобой можем работать по пятьдесят часов в неделю, но нам все равно придется отказывать некоторым пациентам. Я прав?» Брейер не отвечал. «Прав?» — снова спросил Макс. «Не в этом дело, Макс». «Именно в этом, Йозеф. Пациенты обивают твои по¬роги, стремясь попасть к тебе на консультацию, а ты уп¬рашиваешь кого-то разрешить тебе помочь ему. Это пол¬ная чушь! Почему ты должен упрашивать? — Макс достал бутылку и два маленьких стаканчика: — Сливови¬цы?» Брейер кивнул, и Макс наполнил его стакан. Несмот¬ря на то что благосостояние семьи Олтманов зиждилось на торговле винами, эти стаканчики со сливовицей были единственным алкоголем, который мужчины употребляли. «Макс, ну послушай меня. Представь, что у тебя есть пациент с... Макс, ты не слушаешь, ты головой вер¬тишь». «Да слушаю я, слушаю», — настаивал Макс. «Например, у тебя есть пациент с увеличенной про¬статой и полностью закупоренной уретрой, — продол¬жал Брейер. — У него задержание мочи, обратное почеч¬ное давление повышается, начинается отравление мо¬чой, но при всем при этом он отвергает любую помощь. Почему? Может, у него старческий маразм. Может, твои инструменты, твои катетеры и этот лоток со стальными зондами пугают его больше, чем уремия. Может, у него психоз и он думает, что ты собираешься его кастриро-вать. И что тогда? Что ты будешь делать?» «Двадцать лет работаю, — ответил Макс, — с таким никогда не сталкивался». «Но мог бы... Я привожу это в пример, чтобы ты по¬нял. Если бы такое случилось, что бы ты сделал?» «Это надо решать его семье, а не мне». «Макс, да ну тебя, ты уходишь от ответа! Представь себе, что у него нет семьи». «Откуда я знаю! Что они там делают в психиатричес¬ких лечебницах: связать его, дать наркоз, ввести катетер, попытаться расширить уретру при помощи зондов». «Каждый день? Связывать его и вводить катетер? Ла¬дно тебе, Макс, ты его за неделю угробишь! Нет, ты бы попытался изменить его отношение к тебе и к лечению. То же самое и с детьми. Разве хоть какой-нибудь ребе¬нок хочет, чтобы его лечили?» Макс проигнорировал замечание Брейера. «Еще ты говорил, что собираешься его госпитализировать и раз¬говаривать с ним каждый день, — Йозеф, да сколько же это займет времени! Разве он заслуживает, чтобы ты тра¬тил на него столько времени?» Когда Брейер объяснил, что его пациент беден и что он планирует воспользоваться принадлежащими семье койками и лечить его бесплатно, Макс совсем озаботился. «Йозеф, ты начинаешь меня беспокоить. Я тебе чест¬но скажу. Ты меня всерьез беспокоишь. Из-за того, что с тобой поговорила какая-то русская девушка, которую ты знать не знаешь, ты собираешься лечить сумасшедшего, который не хочет, чтобы его лечили, от заболевания, на¬личие которого он отрицает. А теперь ты заявляешь, что будешь делать это бесплатно. Скажи мне, — Макс наста¬вил указующий перст на Брейера, — кто из вас более безумен, ты или он?» «Я тебе скажу, что есть безумие, Макс! Ненормально то, что ты постоянно думаешь о деньгах. Приданое Ма¬тильды лежит в банке, на него набегают проценты. А по¬том, когда каждый из нас получит свою долю наследства Олтманов, мы с тобой будем купаться в деньгах. Я не могу начать тратить все деньги, весь свой доход, а у тебя, насколько я знаю, денег еще больше, чем у меня. Так зачем говорить о деньгах? Зачем беспокоиться о том, мо¬жет ли такой-то пациент мне заплатить? Иногда, Макс, ты ничего, кроме денег, не видишь». «Ну ладно, забудем о деньгах. Может, ты и прав. Иног¬да я не понимаю, зачем я работаю, зачем я вообще беру с пациентов деньги. Но, слава богу, нас никто не слышит. Они бы решили, что мы с тобой оба с ума сошли! Ты со¬бираешься доедать свой штрудель?» Брейер покачал головой, Макс взял его тарелку, и пи¬рожное перекочевало к нему. «Но, Йозеф, это не медицина! Пациенты, с которыми ты работаешь — этот профессор — что у него? Какой диагноз можно поставить? Рак гордости? Эта девица Паппенгейм, которая боялась пить воду, не она ли вдруг разучивалась говорить по-немецки, только по-англий¬ски? И каждый день у нее парализовало что-нибудь но¬венькое? А тот паренек, который решил, что он сын императора, а та старая леди, которая боялась выходить из комнаты? Безумие! Ты получал самую лучшую в Вене подготовку не для того, чтобы работать с безумием!» Заглотив в один присест брейеровский штрудель и запив его вторым стаканом сливовицы, Макс подыто¬жил: «Ты самый лучший диагност в Вене. В этом городе никто лучше тебя не разбирается в заболеваниях дыха¬тельной системы или вестибулярного аппарата. Всем из¬вестны твои исследования! Запомни мои слова — когда-нибудь им придется пригласить тебя в Национальную Академию. Если бы ты не был евреем, ты бы уже был профессором, это все знают. Но если ты и дальше бу¬дешь лечить этих сумасшедших, что будет с твоей репу¬тацией? Антисемиты будут говорить: «Смотрите, смот-рите, — Макс потрясал пальцем в воздухе. — Вот поче¬му!. Вот почему он так и не стал профессором медицины. Он не в порядке, у него не все дома». «Макс, давай сыграем в шахматы. — Брейер распах¬нул коробку и раздраженно вытряхнул фигуры на дос¬ку. — Я сегодня сказал тебе, что хочу с тобой погово¬рить, потому что я расстроен, и вот как ты мне помога¬ешь! Я сумасшедший, мои пациенты сумасшедшие, и мне всех их надо вышвырнуть за дверь. Я разрушаю свою репутацию, я должен вцепляться в каждый форинт, хотя он мне не нужен...» «Нет, нет, я взял назад все свои слова о деньгах!» «Разве так помогают? Ты не слышишь, о чем я прошу тебя». «О чем? Скажи еще раз. Я буду лучше слушать», — крупное, подвижное лицо Макса вдруг стало серьезным. «Сегодня в мой кабинет приходил человек, который очень нуждается в помощи, который страдает, — и я не¬правильно вел себя с ним. Я не могу ничего исправить, Макс, с этим пациентом все кончено. Но мне попадается все больше пациентов-невротиков, и я научился с ними обращаться. Это принципиально новое поле деятельнос¬ти. Никаких учебников. Зато тысячи пациентов, которые нуждаются в помощи, — но никто не знает, как им по¬мочь!» «Я ничего в этом не понимаю, Йозеф. Ты все больше работаешь с мозгом и мышлением. Я действую с другого конца, я... — Макс фыркнул. Брейер напрягся. — С от¬верстиями, с которыми я работаю, получается только одностороннее общение. Но я одно могу тебе сказать: у меня создалось впечатление, что ты соревнуешься с этим профессором, как раньше с Брентано на занятиях по фи-лософии. Помнишь, когда он набросился на тебя? Двад¬цать лет прошло, а я помню все, словно это было вчера. Он сказал: «Герр Брейер, почему бы вам не постараться выучить то, что я преподаю, а не доказывать, сколько я всего не знаю?» Брейер кивнул. Макс продолжал: «Вот это мне и на¬поминает твоя консультация. Даже твой план захвата Мюллера в ловушку цитированием его же книги. Это было неумно — как ты собирался победить? Если ловуш¬ка не сработает, побеждает он. Если ловушка сработает, он так разозлится, что все равно сотрудничать с тобой не будет». Брейер молчал, водя пальцем по шахматным фигурам и обдумывая слова Макса. «Может, ты и прав. Знаешь, у меня тогда было ощущение, что мне не стоило пытаться процитировать его книгу. Не надо было мне слушаться Зига. У меня было предчувствие, что приводить его соб¬ственные слова довольно глупо, но он продолжал подзу¬живать меня, бросать мне вызов, стремясь заставить ме¬ня соревноваться с ним. Знаешь, забавно: все то время, что продолжалась консультация, я не мог выкинуть из головы мысли о шахматах. Я расставляю на него ловуш¬ку, он обходит ее и расставляет ловушку на меня. Может, дело все во мне — ты говоришь, это напоминало школу. Но я уже много лет не вел себя с пациентами так, Макс. Я уверен, дело в нем: он вытягивает это из меня, может, из каждого, и называет это человеческой натурой. И он уверен, что это она и есть! Вот где вся его философия уходит на неверный путь». «Вот посмотри, Йозеф, ты опять за свое, пытаешься пробить бреши в его философии. Ты говоришь, он ге¬ний. Если он так гениален, может, тебе стоит поучиться у него, а не пытаться разбить его в пух и прах!» «Хорошо, Макс, вот это хорошо! Мне это не нравит¬ся, но звучит хорошо. Это помогает. — Брейер глубоко вдохнул и шумно выдохнул воздух. — Теперь давай поиг¬раем. Я обдумывал новый ответ на королевский гамбит». Макс разыграл королевский гамбит, Брейер ответил ему центральным контргамбитом и в итоге через восемь ходов понял, что дела его плохи. Макс жестоко взял в вилку слона и коня Брейера своей пешкой и, не подни¬мая головы от доски, сказал: «Йозеф, раз уж сегодня за¬шел такой разговор, я тоже хочу кое-что тебе сказать. Может, это не мое дело, но я не могу не обращать на это внимание. Матильда говорит Рахель, что ты месяцами не дотрагиваешься до нее». Брейер еще несколько минут всматривался в положе¬ние на доске и, поняв, что из вилки ему не вырваться, съел пешку Макса, прежде чем ответить ему: «Да, это не¬хорошо. Очень нехорошо. Но, Макс, как я могу обсуж¬дать это с тобой. Я с таким же успехом могу выложить все сразу Матильде, ведь я знаю, что ты разговариваешь со своей женой, а она общается со своей сестрой». «Нет, можешь мне поверить, я могу хранить секреты от Рахель. Расскажу тебе один секрет: если бы Рахель знала о том, что происходит у нас с моей новой ассис¬тенткой, фройлен Виттнер, мне не жить — еще неделю назад! Прямо как ты с Евой Бергер: интрижки с медсе¬страми — это у нас, наверное, семейное». Брейер исследовал доску. Замечание Макса его оза¬ботило. Так вот как в глазах общественности выглядели его отношения с Евой. Хотя обвинение было несправед¬ливым, он все равно чувствовал себя виноватым из-за единственного момента сильного сексуального искуше¬ния. Во время серьезного разговора несколько месяцев назад Ева сказала, что боится за него, что он готов со¬блазнить Берту, разрушив этим свою жизнь, и предложила «сделать все, что угодно», чтобы помочь ему изба¬виться от одержимости этой юной пациенткой. Разве Ева не предлагала Брейеру сексуальные отношения? Брейер не был уверен в этом. Но тут вмешался демон «НО», и в этот раз, как и во многих других случаях, он не мог заставить себя действовать. Однако он часто вспо¬минал о предложении Евы и тяжко вздыхал, думая об упущенной возможности. Теперь Евы не было. И он так и не смог наладить с ней отношения. После того как он уволил ее, она не ска¬зала ему ни слова и оставляла без внимания его предло¬жения, когда он пытался помочь ей деньгами или с по¬иском новой работы. Он уже никогда не сможет все ис¬править и защитить ее от Матильды, но он по крайней мере мог защитить ее от обвинения Макса. «Нет, Макс, это не так. Я не ангел, но, клянусь, я и пальцем не трогал Еву. Она была другом, хорошим дру¬гом». «Прости, Йозеф, я, видно, просто поставил себя на твое место и решил, что ты и Ева...» «Я могу понять, почему ты так решил. У нас были не¬типичные отношения. Она была моей наперсницей, мы могли говорить обо всем на свете. Она получила ужас¬ную награду за все те годы, что проработала со мной. Я не должен был подчиняться гневу Матильды. Я дол¬жен был встать на ее защиту». «Тогда почему вы с Матильдой, ну, так сказать, отда¬лились?» «Может, я и затаил зло из-за этого на Матильду, но это не самая серьезная проблема нашего брака. Все на¬много серьезнее, Макс. Но я не знаю, в чем дело. Ма¬тильда — хорошая жена. О, мне ужасно не понравилось, как она вела себя в истории с Бертой и Евой. Но в одном она была права: им я уделял больше внимания, чем ей. Но что происходит сейчас, я просто не понимаю. Когда я смотрю на нее, мне она кажется такой же красивой, как раньше». «И?» «И я просто не могу прикоснуться к ней. Я отворачи¬ваюсь. Я не хочу, чтобы она подходила ко мне близко». «А может, это не такая уж и редкость. Рахель, конеч¬но, не Матильда, но она привлекательная женщина, но все равно меня больше интересует фройлен Виттнер, ко¬торая, скажу я тебе, похожа на жабу. Иногда, когда я иду по Кирстенштрассе, вереница из двадцати, тридцати шлюх кажется мне довольно соблазнительной. Ни одна из них не красивее Рахель, у многих гонорея или сифи¬лис, но меня это все равно соблазняет. Если бы я был уверен, что никто меня не узнает. Я бы рискнул! Одно-образная еда любому надоест. Знаешь, Йозеф, на каж¬дую красивую женщину приходится по мужчине, кото¬рый уже устал shtup ее!» Брейеру никогда не нравились вульгарные высказы¬вания Макса, но этот афоризм не мог не вызвать у него улыбку — шурин был прав, хотя и груб. «Нет, Макс, это не скука. Не в этом моя проблема». «Может, тебе стоит провериться? Некоторые урологи пишут о половой функции. Ты читал у Кирша о том, что диабет вызывает импотенцию? Теперь, когда табу на раз¬говоры на эту тему снято, стало очевидно, что проблема распространена шире, чем мы думали». «Нет, — ответил Брейер, — я не импотент. Хотя я и воздерживаюсь от секса, силы еще есть. Например, та русская девочка. И в мою голову приходили такие же мысли, что и в твою, о проститутках с Кирстенштрассе. На самом деле, часть проблемы заключается в том, что я так много думаю о другой женщине, о сексе с ней, что мне просто стыдно прикасаться к Матильде». Брейер заметил, что откровения Макса помогли гово¬рить и ему. Может, у Макса со всей его грубостью лучше бы получилось общаться с Ницше, чем у него. «Но и это не главное, — услышал он свои слова, — есть что-то еще! Что-то еще более дьявольское внутри меня. Знаешь, я подумываю о том, чтобы все бросить. Я никогда не сделаю этого, но снова и снова я думаю о том, чтобы сняться с места и бросить — Матильду, де¬тей, Вену — все. Ко мне постоянно возвращается эта безумная мысль, — причем я знаю, что она безумная, не обязательно говорить мне об этом, Макс, — что все мои проблемы будут решены, если бы я только придумал, как избавиться от Матильды». Макс покачал головой, вздохнул, съел слона Брейера и начал готовиться к непобедимой королевской фланго¬вой атаке. Брейер вжался в стул. Как он будет еще де¬сять, двадцать, тридцать лет проигрывать Максу с его французской защитой и бесчеловечным королевским гамбитом?

ТОЙ НОЧЬЮ, УЖЕ ЛЕЖА В ПОСТЕЛИ, Брейер думал о королевском гамбите и фразе Макса о красивых женщинах и уставших мужчинах. Буря эмоций, вызван¬ная Ницше, понемножку улеглась. После с разговора с Максом ему стало легче. Наверное, все эти годы он не¬дооценивал Макса. Матильда, уложив детей, скользнула под одеяло, прижалась к нему и прошептала: «Спокой¬ной ночи, Йозеф». Он притворился спящим. Бам! Бам! Бам! Стук в дверь. Брейер посмотрел на часы. Без пятнадцати пять. Он вскочил с кровати — он никогда не спал крепко, — схватил одежду и вышел в ко¬ридор. Из своей комнаты вышла Луиза, но он сделал ей знак ложиться обратно. Он уже проснулся, так что мог и сам открыть дверь. Портье, извинившись за то, что пришлось его разбу¬дить, объяснил, что пришел мужчина за неотложной по¬мощью. Внизу, в вестибюле, Брейера ждал пожилой мужчина. Голова его была непокрыта, и он явно пришел издалека: он запыхался, волосы его были покрыты сне¬гом, а слизь, вытекшая из носа, замерзла, превратив его густые усы в ледяной веник. «Доктор Брейер?» — спросил он дрожащим от волне¬ния голосом. Брейер кивнул. Мужчина представился как герр Шлегель, поклонился, коснувшись лба пальцами правой ру¬ки — атавистический жест, все, что осталось от того, что в лучшие времена, несомненно, было молодцеватым са¬лютом. «В моем Gasthaus ваш пациент. Он болен, очень болен, — сказал мужчина. — Он не может говорить, но я нашел в его кармане эту карточку». На оборотной стороне визитной карточки, которую дал ему герр Шлегель, Брейер увидел свое имя и адрес. На самой карточке было написано: ПРОФЕССОР ФРИДРИХ НИЦШЕ Профессор Филологии Базельский Университет Решение было принято незамедлительно. Он дал герру Шлегелю подробные инструкции: вызвать Фишмана с фиакром, а «когда вы вернетесь, я уже буду одет. Вы мо¬жете рассказать мне о моем пациенте по дороге к Gas¬thaus». Двадцать минут спустя закутанные в покрывала Брейер и герр Шлегель ехали по холодным заснеженным ули¬цам. Хозяин постоялого двора рассказал, что профессор Ницше жил в Gasthaus с начала недели. «Очень хороший постоялец. Никаких проблем». «Расскажите мне о его болезни». «Почти всю неделю он провел в своей комнате. Я не знаю, чем он там занимался. Каждое утро, когда я при¬носил ему чай, он сидел за столом и что-то писал. Это меня озадачило, ведь, знаете, я заметил, что он плохо ви¬дит, ему трудно даже читать. Два-три дня назад на его имя пришло письмо с базельским штемпелем. Я принес ему это письмо, а через несколько минут он спустился ко мне, щурясь и мигая. Он сказал, что у него проблемы с глазами, и попросил меня прочитать ему письмо. Ска¬зал, что это от сестры. Я начал читать, но, прослушав не¬сколько строчек — что-то о русском скандале, — он явно расстроился и попросил вернуть ему письмо. Я попытал¬ся было разглядеть, что написано дальше, прежде чем отдать ему письмо, но успел лишь заметить слова «де¬портация» и «полиция». Он ест в городе, хотя моя жена предлагала готовить на него. Я не знаю, куда он ходит есть — у меня он сове¬та не спрашивал. Он почти с нами не разговаривал, только однажды вечером сообщил, что собирается на бес¬платный концерт. Но он не был застенчивым, не поэто¬му он был таким тихим. Я кое-что заметил насчет его скрытности...» Хозяин постоялого двора, прослуживший десять лет в военной разведке, скучал по своему делу и развлекался тем, что пытался составить профиль характера своих по¬стояльцев на основании мельчайших деталей повседнев¬ной жизни, словно они были некими таинственными личностями. Пока он шел до дома Брейера, он собрал воедино все зацепки, которые ему удалось добыть отно¬сительно профессора Ницше, и отрепетировал свой бу¬дущий отчет перед доктором. Такая возможность пред-ставлялась ему редко: обычно слушать его никто не хотел, так как его жена и обитатели Gasthaus были слиш¬ком глупы, чтобы оценить истинные индуктивные спо¬собности. Но доктор перебил его: «Его болезнь, герр Шлегель». «Да, да, доктор. — Проглотив свое разочарование, герр Шлегель начал рассказывать о том, как около девя¬ти часов утра в пятницу Ницше заплатил по счету и ушел, сказав, что он уезжает днем и вернется до полудня за багажом. — Меня, наверное, какое-то время не было на месте, так как я не заметил, когда он вернулся. Он ходит почти бесшумно, знаете, словно не хочет, чтобы за ним следили. К тому же у него нет зонта, так что я не могу определить по подставке для зонтов, которая стоит внизу, дома он или нет. Мне кажется, что он хочет, что¬бы никто не знал, где он—в комнате или вышел. У него хорошо получается — подозрительно хорошо получает¬ся — пробираться внутрь и наружу, не привлекая к себе внимания». «А его болезнь?» «Да, доктор, да. Я только подумал, что некоторые мо¬менты могут представлять интерес с точки зрения диа¬гноза. В общем, уже потом, днем, часа в три, моя жена как обычно отправилась прибраться в его комнате, а он там — он не уезжал! Он распластался на кровати и стонал, держась рукой за голову. Она позвала меня, и я ска¬зал ей подменить меня у входа — я никогда не оставляю свое рабочее место без присмотра. Вот видите, о чем я: потому я и удивился, что он пробрался в свою комнату незамеченным». «А потом?» — терпение Брейера уже иссякло: герр Шлегель, решил он, прочитал слишком много дешевых детективов. Но времени все равно вполне хватало на то, чтобы его компаньон удовлетворил свое явное желание выложить все, что ему известно. До Gasthaus в третьем округе, или Ландштрассе, все еще оставалось около мили езды, а из-за усиливающего снегопада видимость настолько ухудшилась, что Фишман спустился на землю и медленно вел лошадь по замерзшим улицам. «Я вошел в комнату и спросил, не заболел ли он. Он сказал, что с ним все в порядке, только немного болит голова, так что он оплатит еще один день и уедет завтра. Он сказал, что у него часто бывают такие головные боли и что ему лучше помолчать и не двигаться. Он был очень холоден, он, правда, всегда такой, но сегодня особенно, совсем ледяной. Вне всякого сомнения, он хотел, чтобы его оставили одного». «Что было дальше?». — Брейер дрожал. Мороз проби¬рал его до костей. Как бы ни раздражал его герр Шле¬гель, Брейеру доставляло удовольствие слышать, что кто-то еще считал Ницше тяжелым человеком. «Я предложил послать за доктором, но он совсем раз¬волновался! Это надо было видеть: «Нет! Нет! Никаких докторов! Они только все портят!» Он не грубил, нет, знаете, он никогда не грубит, просто был холоден. Всег¬да очень обходителен. Очевидно его благородное проис¬хождение. Готов поклясться, хорошая частная школа. Путешествия в хорошем обществе. Сначала я не мог по¬нять, почему он не остановился в отеле подороже. Но я просмотрел его одежду — знаете, одежда может сказать вам многое: известные марки, хорошая одежда, хорошо сшитая, хорошие итальянские кожаные туфли. Но все это, даже белье, довольно поношенное. Изрядно поношенное, не раз штопанное, а такая длина пиджаков уже десять лет как вышла из моды. Я вчера сказал жене, что он бедный аристократ, не имеющий представления о том, как жить в сегодняшнем мире. Раньше, на этой не¬деле я взял на себя вольность и поинтересовался, откуда происходит фамилия Ницше, и он что-то пробормотал о древнем польском дворянском роде». «Что было после того, как он отказался от врача?» «Он продолжал настаивать, что с ним все будет в по¬рядке, если его оставить одного. Как обычно вежливо, он дал мне понять, что мне не стоит лезть не в свое дело. Он из тех, кто мучается молча, — или ему есть что скры¬вать. А какой упрямый! Если бы не его упрямство, я бы вызвал вас еще вчера, пока не начался снег, и мне бы не пришлось будить вас в такое время». «Что еще вы заметили?» Герр Шлегель буквально расцвел, услышав этот во¬прос. «Ну, например, он не захотел сообщить, где он ос¬танавливается далее, да и предшествующий адрес был подозрительным: Главпочтамт, Рапалло, Италия. Я ни¬когда не слышал о таком городе — Рапалло, а когда я спросил у него, где это, он ответил только: «На побере¬жье». Несомненно, стоит оповестить обо всем полицию: эта его скрытность, шныряет здесь без зонта, адреса нет, еще это письмо: неприятности с русскими, депортация, полиция. Я, разумеется, поискал письмо, пока мы уби¬рались в комнате, но не нашел. Сжег, полагаю, или спря¬тал». «Вы не вызывали полицию?» — обеспокоено спро¬сил Брейер. «Пока нет. Лучше дождаться утра. Я не хочу, чтобы полицейские перебудили моих постояльцев посреди но¬чи. И в довершение всего эта его внезапно начавшаяся болезнь! Хотите знать, о чем я думаю? Яд!» «Нет, боже мой, нет! — Брейер едва не кричал. — Я уверен, нет. Пожалуйста, герр Шлегель, забудьте о по¬лиции! Уверяю вас, здесь не о чем беспокоиться. Я знаю этого человека. Я ручаюсь за него. Он не шпион. На визитной карточке написана чистая правда, он профессор в университете. И его действительно часто мучают го¬ловные боли; именно поэтому он приехал показаться мне. Прошу вас, забудьте о ваших подозрениях». В неровном свете горящей в фиакре свечи Брейер ви¬дел, что Шлегеля это не успокоило, и добавил: «Но я мо¬гу понять, как проницательный наблюдатель мог прийти к таким выводам. Но поверьте мне. Я беру на себя всю ответственность. — Он пытался вернуть хозяина постоя¬лого двора к рассказу о болезни Ницше. — Расскажите мне, что случилось после того, как вы нашли его днем?» «Я возвращался еще два раза посмотреть, не нужно ли ему что-нибудь — знаете, чай или перекусить. Каж¬дый раз он благодарил меня и отказывался, даже не взглянув в мою сторону. Он совсем ослабел, лицо блед¬ное-бледное. — Герр Шлегель помолчал, а потом, не в силах удержаться от комментария, добавил: — Никакой благодарности за всю нашу с женой заботу о нем — знае¬те, он не самый сердечный человек. Казалось, что наша доброта просто раздражает его. Мы помогаем ему, а его это раздражает! Моей жене это не по вкусу. Она тоже ра¬зозлилась, теперь больше и пальцем ради него не ше¬вельнет. Она хочет, чтобы мы выпроводили его завтра». Пропустив мимо ушей эту жалобу, Брейер спросил: «А что было дальше?» «Потом я увидел его часа в три утра. Герр Спитц, по¬стоялец из соседней комнаты, сказал, что он был разбу¬жен шумом: опрокидывали мебель, потом начались сто¬ны, даже крики. За дверью никто не отвечал, дверь была заперта, так что герр Спитц разбудил меня. Он такой робкий, все извинялся, что разбудил меня. Но он посту¬пил правильно. Так я ему сразу же и сказал. Профессор заперся изнутри. Мне пришлось ломать дверь — и я буду настаивать, чтобы он оплатил установку новой. Когда я вошел, он был без сознания, лежал в одном белье на голом матрасе. Вся его одежда и постель¬ное белье были раскиданы по полу. Мне кажется, что он не вставал с кровати, просто разделся и побросал все на пол — все лежало футах в двух-трех. Это было не похоже на него, совсем не похоже, доктор. Обычно он очень ак¬куратен. Моя жена была шокирована тем, что творилось в комнате, — везде рвота, комнату можно будет сдавать только через неделю, когда запах выветрится. На самом деле, он должен оплатить еще и эту неделю. А еще пятна крови на простыне. Я перевернул его и осмотрел, но не нашел никаких ран. Судя по всему, его рвало кровью». Герр Шлегель покачал головой. «Вот тогда я и обы¬скал его карманы, нашел ваш адрес и пошел за вами. Жена говорила мне подождать до утра, но мне показа¬лось, что он к тому времени умрет. Не мне вам рассказы¬вать, что это значит: гробовщики, официальное дозна¬ние, в доме круглый день крутятся полицейские. Я уже не раз такое видел: все постояльцы съедут в двадцать че¬тыре часа. В Gasthaus, принадлежащем моему шурину в Шварцвальде, за неделю умерли два постояльца. Пред-ставьте себе, прошло уже десять лет, а люди до сих пор не хотят жить в комнатах, где лежали покойники. А он их полностью переделал: занавески, краска, обои. А лю¬ди все равно их сторонятся. Эта история до сих пор на слуху, деревенские рассказывают, они никогда ничего не забывают». Шлегель высунул голову в окно, оглянулся и крикнул Фишману: «На следующем поворачивай направо, сле¬дующий квартал! — Он повернулся к Брейеру: — Вот мы и приехали! Следующий дом, доктор!» Оставив Фишмана ждать, Брейер с герром Шлегелем вошли в Gasthaus, где им пришлось преодолеть четыре узких лестничных пролета. Голые лестничные пролеты были подтверждением заявления Ницше о том, что он заботится о себе ровно настолько, чтобы поддержать свое существование: спартанская чистота; протертая ковровая дорожка, на каждой лестничной площадке — выцветшее пятно; перил не было, не было и мебели на лестничных площадках. Ни картина, ни узор, ни даже инспекционный сертификат не оживлял недавно побе¬ленные стены. Тяжело дыша после лестницы, Брейер вслед за герром Шлегелем вошел в комнату Ницше. Какое-то мгно¬вение он привыкал к сильному, сладковато-едкому запа¬ху рвоты, затем осмотрел комнату. Все было так, как описал герр Шлегель. На самом деле, в точности так, ведь хозяин постоялого двора не только был вниматель¬ным наблюдателем, но и оставил в комнате все как есть, словно не хотел лишить следствие некой ценной зацепки. На узкой кровати в углу лежал Ницше. Из одежды на нем было только белье, он крепко спал, возможно, был в коме. Разумеется, он никак не прореагировал на их по¬явление в комнате. Брейер отправил герра Шлегеля со¬брать разбросанную одежду Ницше и пропитанные рво¬той и кровью простыни. Как только герр Шлегель унес их, бросилось в глаза вопиюще нищенское убранство комнаты. Она мало чем отличалась от тюремной камеры, подумал Брейер: у сте¬ны — одинокий шаткий деревянный столик, на котором стоял фонарь и полупустой кувшин с водой. У стола — крепкий деревянный стул, под столом — чемодан и портфель Ницше, обвязанные тонкой цепочкой на вися¬чем замке. Над кроватью было маленькое закопченное окошко в обрамлении трогательных выцветших желтых полосатых занавесок — единственная дань эстетическо¬му вкусу в этой комнате. Брейер попросил, чтобы его оставили наедине с па¬циентом. Любопытство герра Шлегеля брало верх над усталостью, он было запротестовал, но послушно уда¬лился, когда Брейер напомнил ему о его долге перед ос¬тальными постояльцами: чтобы быть хорошим хозяи¬ном, ему необходимо поспать хоть немного. Оставшись один, Брейер зажег газовую лампу и при¬ступил к более тщательному осмотру комнаты. У крова¬ти стоял эмалированный таз, наполовину заполненный зеленоватыми, окрашенными кровью рвотными масса¬ми. Матрас, грудь и лицо Ницше блестели от засыхаю¬щей рвоты, — видимо, ему стало слишком плохо или же он совсем не мог двигаться, чтобы воспользоваться тазом. Рядом с тазом стоял полупустой стакан с водой и пузырек, на три четверти заполненный крупными оваль¬ными таблетками. Брейер рассмотрел таблетку, потом лизнул ее. Скорее всего, хлоралгидрат, — вот почему Ницше впал в оцепенение. Но он не мог сказать навер¬няка, потому что не знал, когда Ницше принял таблетки. Хватило ли им времени проникнуть в кровь, прежде чем все содержимое его желудка не вышло наружу с рвотой? Посчитав, сколько таблеток не хватает в пузырьке, Брей¬ер сразу понял, что даже если Ницше принял все эти таблетки за прошедший вечер, а весь хлорал успел всо-саться в стенки желудка, доза была опасной, но не смер¬тельной. Брейер понимал, что если бы доза была выше, он вряд ли мог что-то сделать: промывать желудок смыс¬ла нет, так как он был к этому времени абсолютно пуст, а Ницше находился в состоянии слишком сильного оце¬пенения, да и тошнота, скорее всего, не позволила бы ему принять стимулятор. Ницше был похож на покойника: землистое лицо, за¬катившиеся глаза, бледное и покрытое гусиной кожей холодное тело. Дыхание было затруднено, пульс едва прощупывался и доходил до ста пятидесяти шести в ми¬нуту. Ницше начала бить дрожь, но когда Брейер попы¬тался накрыть его одним из оставленных фрау Шлегель покрывал, он застонал и отбросил его. Скорее всего, обостренная чувствительность, подумал Брейер: любое прикосновение причиняет ему боль, даже едва ощутимое касание простыни. «Профессор Ницше, профессор Ницше», — позвал он. Реакции не последовало. Ницше не отозвался и тог¬да, когда он уже громче произнес: «Фридрих, Фридрих». Потом: «Фриц, Фриц». Ницше вздрогнул от звука его го¬лоса и вздрогнул еще раз, когда Брейер пытался поднять его веко. Гиперестезия даже на звук и на свет, отметил Брейер и встал, чтобы выключить лампу и включить га-зовый нагреватель. Более тщательное обследование подтвердило перво¬начальное предположение Брейера относительно двусторонней спазматической мигрени: лицо Ницше, осо¬бенно его лоб и уши, были бледными и холодными, зрачки расширены, обе височные артерии настолько су¬жены, что казались двумя тонкими шнурками, примерз¬шими к его черепу. Однако не мигрень была главной заботой Брейера, но опасная для жизни тахикардия. Ницше сотрясала дрожь, но Брейер изо всех сил нажимал большим пальцем на его сонную артерию. Менее чем за минуту пульс его па¬циента снизился до восьмидесяти. Брейер около пятнад¬цати минут пристально следил за поведением сердца Ницше, остался доволен результатами и переключился на мигрень. Достав из докторского чемоданчика таблетки нитро¬глицерина, он попросил Ницше открыть рот, но не по¬лучил ответа. Когда он попытался разжать его челюсти силой, Ницше так крепко сжал челюсти, что Брейер по¬нял тщетность своих усилий. Здесь может помочь амилнитрат, подумал Брейер. Он капнул четыре капли рас¬твора на тряпочку и поднес его к носу Ницше. Ницше вдохнул, вздрогнул и отвернулся. Сопротивляется до са¬мого конца, даже в бессознательном состоянии, подумал Брейер. Положив обе руки на голову Ницше, он, сначала едва касаясь, затем все сильнее нажимая, начал массировать голову и шею Ницше. Особое внимание он уделял тем областям, которые, судя по реакции его пациента, отли¬чались наибольшей чувствительностью. Ницше кричал и яростно вертел головой. Но Брейер не отступался и, не выпуская голову Ницше из рук, ласково шептал ему на ухо: «Пусть поболит, Фриц, пусть поболит. Это помо¬жет». Ницше уже не так сильно дрожал, но все еще сто¬нал — глухой гортанный стон агонии: «Н-у-у-у-с». Прошло десять, пятнадцать минут. Брейер продолжал массировать голову Ницше. Через двадцать минут стоны ослабели, затем затихли вовсе, но губы Ницше продол¬жали двигаться, хотя слов не было слышно. Брейер при¬ник ухом к губам Ницше, но никак не мог понять, что же он пытается сказать. Было ли это «оставьте меня, оставь¬те меня» или, может, «дайте мне, дайте мне» — Брейер разобрать не мог. Тридцать, тридцать пять минут. Брейер продолжал массировать. Лицо Ницше под его пальцами начало теп¬леть, порозовело. Может, приступ кончался. Ницше все еще находился в оцепенении, но сон его стал не таким тяжелым. Он все еще бормотал что-то, уже громче и от¬четливее. Брейер снова поднес ухо к его губам. На этот раз он смог разобрать слова, будто в первый раз он не поверил ушам своим. Ницше говорил: «Помогите мне, помогите мне, помогите мне, помогите мне!» На Брейера нахлынула волна сострадания. «Помогите мне!» «Так вот что он все это время просил у меня, — по¬думал Брейер. — Лу Саломе ошибалась: ее друг может просить о помощи, но это другой Ницше, которого я впервые вижу». Брейер дал отдохнуть рукам и несколько минут мерил шагами крошечную комнатку Ницше. Затем он намочил полотенце прохладной водой из кувшина, положил ком¬пресс на лоб спящего пациента и прошептал: «Да, Фриц, я тебе помогу. Можешь на меня рассчитывать». Ницше вздрогнул. Может, прикосновения все еще причиняют ему боль, подумал Брейер, но компресс уби¬рать не стал. Ницше медленно открыл глаза, посмотрел на Брейера и коснулся рукой лба. Может, он просто хотел снять компресс, но его рука приблизилась к руке Брейера, и на мгновение, всего лишь на мгновение, их руки соединились. Прошел еще час. Уже светало, было около половины восьмого. Состояние Ницше было вполне стабильным. Сейчас уже ничего не сделаешь, подумал Брейер. Сейчас лучше разобраться с остальными пациентами, а к Ницше вернуться позже, когда закончится действие хлорала. Накрыв пациента легкой простыней, Брейер нацарапал записку, в которой сообщал, что вернется до полудня, подвинул к кровати стул и оставил записку на нем, что¬бы ее можно было легко заметить. Спустившись вниз, он наказал герру Шлегелю, которого обнаружил на рабочем месте за конторкой, заглядывать к Ницше каждые пол¬часа. Брейер разбудил Фишмана, прикорнувшего на сту¬ле в вестибюле, и они вышли в заснеженное утро, чтобы начать объезжать пациентов на дому. Когда четыре часа спустя он вернулся, герр Шлегель поприветствовал его со своего поста у входной двери. Нет, сказал он, ничего нового не произошло: все это время Ницше спал. Да, выглядел он лучше, да и вел себя лучше: изредка постанывал, но больше никаких криков, дрожи и приступов рвоты. Когда Брейер вошел в комнату, ресницы Ницше за¬трепетали, но даже когда Брейер обратился к нему: «Профессор Ницше, профессор Ницше, вы слышите ме¬ня?», он продолжал спать. Никакой реакции. «Фриц», — позвал Брейер. Он знал, что может обращаться к своему пациенту без лишних формальностей, так как больные в состоянии ступора иногда откликаются на имена из дет¬ства, но его все равно мучило чувство вины, ведь он делал это и для своего удовольствия в том числе: ему нравилось называть Ницше этим фамильярным «Фрицем». «Фриц. Это Брейер. Вы слышите меня? Можете открыть глаза?» Глаза Ницше моментально открылись. Отражался ли в них упрек? Брейер тотчас же вернулся к формальному обращению. «Профессор Ницше, рад вас снова видеть среди жи¬вых. Как вы себя чувствуете?» «Не рад, — говорил Ницше тихо, глотая слова, — не рад жить. Не боюсь темноты. Ужасно, ужасно себя чув¬ствую». Брейер положил руку на лоб Ницше — для того, что¬бы проверить температуру, но и для того, чтобы успоко¬ить его. Ницше отпрянул, отдернув голову назад. Может, его до сих пор мучает повышенная чувствительность, по¬думал Брейер. Но потом, когда он приготовил холодный компресс и поднес его ко лбу Ницше, тот слабым, измученным голосом произнес: «Я сам», и, забрав компресс, пристроил его на лоб. Дальнейший осмотр дал обнадеживающие результа¬ты: пульс пациента — семьдесят шесть, лицо порозовело, спазм височных артерий прекратился. «Мой череп разбит на мелкие кусочки, — сказал Ницше. — Боль стала другой: это уже не острая боль, а свежий ноющий синяк в мозгу». Его все еще тошнило, так что он не мог проглотить лекарство, но принял таблетку нитроглицерина, которую Брейер положил ему под язык. Следующий час Брейер просидел со своим пациен¬том, разговаривая с ним. Ницше постепенно оживал. «Я беспокоился о вас. Вы могли умереть. Такое коли¬чество хлорала — это не лекарство, а самый настоящий яд. Вам нужно лекарство, которое будет либо бороться с самой причиной головной боли, либо снимать боль. Хлорал ни на что из этого не способен — это седативное средство, и для того, чтобы сделать вас нечувствитель¬ным к настолько сильной боли, нужна доза, которая мо¬жет оказаться смертельной. И она, знаете ли, была почти смертельной. Ваш пульс был опасно нестабилен». Ницше покачал головой: «Не разделяю ваших опасе¬ний». «Относительно чего?» «Относительно результата», — прошептал Ницше. «То есть относительно того, что доза может быть смертельной?» «Нет, в общем, в общем». Голос Ницше был почти грустным. Брейер тоже стал говорить мягче. «Вы хотели умереть?» «Живу я, умираю — кого это интересует? Нет гнезда. Нет гнезда». «Что вы имеете в виду? — спросил Брейер. — Что для вас нет гнезда, то есть для вас нет места? Что никто не будет скучать? Что это ни для кого не имеет значения?» Повисла долгая пауза. Оба мужчины не произнесли ни слова, и вскоре Брейер услышал глубокое дыхание Ницше, уснувшего Ницше. Брейер еще несколько минут смотрел на него, затем оставил на стуле записку о том, что он вернется днем или в начале вечера. Он еще раз напомнил герру Шлегелю о том, что пациента надо наве¬щать часто, но не стоит надоедать ему, предлагая поесть; может быть, горячая вода, но ничего более существенно¬го желудок профессора сегодня принять не сможет. Вернувшись в семь и войдя в комнату Ницше, Брейер вздрогнул. Печальный свет единственной лампы бросал на стены дрожащие тени и освещал его пациента, лежа¬щего в темноте на кровати с закрытыми глазами и сло¬женными на груди руками, полностью одетого в черный костюм и тяжелые черные ботинки. «Что это? — поинте¬ресовался Брейер. — Предвидение Ницше в открытом гробу, одинокого и неоплаканного?» Но он не умер и не спал. Он обернулся на звук голоса и с усилием, явно превозмогая боль, заставил себя сесть, держась руками за голову, свесив ноги через край крова¬ти, и пригласил Брейера последовать его примеру. «Как вы себя чувствуете?» «Моя голова все еще зажата в стальные тиски. Мой желудок надеется, что ему никогда больше не придется иметь дела с едой. Мои шея и спина — вот здесь, — он показал на заднюю часть шеи и верхнюю часть лопа¬ток, — до боли чувствительны. Однако, за исключением всего этого, я чувствую себя отвратительно». Брейер улыбнулся не сразу. Неожиданную иронию Ницше он оценил минутой позже, когда заметил ухмыл¬ку на лице своего пациента. «Но, по крайней мере, я в знакомой стихии. Я уже столько раз принимал в гости такую боль». «То есть это был обычный приступ, да?» «Обычный? Обычный? Дайте подумать. Что касается интенсивности, могу сказать вам, что это был сильный приступ. Из последней сотни приступов сильнее были только пятнадцать-двадцать. А было и еще хуже». «Как это?» «Приступы продолжались дольше, боль не прекраща¬лась в течение двух дней. Я знаю, доктора говорят, что это редкость». «Как вы можете объяснить тот факт, что этот приступ кончился быстро?» — Брейер прощупывал почву, пыта¬ясь определить, что из последних шестнадцати часов ос¬талось в памяти Ницше. «Мы оба знаем ответ на этот вопрос, доктор Брейер. Я благодарен вам. Я знаю, что я до сих пор бы корчился от боли на этой кровати, если бы не вы. Мне хотелось бы, чтобы и я мог сделать для вас что-нибудь важное. Если нет, мы обратимся к государственной валюте. Мое мнение относительно долга и платежа осталось неизмен¬ным, так что я жду от вас счет, соразмерный времени, потраченному вами на меня. Если верить подсчетам герра Шлегеля — а ему не свойственны погрешности в под¬счетах, — сумма набегает порядочная». Встревоженный возвращением Ницше к официаль¬ному тону, Брейер сказал, что попросит фрау Бекер под¬готовить счет к понедельнику. Но Ницше покачал головой: «Ах, я забыл, что вы не работаете по воскресеньям: завтра я собирался взять би¬лет на поезд до Базеля. Можем ли мы как-нибудь решить денежный вопрос сейчас?» «В Базель? Завтра? Ни в коем случае, профессор Ниц¬ше, пока не минует кризис. Несмотря на то что на про¬шлой неделе мы так и не смогли прийти к соглашению, позвольте мне сейчас побыть вашим терапевтом со все¬ми его обязанностями. Всего несколько часов назад вы были в коматозном состоянии с опасной для жизни сер¬дечной аритмией. Отправляться завтра в поездку не про¬сто глупо, но и опасно. Есть и еще один момент: присту¬пы мигрени могут сразу же начинаться вновь при отсут-ствии должного покоя. Я не сомневаюсь, что вы уже заметили это». Ницше помолчал, явно раздумывая над словами Брей¬ера. Затем кивнул: «Я последую вашему совету. Я согласен остаться еще на один день и уехать в понедельник. Мы можем встретиться утром в понедельник?» Брейер кивнул: «Оплатить счет?» «Да, для этого, а еще я был бы очень благодарен вам за записи по консультации и описание клинических ме¬тодов, которые вы использовали для того, чтобы устра¬нить этот приступ. Эти методы могут пригодиться ва¬шим преемникам, особенно итальянским терапевтам, так как следующие несколько месяцев я проведу на мо¬ре. Разумеется, сила этого приступа полностью исключа¬ет возможность проведения зимы в Центральной Европе». «Профессор Ницше, сейчас не время для того, чтобы мы опять ввязывались в споры, сейчас вам следует отды¬хать и набираться сил. Но позвольте мне сделать два-три замечания, которые вы бы могли обдумать до нашей встречи в понедельник». «После всего, что вы для меня сегодня сделали, слу¬шаю вас внимательно». Брейер взвесил каждое слово. Он понимал, что это его последний шанс. Если сейчас у него ничего не полу¬чится, Ницше сядет на поезд в Базель в понедельник днем. Он быстро напомнил себе, какие старые ошибки нельзя повторять. «Сохраняй спокойствие, — сказал он себе. — Не пытайся перемудрить его; он гораздо умнее. Не спорь: ты проиграешь, а если и выиграешь, ты все равно проиграешь. А этот другой Ницше, который хочет умереть, но молит о помощи, которому ты пообещал эту помощь, — этого Ницше здесь сейчас нет. Не пытайся говорить с ним». «Профессор Ницше, я начну с подведения итогов ва¬шего критического состояния этой ночью. Ваше сердце¬биение было опасно аритмичным и могло прекратиться в любую минуту. Причина мне неизвестна, и мне требу¬ется время определить ее. Но это не было связано с миг¬ренью, я также не думаю, что причиной послужила пере¬дозировка хлорала. Я никогда не сталкивался с подобны¬ми его побочными эффектами. Это первое, что я хотел сказать. Второй пункт — это хлорал. Доза, которую вы приняли, могла быть смер¬тельной. Возможно, вызванная мигренью рвота спасла вашу жизнь. Меня как вашего терапевта не может не беспокоить ваше саморазрушающее поведение». «Доктор Брейер, простите меня. — Ницше говорил, обхватив голову руками и закрыв глаза. — Я решил вы¬слушать вас не перебивая, но я боюсь, мой мозг слиш¬ком медленно работает, чтобы мысли могли в нем задер¬живаться. Я лучше проговорю все, пока идеи еще свежи. Я неразумно поступил с хлоралом, я должен был на¬учиться на прошлых ошибках. Я собирался принять одну-единственную таблетку — она затупляет лезвие бо¬ли, — а потом убрать пузырек обратно в портфель. Я мо¬гу с уверенностью сказать, что случилось этой ночью: я взял таблетку и забыл убрать пузырек. Потом, когда хло¬рал начал действовать, я все перепутал, забыл, что я уже принимал таблетку, и выпил еще одну. Я, наверное, по¬вторил это несколько раз. Такое случалось раньше. Это глупость, но не суицидальное поведение, если вы это имели в виду». Вполне правдоподобная гипотеза, подумал Брейер. Такое случалось с его пожилыми забывчивыми пациен¬тами, и он всегда советовал их детям выдавать им лекар¬ства. Но ему не верилось, что это объяснение полностью соответствует положению дел в данном случае. Во-пер¬вых, почему, даже мучаясь от боли, он забыл убрать пу¬зырек с хлоралом обратно в портфель? Разве не несем мы ответственности за собственную забывчивость? Нет, подумал Брейер, поведение этого пациента имеет более пагубную саморазрушительную направленность, чем сам он утверждает. И в самом деле, тому есть и доказательст¬во: тихий голос, который произнес: «Жизнь или смерть — кому есть до этого дело?» Но этим доказательством он воспользоваться не мог. Он был вынужден покорно при-нять объяснение Ницше. «Даже если так, профессор Ницше, даже если ситуа¬ция объясняется таким образом, она становится не ме¬нее рискованной. Вы должны точно определить режим приема лекарственных средств. Теперь позвольте мне перейти к следующему наблюдению — относительно на¬чала вашего приступа. Вы связываете это с погодными условиями. Вне всякого сомнения, этот фактор сыграл свою роль: вы смогли точно заметить механизм влияния атмосферных условий на состояние вашего здоровья. Но можно утверждать, что к началу приступа мигрени при¬вело сочетание факторов, и я имею основания полагать, что я сам несу ответственность за данный эпизод: голов¬ная боль началась вскоре после того, как я грубо обо¬шелся с вами, проявил агрессию». «И снова я должен перебить вас, доктор Брейер. Вы не сказали ничего, что не мог бы сказать хороший врач, ничего, что я не слышал бы ранее из уст других врачей, причем в гораздо менее тактичной форме. Вы не заслу¬живаете обвинений в этом приступе. Я чувствовал его приближение задолго до разговора с вами. На самом де¬ле я предчувствовал это еще по дороге в Вену». Брейер ни в коем случае не хотел уступать в этом во¬просе, но спор был сейчас неуместен. «Я не хочу более ругать вас, профессор Ницше. По¬звольте мне ограничиться тем, что на основании анализа общего состояния вашего здоровья я больше, чем когда бы то ни было, убежден в необходимости длительного периода тщательного наблюдения и квалифицированно¬го лечения. Даже при том, что меня вызвали спустя про¬должительное время после начала данного приступа, я смог сократить его продолжительность. Я совершенно уверен, что, если бы вы находились в клинике под на¬блюдением, я смог бы разработать режим, позволяющий практически полностью устранить ваши приступы. Я на¬стаиваю, чтобы вы приняли мое предложение относи¬тельно клиники Лаузон». Брейер замолчал. Он сказал все, что мог. Его речь бы¬ла сдержанной, доступной, клинически обоснованной. Больше он ничего сделать не мог. Повисла долгая пауза. Он пережидал ее, прислушиваясь к звукам крошечной комнатки: дыхание Ницше, его собственное дыхание, завывания ветра, шаги и скрип половицы в комнате сверху. Потом Ницше ответил. Его голос был кротким, почти манящим: «Мне никогда не приходилось сталкиваться с таким врачом, как вы, таким же компетентным, кто бы так беспокоился обо мне. И кто мог бы столь же сильно затронуть мою личность. Может, я мог бы многому у вас научиться. Что касается искусства жизни с людьми, могу вас уверить, мне надо начинать осваивать его с самых азов. Я у вас в долгу, и поверьте мне, я знаю, насколько он велик». Ницше замолчал. «Я устал, мне нужно лечь. — Он вытянулся на спине, сложив на груди руки, уставившись в потолок. — Даже будучи обязанным вам, я вынужден противиться вашим рекомендациям. Причины, которые я назвал вам вчера — было ли это вчера? Кажется, мы го¬ворим с вами уже много месяцев, — эти причины не бы¬ли незначительными, не были придуманы только для то¬го, чтобы возразить вам. Если вы захотите прочитать мои книги до конца, вы увидите, что причины эти уходят корнями в сам склад моего ума, в само мое существо. Сейчас эти причины приобрели еще больший вес — я уверен в них сегодня сильнее, чем вчера. Я не знаю по¬чему. Сегодня я не могу разобраться в себе. Вне всякого сомнения, вы правы, хлорал не идет мне на пользу, не стимулирует работу моего мозга — даже сейчас я не чув¬ствую особой ясности рассудка. Но те причины, которые я приводил вам, сейчас стали в сотни раз весомее». Он повернул голову и посмотрел на Брейера: «Я умо¬ляю вас, доктор, оставить попытки позаботиться обо мне! Отвергать ваше предложение сейчас и продолжать отвергать его снова и снова — это унижает меня еще больше, чем тот факт, что я в долгу перед вами. Прошу вас. — Он снова отвернулся. — Сейчас мне лучше всего отдохнуть, — а вам, может быть, лучше вер¬нуться домой. Вы как-то упомянули, что у вас есть семья. Боюсь, они будут обижаться на меня — и не без основа¬ний. Я знаю, что сегодня вы провели со мной больше времени, чем с ними. До понедельника, доктор Брейер». Ницше закрыл глаза. Прежде чем уйти, Брейер сказал, что, если он пона¬добится Ницше, repp Шлегель пришлет за ним человека, и он приедет в течение часа, даже в воскресенье. Ницше поблагодарил его, не открывая глаз. Спускаясь по ступенькам Gasthaus, Брейер не пере¬ставал удивляться силе самоконтроля Ницше и его спо¬собности быстро восстанавливать душевные и физичес¬кие силы. Даже больной, лежа в постели, в обшарпанной комнатушке, до сих пор наполненной запахами яростно¬го приступа, закончившегося буквально несколько часов назад, в то время как большинство страдающих мигре¬нью больных были бы благодарны уже возможности ти¬хонько сидеть в уголочке и дышать, Ницше мог мыслить и действовать: скрывать свое отчаяние, планировать отъезд, отстаивать свои принципы, убеждать врача вер¬нуться к семье, требовать отчет по консультации и счет, размер которого врач сочтет адекватным. Подойдя к ожидающему его фиакру, Брейер решил, что часовая прогулка поможет ему проветриться. Он от¬пустил Фишмана, вручив ему золотой флорин на горя¬чий ужин, ведь ожидание на морозе — работа не из лег¬ких, и отправился в путь по заснеженным улицам. Он знал, что в понедельник Ницше уедет в Базель. Почему это его так волновало? Как бы Брейер ни старал¬ся найти ответ на этот вопрос, ничего не получалось. Он знал только то, что Ницше не был безразличен ему, что он привязался к нему каким-то противоестественным образом. «Может, — думал он, — я вижу в нем что-то от себя самого. Но что? Мы полностью отличаемся друг от друга — прошлое, культура, стиль жизни. Завидую ли я тому образу жизни, который он ведет? Что может вызы¬вать зависть в этом холодном, одиноком существовании? Несомненно, — думал Брейер, — мои чувства к Ниц¬ше не имеют ничего общего с чувством вины. Как врач я сделал все, что от меня требуется; в этом отношении мне не в чем винить себя. Фрау Бекер и Макс были правы: какой еще терапевт стал бы тратить такое количество времени на такого высокомерного, тяжелого в общении и выводящего из себя пациента?» А его тщеславие! Как нечто само собой разумеющее¬ся, он мимоходом отметил, причем не из пустого хвас¬товства, но преисполненный убежденности, что он был лучшим лектором в истории Базеля или что, возможно, остальные наберутся смелости, что они, может, посмеют прочитать его книги году к двухтысячному! Но эти слова не обидели Брейера. Может, Ницше был прав! Да, его речь и его проза были неотразимы, его мысли были мощны¬ми, блестящими — даже неверные его мысли. Что бы там ни было, Брейер не возражал против та¬кой значимости Ницше в его жизни. По сравнению с по¬рабощающими, мародерскими фантазиями о Берте ин¬терес к Ницше казался невинным, даже полезным. На самом деле у Брейера создалось ощущение, что эта встреча с экстравагантным незнакомцем должна была стать для него чем-то вроде искупления. Брейер шел дальше. Тот, другой человек, живущий и прячущийся в Ницше, тот человек, который молил о по¬мощи, где он был теперь? «Тот человек, который коснул¬ся моей руки, — повторял Брейер, — как мне достучать¬ся до него? Должен быть какой-то способ! Но он решил покинуть Вену в понедельник. Неужели нельзя его оста¬новить? Должен быть какой-то способ!» Он сдался. Он прекратил думать. Его ноги продолжа¬ли нести его по направлению к теплому, ярко освещен¬ному дому, к детям и любящей, заботливой Матильде. Он сосредоточился на вдыхании холодного-холодного воздуха, согревании его в колыбели легких и выдыхании облаков пара. Он вслушивался в звуки ветра, своих ша¬гов, хруст хрупкого наста под своими ботинками. И вне¬запно он нашел тот способ, тот единственный способ! Он ускорил шаг. Всю дорогу до дома он повторял в такт скрипу снега под ногами: «Я знаю как! Я знаю как!»

В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ Ницше пришел в кабинет Брейера, чтобы закончить их совместное дело. Тща¬тельно изучив подробно расписанный счет Брейера и убедившись, что в нем действительно указано все, Ниц¬ше заполнил чековый бланк и вручил его Брейеру. Тот в свою очередь отдал ему отчет о консультации, предло¬жив ознакомиться с ним в кабинете на случай, если воз¬никнут какие-либо вопросы. Изучив отчет, Ницше от¬крыл портфель и убрал бумагу в папку к другим меди¬цинским отчетам. «Замечательный отчет, доктор Брейер. Разумный и вразумительный. И, в отличие от других отчетов, в нем нет профессионального жаргона, который, создавая ил¬люзию знания, является на самом деле языком невеже¬ства. А теперь назад, в Базель. Я и так отнял у вас слиш¬ком много времени». Ницше закрыл портфель и запер его. «Я расстаюсь с вами, доктор. Я в долгу перед вами — в большем, чем когда бы то ни было. Обычно прощание сопровождается отрицанием необратимости происходящего: люди гово¬рят «AufWiedersehen», до встречи. Они с легкостью пла¬нируют воссоединения, но еще быстрее они забывают об этих решениях. Я не такой. Я отдаю предпочтение прав¬де, которая состоит в том, что мы с вами вряд ли когда-нибудь встретимся снова. Возможно, я никогда не вер¬нусь в Вену, а у вас вряд ли когда-нибудь появится на¬столько сильное желание поработать с пациентом вроде меня, чтобы искать меня в Италии». Ницше взялся за ручку портфеля и начал вставать. Наступил тот самый момент, к которому так тщатель¬но подготовился Брейер. «Профессор Ницше, подождите еще немного, пожалуйста! Я бы хотел обсудить с вами еще один вопрос». Ницше напрягся. Разумеется, подумал Брейер, он ожидает услышать очередную порцию убеждений отно¬сительно клиники Лаузон. Это вызывает у него ужас. «Нет, профессор Ницше, это не то, о чем вы думаете, совсем не то. Расслабьтесь, пожалуйста. Речь пойдет со¬всем о другом. Я откладывал разговор на эту тему по причинам, которые скоро станут вам известны». Брейер замолчал и глубоко вздохнул. «У меня есть к вам предложение — уникальное пред¬ложение, которое, наверное, ни один доктор никогда не делал своему пациенту. Вижу, что я хожу вокруг да око¬ло. Об этом трудно говорить. Обычно я не сталкиваюсь с проблемой нехватки слов. Но лучше просто сказать все, и дело с концом. Я предлагаю вам профессиональный обмен. То есть я предлагаю вам в течение следующего месяца выступать в качестве терапевта, лечащего ваше тело. Я сосредоточу свое внимание исключительно на ваших физических симптомах и лекарствах. А вы, в свою очередь, будете те-рапевтом для моей души, для моего рассудка». Ницше, до сих пор сжимающий ручку портфеля, был сбит с толку, а потом забеспокоился: «Что вы имеете в виду — вашей души, вашего рассудка? Как я могу ле¬чить? Это не то, о чем мы уже говорили с вами на этой неделе, но в другой формулировке: что вы будете лечить меня, а я буду учить вас философии?» «Нет, это совсем другая просьба. Я не прошу вас учить меня, мне нужно, чтобы вы лечили меня». «От чего, можно поинтересоваться?» «Сложный вопрос. Но я все равно задаю его всем мо¬им пациентам. Я задавал его и вам, так что теперь моя очередь отвечать. Я прошу вылечить меня от отчаяния». «Отчаяния? — Ницше отпустил портфель и подался вперед. — О каком отчаянии идет речь? Не вижу ничего подобного». «Не на поверхности. Это снаружи я произвожу впе¬чатление человека, довольного своей жизнью. Но внут¬ри, под внешним лоском, правит отчаяние. Вы спраши¬ваете, какое отчаяние. Скажем так, мой разум не при¬надлежит мне, в меня вторгаются, мной овладевают чужеродные грязные мысли. В результате я начинаю презирать себя, я сомневаюсь в своей честности. Да, я забочусь о своих жене и детях, но я не люблю их. На самом деле мне обидно, что они поработили меня. Мне не хватает мужества: мужества изменить мою жизнь или продолжать жить таким образом. Я уже не знаю, зачем я живу, в чем смысл всего этого. Я постоянно думаю о том, что я старею. Каждый день приближает меня к смерти, это приводит меня в ужас. Но при этом иногда я подумываю о суициде». В воскресенье Брейер несколько раз отрепетировал этот ответ. Но сегодня он стал — каким-то странным об¬разом, при всей двойственности его плана — искренним. Брейер знал, что лгать он не умеет. Хотя он должен был постараться не выдать грандиозную ложь — что все его предложение было всего лишь способом вовлечь Ницше в терапевтический процесс, — он принял решение гово-рить только правду обо всем остальном. То есть в своей речи он рассказал всю правду о себе, только в слегка преувеличенной форме. Он также постарался выбрать те проблемы, что наиболее близко перекликаются с тем проблемами Ницше, которые мучают его и о которых он не сказал ни слова. На этот раз Ницше действительно растерялся. Он по¬тряс головой, у него явно не было ни малейшего жела¬ния принимать участие в осуществлении этого плана. Но ему никак не удавалось сформулировать рациональное возражение. «Нет, нет, доктор Брейер, это невозможно. Я не могу сделать это, у меня нет никакой подготовки. Подумайте, чем вы рискуете, — может получиться так, что все станет только хуже». «Но, профессор, о подготовке здесь речи не идет. А кто подготовлен? К кому я могу обратиться? К тера¬певту? Такого рода лечение не относится к медицинским дисциплинам. К религиозному проповеднику? Стоит ли мне бросаться в эти религиозные сказки? Я, как и вы, уже разучился делать такие вещи. Вы всю свою жизнь размышляете над теми самыми проблемами, которые разрушают мою жизнь. К кому, кроме вас, я могу обра¬титься?» «Сомнения относительно себя, жены, детей — что я об этом знаю?» Брейер отозвался сразу же: «А старение, смерть, сво¬бода, суицид, поиск цели — вы знаете об этом больше, чем кто бы то ни был! Разве не этим занимается ваша философия? Разве ваши книги не являются самыми на¬стоящими трактатами об отчаянии?» «Я не умею лечить отчаяние, доктор Брейер. Я изу¬чаю его. Отчаяние — это та цена, которую человек дол¬жен заплатить за самопознание. Загляните в самую глубь жизни — и вы увидите там отчаяние». «Я знаю, профессор Ницше, и я не жду от вас излече¬ния, хватит и облегчения. Я хочу получить ваш совет. Я хочу, чтобы вы показали мне, как можно выносить жизнь, полную отчаяния». «Но я не знаю, как рассказать вам об этом. И я не знаю, что посоветовать одному человеку. Я пишу для че¬ловечества, для рода человеческого». «Но, профессор Ницше, вы же верите в научный ме¬тод. Если род, или колония, или стадо поражены неким недугом, ученый начинает с того, что изолирует и изуча¬ет единственную особь, после чего обобщает получен¬ные данные применительно ко всему поголовью. Я про¬вел три года, анатомируя крошечную систему внутрен¬него уха голубя, чтобы понять, как голуби удерживают равновесие! Я не мог работать со всеми голубями. Мне приходилось работать с единичными экземплярами. Только потом у меня появилась возможность обобщить мои открытия для всех голубей, затем для птиц и млекопита¬ющих, в том числе и человека. Вот как это делается. Вы не можете поставить эксперимент на всем человечестве». Брейер замолчал, ожидая возражений Ницше. Их не последовало. Он был погружен в раздумья. Брейер продолжал: «На днях вы говорили о том, что по Европе бродит призрак нигилизма. Вы утверждали, что Дарвин превратил бога в атавизм, что мы убили Бога точно так же, как сами и создали его когда-то. И что мы уже не мыслим жизни без наших религиозных мифоло¬гий. Теперь я знаю, что говорили вы не совсем об этом — поправьте меня, если я ошибаюсь, — но мне кажется, что вы видите свою миссию в демонстрации того, что на основе этого неверия можно создать кодекс поведения человека, новую мораль, новое просвещение, которые придут на смену рожденным из предрассудков и страсти ко всему сверхъестественному». Он замолчал. Ницше кивнул, предлагая ему продолжать. «Вы можете не согласиться с терминологией, но мне кажется, что ваша миссия заключается в спасении чело¬вечества от нигилизма и от иллюзий». Еще один едва заметный кивок Ницше. «Так спасите меня! Поставьте эксперимент на мне! Я — прекрасный экземпляр. Я убил бога. Я не верю ни во что сверхъестественное, я тону в нигилизме. Я не знаю, зачем я живу! Я не знаю, как жить!» Нет ответа. «Если вы собираетесь разработать план для всего че¬ловечества или даже для горстки избранных, опробуйте его на мне. Попрактикуйтесь на мне. Посмотрите, что работает, а что нет, — это должно пойти на пользу ваше¬му мышлению». «Вы предлагаете себя в качестве подопытного кроли¬ка? — отозвался Ницше. — Вот как вы предлагаете мне отплатить вам?» «Я готов рисковать. Я верю в целебную силу слов. Просто вспомнить всю жизнь в компании с таким знающим человеком, как вы, — вот все, что мне нужно. Это не может не помочь мне». Ницше потряс головой, запутавшись окончательно: «Вы думаете о какой-то конкретной методике?» «Только это. Как я уже предлагал ранее, вы ложитесь в клинику под вымышленным именем, я наблюдаю за приступами мигрени и лечу ее. Посещая больных, я пер¬вым делом буду заезжать к вам. Я буду проверять состоя¬ние вашего здоровья и выписывать необходимые лекар¬ства. Далее вы становитесь терапевтом и помогаете мне говорить о моих жизненных проблемах. Прошу лишь о том, чтобы вы выслушивали меня, вставляя любые ком¬ментарии. Вот и все. Больше я ничего не знаю. Нам при¬дется по ходу изобретать нашу собственную методику». «Нет, — твердо покачал головой Ницше. — Доктор Брейер, это невозможно. Должен признать, ваш план за¬интриговал меня. Но он изначально обречен на провал. Я писатель, я не оратор. И я пишу не для всех, а для не¬многих». «Но ваши книги не для немногих, — быстро отозвал¬ся Брейер. — Вы же сами высказываете презрение по от¬ношению к тем философам, которые пишут только друг для друга, чьи труды оторваны от действительности, ко¬торые не живут по своим же философским принципам». «Я не пишу для других философов. Но я пишу для тех немногих, за кем будущее. Я не приспособлен для того, чтобы сливаться с общей массой, чтобы жить среди людей. Мои навыки социального взаимодействия, дове¬рие, забота о других давно уже атрофировались. Если, конечно, они вообще когда-то имели место быть. Я всег¬да был один. И я останусь один до конца. Я принимаю такую судьбу». «Но, профессор Ницше, вы желаете большего. Я ви¬дел грусть в ваших глазах, когда вы говорили о том, что другие, может, прочитают ваши книги к двухтысячному году. А вы хотите, чтобы ваши книги читали. Я уверен в том, что какая-то часть вас до сих пор стремится быть среди людей». Ницше прямо, без движения сидел на стуле. «Помните, вы рассказали мне историю про Гегеля на смертном одре? — продолжал Брейер. — О том, что по¬нимал его один-единственный студент, да и тот понимал его неправильно. Закончили вы словами о том, что вы на своем смертном одре не могли бы назвать ни одного сту¬дента. Так зачем ждать двухтысячного года? Вот он я! Ваш студент сейчас перед вами. Я буду студентом, кото¬рый будет слушать вас, потому что моя жизнь зависит от того, пойму ли я вас». Брейер замолчал, чтобы отдышаться. Он был очень доволен. Готовясь к этому разговору вчера, он смог вер¬но предугадать все возражения Ницше и нашел ответы. Ловушка получилась очень элегантной. Ему просто не терпелось рассказать обо всем Зигу. Он знал, что на этом ему стоит остановиться: в конце концов, первая задача заключалась в том, чтобы сегодня Ницше не сел в поезд до Базеля, но не удержался и доба¬вил: «И еще, профессор Ницше, я помню, как вы сказа¬ли, что ничто не мучает вас сильнее, чем находиться в долгу перед кем-то, не имея возможности отплатить чем-то адекватным». Ницше мгновенно отозвался злым голосом: «Вы хо¬тите сказать, что делаете это для меня?» «Нет, я просто вспомнил. Да, мой план сослужит вам определенную службу, но не об этом я думал! Я мотиви¬рован исключительно на служение себе. Мне нужна по¬мощь! Достаточно ли вы сильны, чтобы помочь мне?» Ницше встал. Брейер затаил дыхание. Ницше шагнул к Брейеру и протянул ему руку. «Я со¬гласен», — сказал он. Фридрих Ницше и Йозеф Брейер заключили сделку. ПИСЬМО ОТ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПЕТЕРУ ГАСТУ 4 декабря 1882 Мой дорогой Петер, Наши планы меняются. Снова. Я целый месяц проведу в Вене и в связи с этим должен с сожалением отложить нашу поездку в Рапалло. Я напишу, когда более точно буду знать свои пла¬ны. Столько всего случилось, по большей части это было ин¬тересно. У меня небольшой приступ (который был бы мон¬стром на две недели, если бы не вмешательство вашего докто¬ра Брейера), так что сейчас я слишком слаб и могу лишь вкратце сообщить тебе новости. Остальное потом. Спасибо, что нашли мне этого доктора Брейера — доволь¬но любопытный человек, — думающий, научный терапевт. Разве это не удивительно? Он готов рассказать мне все, что ему известно о моем заболевании, и — что еще более удиви¬тельно, — все, что ему не известно! Это человек, который искренне хочет посметь, и я уверен, что его очень привлекает во мне то, что я смею сметь. Он ос¬мелился сделать мне самое что ни на есть удивительное пред-ложение, и я принял его. Он предлагает госпитализировать меня в следующем месяце в клинику Лаузон, где он собирает¬ся изучать мое заболевание и лечить меня. (И все это за его счет! То есть, мой дорогой друг, тебе не придется беспокоить¬ся о моем благосостоянии этой зимой.) А что я? Что я должен предложить ему в ответ? Я, который уже и не надеялся получить когда-нибудь выгодную работу, я получаю предложение быть персональным философом докто-ра Брейера в течение одного месяца, предоставляя ему персо¬нальное философское консультирование. Его жизнь мучи¬тельна, он подумывает о самоубийстве, он попросил меня по-мочь ему выбраться из этой чащи отчаяния. Ты, наверное, сможешь оценить иронию судьбы: твой друг призван заглушить зов сирены смерти, тот самый друг, кото¬рого так манит эта рапсодия, тот самый друг, который в пос¬леднем письме упоминал о том, что дуло пистолета выглядит не так уж и плохо! Дорогой друг, я сообщаю тебе об этом договоре с доктором Брейером, надеясь на полную конфиденциальность. Никто больше не должен знать об этом, даже Овербек. Ты единственный, кому я доверяю эту тайну. Я должен обеспечить хороше¬му доктору полную конфиденциальность. Наш странный договор прошел долгий сложный путь. Для начала он предложил консультировать меня в рамках курса те¬рапии! На редкость неуклюжая отговорка! Он делал вид, что его заботит исключительно мое благосостояние, что его един¬ственное желание, единственная награда — это увидеть меня здоровым и счастливым! Но мы-то все знаем об этих попов¬ских лекарях, которые возлагают свою слабость на других, а потом лечат их только для того, чтобы сделать себя сильнее. Слышали мы о «христианском милосердии»! Разумеется, я раскусил его и назвал вещи своими именами. Он не сразу смог взглянуть в глаза правде — назвал меня слеп¬цом и подлецом. Он клялся в самых высоких устремлениях, источал лживое сочувствие и комичный альтруизм, но нужно отдать ему должное: в конце концов он нашел в себе силы прямо и честно попросить сил у меня. Твой друг, Ницше, на базарной площади! Пугает тебя такая картина? Представь себе мою «Человеческое, слишком челове¬ческое» или мою «Веселую науку» в клетках, прирученных, дрессированных! Представь мои афоризмы в виде сборника проповедей для повседневной жизни и труда! Я тоже сначала испугался. Но это прошло. Проект заинтриговал меня: форум для моих идей; сосуд, который я наполню, когда созрею и буду истекать соком; возможность, настоящая лаборатория для проверки моих идей на отдельной особи перед тем, как предъявить их всем (так об этом сказал доктор Брейер). Ваш доктор Брейер вдруг оказался прекрасным представи¬телем своего вида, он восприимчив и стремится тянуться вверх. Да, в нем есть желание. И у него есть голова на плечах. Но есть ли у него глаза — и сердце, — чтобы видеть? Посмот¬рим! Так что сегодня я отлеживаюсь, восстанавливаю силы и ти¬хонько размышляю над этим предложением — новым приклю¬чением. Может быть, я ошибался, думая, что единственное мое предназначение — поиск истины. Посмотрим в следую¬щем месяце, сможет ли моя мудрость дать другому силы вы¬рваться из отчаяния. Почему он ищет помощи у меня? Он го¬ворит, что пообщавшись со мной и полистав «Человеческое, слишком человеческое», он заинтересовался моей философией. Может, увидев, насколько тяжела ноша моей болезни, он ре¬шил, что я стал экспертом по выживанию. Но он, разумеется, не знает, насколько действительно тя¬жела моя ноша. Мой друг, русская дрянь-демон, эта обезьяна с накладными грудями, продолжает предавать меня. Элизабет, которая утверждает, что Лу живет с Рэ, проводит кампанию по депортации ее за аморальное поведение. Еще Элизабет пишет, что кампания злобы и ненависти переместилась в Базель, где Лу пытается лишить меня пенсии. Будь проклят тот день в Риме, когда я впервые увидел ее. Я часто повторял тебе, что каждая неприятность, даже встре¬чи с истинным злом только прибавляют мне сил. Но обратить эту грязь в золото не под силу даже мне, я... Я... Посмотрим. У меня нет сил делать копию этого письма, дорогой друг. Так что, будь добр, верни его мне. Твой Ф.Н.

КОГДА В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ОНИ ЕХАЛИ В ФИАКРЕ В КЛИНИ¬КУ, Брейер поднял вопрос о конфиденциальности и предположил, что Ницше будет спокойнее, если его за¬регистрируют в клинике под псевдонимом, а именно — как Удо Мюллера; это имя он называл, когда обсуждал этого пациента с Фрейдом. «Удо Мюллер, Уу-у-у-удо Мю-ю-ю-юллер, Удо Мююююююллер. — Ницше, явно пребывающий в хоро¬шем настроении, тихонечко напевал себе под нос это имя, будто хотел распробовать его мелодию. — Хорошее имя, ничего особенного. У него есть какой-нибудь осо¬бенный смысл? Может, — злобно предположил он, — это имя еще одного такого же упрямого пациента?» «Нет, — ответил Брейер. — Это просто мнемоника. Я придумываю псевдонимы пациентам, заменяя обе буквы инициалов на буквы, предшествующие им в алфа¬вите. У меня получилось У.М., а Удо Мюллер — это пер¬вое, что пришло мне в голову на У.М.». Ницше улыбнулся: «Может быть, когда-нибудь меди¬цинский историк будет писать книгу о знаменитых вен¬ских врачах и задумается: зачем великий доктор Брейер так часто навещал некоего Удо Мюллера, таинственного человека без прошлого и будущего». Брейер впервые видел Ницше в игривом настроении. Это служило хорошим предзнаменованием на будущее, и Брейер отвечал ему той же монетой: «А как же бедные биографы философов из будущего, которые будут пы¬таться определить местонахождение профессора Ницше в декабре месяце тысяча восемьсот восемьдесят второго года?» Несколько минут спустя, поразмышляв на этим во¬просом, Брейер начал жалеть о том, что предложил ис¬пользовать псевдоним. Необходимость называть Ницше ненастоящим именем в присутствии персонала клиники становилась совершенно необязательной уловкой на фоне и без того двусмысленной ситуации. И зачем толь¬ко ему понадобилось усложнять и без того непростое по-ложение? В конце концов, Ницше не нужно прятаться за псевдонимом при лечении мигрени, обыкновенного за¬болевания. Вообще, их договор предполагал, что он сам, Брейер, рискует, а соответственно, именно он, а не Ниц¬ше, нуждался в секретности. Фиакр въехал в восьмой округ и остановился у ворот клиники Лаузон. Охранник у ворот, узнав Фишмана, благоразумно не стал заглядывать в экипаж и поторо¬пился открыть железные ворота. Фиакр, качаясь и под¬скакивая на булыжной мостовой, преодолел стометро¬вый проезд к белым колоннам главного входа централь¬ного здания. Клиника Лаузон, красивое четырехэтажное строение белого камня, была рассчитана на сорок невро¬логических и психиатрических пациентов. Триста лет назад это здание было построено как городская усадьба барона Фридриха Лаузона. Оно было расположено сразу за городскими стенами Вены и было окружено собствен¬ной оградой вместе с конюшнями, каретным сараем, до¬мами слуг и двадцатью акрами сада и фруктовых аллей. Здесь поколение за поколением рождались молодые Лаузоны, росли и отправлялись охотиться на огромных ди¬ких кабанов. После смерти барона Лаузона и его семьи во время эпидемии тифа 1858 года имение Лаузон пере¬шло к барону Вертгейму, дальнему родственнику Лаузонов, недальновидному человеку, который редко покидал свое сельское имение в Баварии. Управляющие имения сообщили ему, что он может избавиться от всех проблем, связанных с унаследован¬ной им недвижимостью, только превратив ее в государственное учреждение. Барон Вертгейм решил, что это здание станет оздоровительной клиникой при условии, что его семье там будет предоставляться бесплатное ме¬дицинское обслуживание. Был учрежден благотвори¬тельный фонд и созван совет попечителей, который был замечателен тем, что в него входили не только несколько видных католических семей Вены, но и две еврейские семьи филантропов, Гомперсы и Олтманы. Хотя в боль¬нице, открывшейся в 1860 году, лечились преимущест¬венно люди обеспеченные, шесть мест из сорока оплачи¬вались покровителями и были доступны бедным, но приличным пациентам. Одну из этих шести коек Брейер, представлявший семью Олтманов в совете клиники, зарезервировал для Ницше. Влияние Брейера в Лаузоне не ограничивалось полномочиями совета; он был личным врачом директора больницы и еще нескольких членов администрации. Прибывших в больницу Брейера и его пациента встре¬чали с большим почтением. Все регистрационные про¬цедуры были отложены, и директор и главная медицин¬ская сестра лично повели доктора и пациента смотреть свободные палаты. «Слишком темно, — оценил Брейер первую показан¬ную им комнату. — Герру Мюллеру необходим свет для чтения и письма. Давайте посмотрим что-нибудь на южной стороне». Вторая комната была небольшой, но светлой, и Ниц¬ше сказал: «Это подойдет. Здесь намного светлее». Но Брейер сразу же возразил: «Слишком маленькая, воздуха совсем нет. Что есть еще?» Третья комната тоже понравилась Ницше: «Да, это то, что нужно». Но Брейер опять был недоволен: «Слишком людно. Слишком много шума. Вы можете дать нам комнату по¬дальше от пункта дежурства?» Как только они вошли в третью комнату, Ницше, не дожидаясь отзыва Брейера, убрал портфель в чулан, ра¬зулся и лег на кровать. Спорить с ним никто не стал, так как Брейеру тоже понравилась просторная светлая угло¬вая комната на третьем этаже с большим камином и пре¬красным видом на сад. Обоим мужчинам приглянулся огромный, слегка потертый, но сохранивший королев¬ский шик синий с розовым исфаганский ковер, остаток былой роскоши, напоминание о счастливом богатом времени в поместье Лаузон. Ницше благодарно кивнул на просьбу Брейера принести в комнату письменный стол, газовую настольную лампу и удобный стул. Когда они остались одни, Ницше вдруг понял, что он слишком рано встал на ноги после приступа: силы подо¬шли к концу, возвращалась головная боль. Без возраже¬ний он согласился провести следующие двадцать четыре часа на постельном режиме. Брейер отправился по кори¬дору к пункту дежурства заказать лекарства: настойку безвременника, болеутоляющее и хлоралгидрат, сно¬творное. Ницше приобрел настолько сильную зависи¬мость от хлорала, что ему потребуется несколько недель отвыкания. Когда Брейер заглянул в комнату Ницше попрощать¬ся, тот оторвал голову от подушки и, подняв стаканчик с водой, стоявший у кровати, произнес тост: «До завтра! За официальное начало нашего проекта! Я немного отдо¬хну, а потом планирую посвятить остаток дня разработке стратегии философского консультирования. AufWiedersehen, доктор Брейер». «Стратегия! Пора, — думал Брейер в фиакре по доро¬ге домой, — пора и мне подумать о стратегии. Он был так занят заманиванием Ницше, что даже не задумывал¬ся над тем, как он собирается приручать свою добычу, теперь попавшую в палату № 13 клиники Лаузон. Сидя в качающемся и дребезжащем фиакре, Брейер пытался сконцентрироваться на своей стратегии. В голове все перепуталось, у него не было никаких рекомендаций, он не слышал ни об одном похожем прецеденте. Ему при¬дется разрабатывать принципиально новую терапевти¬ческую методику. Хорошо бы обсудить это с Зигом, та¬кого рода вызовы были ему по вкусу. Брейер попросил Фишмана остановиться у больницы и найти доктора Фрейда. Allgemeine Krankenhaus, Главная больница Вены, где Фрейд, аспирант-клиницист, готовился к карьере прак¬тикующего врача, была как бы самостоятельным город¬ком. Она была рассчитана на две тысячи пациентов и со¬стояла из дюжины четырехугольных строений, каждое из которых было самостоятельным отделением с собствен¬ным внутренним двором и оградой и было соединено со всеми остальными корпусами лабиринтом подземных тоннелей. Все это было отделено от внешнего мира че¬тырехметровой каменной стеной. Фишман, давно научившийся ориентироваться в ла¬биринте тоннелей, побежал в палату, где работал Фрейд. Через несколько минут он вернулся один: «Доктора Фрей¬да здесь нет. Доктор Хаузер сказал, что он час назад ушел в свой Stammlocal». Любимая кофейня Фрейда, кафе «Ландтман» на Franzens-Ring, находилась всего в нескольких кварталах от больницы; там Брейер и нашел Фрейда. Он в одиночест¬ве пил кофе и читал французский литературный журнал. В кафе «Ландтман» часто заходили врачи, аспиранты-клиницисты и студенты-медики, и хотя это кафе было не таким модным, как «Гринстейдл», куда ходил Брейер, там была подписка на более чем восемьдесят периоди¬ческих изданий, что, наверное, было рекордом для вен-ских кофеен. «Зиг, пойдем к Демелу есть пирожные. Я хочу расска¬зать тебе много интересного о том профессоре, страдаю¬щем мигренью». Через мгновение Фрейд уже стоял перед ним в паль¬то. Ему нравился самый лучший кондитерский магазин Вены, но он не мог позволить себе посещать его иначе как в качестве чьего-нибудь гостя. Десять минут спустя они уселись за столик в тихом углу. Брейер заказал два кофе, шоколадный торт для себя и лимонный торт со Schlag для Фрейда, который расправился с ним так бы¬стро, что Брейер заставил своего молодого друга выбрать еще один с трехэтажной серебряной тележки со сладос-тями. Когда Фрейд закончил с mille-feuille с шоколад¬ным кремом, мужчины закурили по сигаре. Брейер по¬дробно описал все, что произошло с герром Мюллером со времени их последней встречи: несогласие профессо¬ра на психологическую терапию, его негодование и уход, полуночный приступ мигрени, ночной визит незнаком¬ца к нему домой, передозировку и специфическое состо¬яние сознания, тоненький жалобный голос, молящий о помощи, и, наконец, удивительную сделку, которую они заключили в кабинете Брейера этим утром. Фрейд не сводил глаз с Брейера, пока тот рассказы¬вал свою историю. Брейер знал этот взгляд — взгляд «вспомнить все»: Фрейд не только наблюдал и отмечал все увиденное, но и фиксировал каждое слово; полгода спустя он сможет фактически слово в слово воспроиз¬вести их разговор. Но поведение Фрейда резко измени¬лось, когда Брейер рассказал ему о своем последнем предложении. «Йозеф, ты предложил ему ЧТО? Ты собираешься ле¬чить этого герра Мюллера от мигрени, а он будет лечить тебя от отчаяния? Ты это серьезно? Что это значит?» «Зиг, поверь мне, это единственный способ. Если бы я попробовал сделать что-нибудь еще — пфф! Он бы уже ехал в Базель. Помнишь, какую замечательную страте¬гию мы разработали? Когда собирались убедить его ис¬следовать и ослабить стресс в его жизни? Он в мгновение камня на камне не оставил от нашей задумки, начав бук¬вально превозносить стресс до небес. Он пел ему рапсо¬дии. Все, что не убивает его, утверждает он, делает его сильнее. Но чем дальше я слушал его речи и думал о его книгах, тем сильнее я убеждался в том, что он вообража¬ет себя врачом — не просто терапевтом, но лекарем всей нашей культуры». «То есть, — подытожил Фрейд, — ты соблазнил его тем, что предложил приступить к исцелению западной цивилизации, начав с отдельного ее представителя, то есть с тебя?» «Именно так, Зиг. Но сначала он заманил в ловушку меня! Или это сделал тот гомункулус, который живет в каждом из нас, своей жалобной мольбой «Помоги мне, помоги мне». Этого, Зиг, почти хватило для того, чтобы заставить меня поверить в твои идеи о существовании бессознательной части нашего сознания». Фрейд улыбнулся Брейеру и глубоко затянулся его сигарой: «Ну, ты заманил его в ловушку, и что было по¬том?» «Первое, что от нас требуется, Зиг, — это избавиться от фразы «заманить в ловушку». Мысль о том, чтобы за¬манивать Удо в ловушку, мне не нравится: это все равно, что ловить сачком тысячефунтовую гориллу». Улыбка Фрейда стала еще шире: «Да, давай забудем про эту ловушку и скажем просто, что ты затащил его в клинику, где будешь видеть его каждый день. Ты уже разработал стратегию? Не сомневаюсь, что он сам уси¬ленно работает над стратегией помощи тебе по выходу из отчаяния, которой он будет пользоваться начиная с за¬втрашнего дня». «Да, именно это он мне и сказал. Он, скорее всего, как раз этим и занят. Так что и мне пора заняться плани¬рованием; я надеюсь на твою помощь. Я еще не проду¬мал все это, но стратегия ясна. Я должен убедить его в том, что он помогает мне, а я в это время медленно, неза¬метно меняюсь с ним ролями, пока, наконец, он не стано¬вится пациентом, а я снова доктором». «Точно, — согласился Фрейд. — Именно это нужно сделать». Брейер не уставал удивляться над способностью Фрей¬да сохранять такую непоколебимую уверенность в себе даже в тех ситуациях, когда ни в чем нельзя быть уверен¬ным. «Он собирается, — продолжал тем временем Фрейд, — лечить твое отчаяние. И это ожидание должно быть оп¬равданно. Давай организуем пошаговое планирование. Первая фаза, разумеется, будет посвящена следующему: ты будешь убеждать его в том, что ты в отчаянии. Давай разработаем план этой фазы. О чем ты будешь рассказы¬вать?» «Этот вопрос меня мало заботит, Зиг. Я могу приду¬мать множество проблем для обсуждения». «Но, Йозеф, как ты собираешься сделать их достовер¬ными?» Брейер помолчал, пытаясь определить границы ра¬зумной откровенности. И ответил: «С легкостью, Зиг. Все, что от меня требуется, это говорить правду». Фрейд в изумлении уставился на Брейера: «Правду? Что ты имеешь в виду, Йозеф? Ты же не в отчаянии, у тебя все есть. Тебе завидуют все венские врачи, вся Ев¬ропа мечтает ходить в твоих пациентах. Множество та¬лантливых студентов, например молодой перспективный доктор Фрейд, ловят каждое твое слово. Твои исследова¬ния несравненны, твоя жена — самая красивая, самая понимающая женщина во всей империи. Отчаяние? Йо¬зеф, ты же достиг вершины жизни!» Брейер накрыл руку Фрейда своей. «Вершина жизни. Ты все правильно говоришь, Зиг. Вершина, финал поко¬рения горы, занявшего всю жизнь! Но проблема всех вершин в том, что дальше — спуск. С этой вершины я ви¬жу, как расстилаются подо мной все годы, которые мне осталось прожить. И мне не нравится то, что я вижу. Я вижу только старение, слабение, отцовство, заботу о внуках». «Но, Йозеф, — тревога в глазах Фрейда была почти осязаема, — как ты можешь говорить такие вещи? Я ви¬жу успех, а не падение. Я вижу уверенность, славу — твое имя прикасается к вечности в материалах двух ог¬ромной важности психологических открытий!» Брейер вздрогнул. Как он мог поставить на кон всю свою жизнь только для того, чтобы в конце концов по¬нять, что главный приз его не устраивает. Нет, об этом говорить нельзя. Такие вещи не следует рассказывать молодым. «Позволь мне остаться при своем, Зиг. Жизнь в сорок кажется совсем не такой, как в двадцать пять». «Двадцать шесть. Причем двадцать шесть уже подхо¬дят к концу». Брейер рассмеялся: «Прости, Зиг, я не собирался переходить на этот покровительственный тон. Но будь уверен, что есть определенные очень личные темы, кото¬рые я не могу обсуждать с Мюллером. Например, в моей семейной жизни существуют определенные проблемы, и об этих проблемах я предпочел бы не говорить даже с тобой, чтобы тебе не пришлось скрывать что-то от Ма¬тильды, что может поранить близость, возникшую между вами. Поверь мне: я могу найти вопросы для обсуждения с Мюллером и я могу сделать свою речь убедительной, говоря по большей части правду. Что меня действитель¬но беспокоит, так это следующий шаг!» «Ты имеешь в виду, что произойдет после того, как он будет искать помощи у тебя, после того, как он при¬дет к тебе со своим отчаянием? Что ты можешь сделать для того, чтобы облегчить его участь?» Брейер кивнул. «Знаешь, Йозеф, я уверен, что ты можешь построить эту фазу как угодно. Скажи мне, а какой бы тебе хоте¬лось ее видеть? Что же один человек может предложить другому?» «Хорошо! Хорошо! Ты ловишь ход моей мысли. У те¬бя это прекрасно получается, Зиг. — Некоторое время Брейер размышлял над этим. — Хотя мой пациент муж¬чина и, разумеется, не страдает истерией, я все равно предполагаю проделать с ним то же самое, что и с Бер¬той». «Прочищать дымоходы?» «Да, заставить его открыть мне все. Я верю в исце¬ляющую силу откровенных разговоров. Посмотри на ка¬толиков. Их священники веками предлагали профессио¬нально организованное облегчение». «Интересно, — сказал Фрейд, — что дает облегчение: снятие бремени со своих плеч или вера в божественное прощение?» «Среди моих пациентов были католики-агностики, которым покаяние до сих пор идет на пользу. И пару раз много лет назад я сам испытывал облегчение, рассказав все, что было на душе, другу. А ты что скажешь, Зиг? Приносило ли тебе когда-нибудь облегчение покаяние? Раскрывался ли ты когда-нибудь перед кем-то полнос¬тью?» «Разумеется, перед своей невестой. Я каждый день пишу Марте». «Да ладно, Зиг. — Брейер улыбнулся и обнял друга за плечи. — Ты сам не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые ты никогда не расскажешь Марте — особенно Марте». «Нет, Йозеф, я все ей рассказываю. А что я не мог бы ей рассказать?» «Когда ты любишь женщину, ты хочешь, чтобы она думала о тебе только и исключительно хорошее. Естест¬венно, тебе придется скрывать некоторые детали своей биографии — то, что может выставить тебя в невыгод¬ном свете. Например, похотливые мечты». Брейер увидел, как Фрейд густо покраснел. Они ни¬когда не говорили на такие темы. Возможно, Фрейд во¬обще никогда не говорил об этом. «Но в моих эротических мечтах присутствует только Марта. Ни одна другая женщина не привлекает меня». «Тогда, например, те, которые были до Марты». «А «до Марты» ничего и не было. Она — единствен¬ная женщина, которую я желал». «Но, Зиг, должны быть другие женщины. Каждый сту¬дент-медик в Вене практикует Sussmadchen. Молодой Шницлер, судя по всему, находит новую каждую неделю». «Именно от этой стороны жизни я хочу укрыть Мар¬ту. Шницлер распутник, и это ни для кого не секрет. Мне такие развлечения не по вкусу. На это нет времени. Нет денег — каждый флорин нужен мне на книги». «Лучше сразу закрыть эту тему, — подумал Брейер, — но я получил очень важную информацию: теперь я знаю предел откровенности в беседах с Фрейдом». «Зиг, я отклонился от темы. Вернемся на пять минут назад. Ты спросил, что бы мне хотелось увидеть. Так вот, я надеюсь, что герр Мюллер расскажет мне о своем от¬чаянии. Я надеюсь, что стану для него отцом-исповед¬ником. Может, это будет иметь целебный эффект само по себе, возможно, это сможет заставить его вернуться к людям. Этот человек — самый убежденный отшельник из всех, кого я когда-либо видел. Я сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь был с кем-нибудь откровенен». «Но, как ты говорил, его предавали. Несомненно, он доверял тем людям и откровенничал с ними. Иначе пре¬дательство было бы невозможным». «Да, ты прав. Предательство для него — больной во¬прос. На самом деле, мне кажется, что основным прин¬ципом, можно сказать, фундаментальным принципом моей методики должно стать такое утверждение: «primum поп nocere» — не навреди, то есть не делать ничего, что может быть истолковано им как предательство». Брейер некоторое время обдумывал свои слова, а по¬том добавил: «Знаешь, Зиг, я работаю так со всеми паци¬ентами, так что это не будет проблемой и при лечении герра Мюллера. Но именно тот факт, что я двурушничал с ним с самого начала, он может воспринять как преда¬тельство. Но исправить эту ситуацию я не могу. Мне бы хотелось очиститься и рассказать ему все: и о моей встрече с фройлен Саломе, и о заговоре его друзей, имеющем целью отправить его в Вену, и прежде всего о том, что я притворяюсь, что пациент это не он, а я». Фрейд энергично покачал головой: «Ни в коем слу¬чае! Это очищение, эта исповедь — ты будешь делать это для себя, а не для него. Нет, я уверен, что если ты дейст¬вительно хочешь помочь своему пациенту, тебе придется жить во лжи». Брейер кивнул. Он знал, что Фрейд был прав. «Ладно, давай остановимся на этом. Итак, что мы имеем?» Фрейд сразу же отозвался. Ему нравились такого рода интеллектуальные упражнения. «У нас есть несколько этапов. Первый: вовлечь его в процесс посредством са¬мораскрытия. Второй: поменяться ролями. Третий: помочь ему полностью раскрыться. И у нас есть один фун¬даментальный принцип: сохранить его доверие и избе¬гать всего, что может быть истолковано как измена. Итак, что дальше? Допустим, он рассказал тебе о том, что он в отчаянии, а потом что?» «Может получиться так, — ответил Брейер, — что дальше ничего делать не придется. Может, простая от¬кровенная беседа станет для него столь значительным достижением, настолько кардинальным изменением об¬раза жизни, что этого будет вполне достаточно?» «Простая исповедь не имеет такой силы, Йозеф. Ина¬че не было бы столько невротиков среди католиков!» «Да, уверен, что ты прав. Но, судя по всему, — Брей¬ер вытащил часы, — это все, что мы можем спланиро¬вать на данный момент». Он сделал знак официанту при¬нести счет. «Йозеф, мне понравилась эта консультация. И я вы¬соко ценю наше совещание: это честь для меня, что ты принимаешь мои советы всерьез». «Зиг, у тебя и вправду это хорошо получается. Мы с тобой хорошая команда. Но, как бы то ни было, я не могу представить, что наши новые разработки могут вы¬звать заметный интерес. Как часто попадаются пациен¬ты, для работы с которыми требуется разработать такой вот коварный терапевтический план? На самом деле се¬годня у меня было ощущение, что мы не терапевтичес¬кую методику разрабатываем, а планируем заговор. Зна¬ешь, кого я предпочел бы видеть в роли пациента? Того, другого, который просил о помощи!» «Ты имеешь в виду бессознательное сознание, живу¬щее внутри твоего пациента?» «Да, — ответил Брейер, вручая официанту купюру в один флорин, даже не взглянув на счет, — он никогда этого не делал. — Да, с ним работать было бы гораздо проще. Знаешь, Зиг, может, это и должно быть целью те¬рапии: освобождение этого скрытого сознания, которо¬му нужно позволить просить о помощи при свете дня». «Да, ты прав, Йозеф. Но правильно ли ты выбрал слово — «освобождение»? Как бы то ни было, оно не может существовать самостоятельно; это неосознавае¬мая часть Мюллера. Не интеграция ли нам нужна? — Фрейда явно впечатлила собственная идея, и он, посту¬кивая кулаком по мраморной столешнице, повторил: — Интеграция бессознательного». «О, Зиг, точно! — Брейер был восхищен идеей. — Удивительное озарение!» Оставив официанту несколько крейцеров, он вышел с Фрейдом на улицу. «Да, если бы мой пациент мог до¬стичь интеграции с этой другой своей частью, это было бы истинным достижением. Если он сможет понять, на¬сколько естественно. просить поддержки у другого, этого, несомненно, было бы вполне достаточно!» По Кельмаркт они дошли до оживленного проезда Грабен и разошлись каждый в свою сторону. Фрейд по¬вернул на Наглергассе и отправился в больницу, а Брей¬ер по Стефансплатцу пошел к Бекерштрассе, 7, что было как раз позади сверкающих башен романской церкви Святого Стефана. После разговора с Фрейдом он чувст¬вовал себя более уверенно перед утренней встречей с Ницше. Тем не менее его мучило туманное тревожное предчувствие, словно все его тщательные приготовле-ния — это только иллюзия, что во время этой встречи именно приготовления Ницше, а не его собственные, будут править бал.

НИЦШЕ И В САМОМ ДЕЛЕ ПОДГОТОВИЛСЯ. На следующее утро, как только Брейер закончил осмотр, Ниц¬ше взял дело в свои руки. «Видите, — сказал он Брейеру, демонстрируя ему ог¬ромный новенький блокнот, — какой я организованный человек! Герр Кауфман, медбрат, оказал мне вчера услу¬гу, согласившись приобрести его для меня. — Он встал с постели. — Я также попросил принести сюда еще один стул. Давайте присядем и начнем работу». Брейер, буквально потерявший дар речи от такого за¬хвата власти со стороны своего пациента, последовал его предложению и сел рядом с Ницше. Стулья стояли у ка¬мина, в котором мерцало оранжевое зарево. Понежив¬шись в тепле, Брейер развернул свой стул так, чтобы он мог лучше видеть Ницше, и предложил ему последовать своему примеру. «Итак, начнем, ~ произнес Ницше. — Начнем с оп¬ределения основных категорий анализа. Я составил спи¬сок проблем, о которых вы говорили вчера, когда обра¬тились ко мне за помощью». Открыв блокнот, Ницше продемонстрировал Брейеру выписанные на отдельную страницу его жалобы и зачитал их: «Во-первых, общая неудовлетворенность жизнью. Во-вторых, погружен¬ность в чужеродные мысли. В-третьих, ненависть к себе. В-четвертых, страх перед старением. В-пятых, страх смерти. В-шестых, суицидальные порывы. Это все?» Формальный тон Ницше застал Брейера врасплох: ему не понравилось, что самые его сокровенные мысли были облечены в форму списка и описаны в клиническом тоне. Но он тотчас же откликнулся, показывая свою готовность к сотрудничеству: «Не совсем. Еще у меня се¬рьезные проблемы с женой. Я чувствую неизмеримую пропасть между нами: мой брак и моя жизнь, которые я не выбирал, — я словно попал в ловушку». «Вы считаете это одной дополнительной проблемой? Или их две?» «Это зависит от ваших критериев деления». «Да, с этим не все гладко, к тому же проблемы отно¬сятся к разным логическим уровням. Некоторые из них могут быть причиной или же следствием других. — Ниц¬ше просмотрел свои записи. — Например, «неудовлетво¬ренность жизнью» может быть следствием «чужеродных мыслей». Или «суицидальные порывы» могут быть как причиной, так и следствием страха смерти». Брейер ощущал все нарастающий дискомфорт. Ему не нравилось, какой оборот принимает их диалог. «Зачем нам вообще понадобилось составлять этот список? Мне чем-то не нравится сама идея его составле¬ния». Ницше казался озабоченным. Его уверенность висела на волоске. Малейшее возражение со стороны Брейера — и все его поведение полностью изменилось. Он от¬ветил примирительным тоном: «Мне показалось, что мы будем двигаться вперед бо¬лее организованно, если построим некую иерархию про¬блем. На самом деле, если честно, я не уверен, с чего стоит начинать: с самых фундаментальных проблем, ска¬жем со страха смерти, или с менее фундаментальных, бо¬лее вторичных, что ли, например с погруженности в чу¬жеродные мысли. Или нам лучше начать с неотложных в клиническом плане проблем, проблем, опасных для жиз¬ни, например с суицидальных порывов. Или же с про¬блем, причиняющих наибольшее беспокойство, то есть с тех, которые мешают вам в повседневной жизни, скажем с ненависти к себе». Брейер чувствовал себя все более неуютно: «Я не со¬всем уверен, что это хороший подход». «Но я взял за основу ваш собственный врачебный метод, — ответил Ницше. — Если мне не изменяет па¬мять, вы попросили меня рассказать о моем здоровье в общих чертах. Вы составили список моих жалоб, а затем начали систематизированно — помнится, в высшей мере систематизированно — рассматривать каждую из них по очереди». «Да, именно так я провожу медицинское обследова¬ние». «Тогда, доктор, почему же вы сейчас возражаете про¬тив этого подхода? Можете ли вы предложить альтерна¬тивный вариант?» Брейер покачал головой: «Когда вы это формулируете таким образом, я начинаю склоняться к тому, что пред¬ложенная вами процедура имеет право на жизнь. Дело только в том, что как-то натянуто, неестественно гово¬рить о самых моих сокровенных чувствах казенным язы¬ком категорий. Для меня все эти проблемы неразрывно связаны друг с другом. А еще от вашего списка прямо-таки веет холодом. Это же деликатные, тонкие мате¬рии — об этом не так легко говорить, как о боли в спине или кожной сыпи». «Не путайте неловкость с равнодушием, доктор Брей¬ер. Запомните, я одиночка, я уже вас предупреждал. Я не привык к теплому и непринужденному общению, — за¬крыв блокнот, Ницше уставился в окно. — Давайте по¬пробуем пойти другим путем. Помните, вы вчера сказа¬ли, что разрабатывать эту процедуру должны мы вместе. Скажите, доктор Брейер, был ли в вашей практике по¬добный опыт, от которого мы могли бы отталкиваться?» «Подобные случаи? Хм-м... В медицинской практике ранее не было прецедента, подобного тому, что делаем мы с вами. Я даже не знаю, как это можно назвать, мо¬жет, терапия отчаяния, или, скажем, философская тера¬пия, или же будет придумано какое-то другое название. Терапевтам действительно приходится заниматься лече¬нием определенных типов психологических расстройств, например тех, которые имеют физиологическую природу: бред на почве воспаления мозга, паранойя на почве поражения мозга сифилисом или психоз, вызванный от¬равлением свинцом. Мы также работаем с пациентами, психологическое состояние которых пагубно влияет на их здоровье или представляет угрозу для жизни — на¬пример, острая регрессивная меланхолия или мания». «Опасно для жизни? Что вы имеете в виду?» «Меланхолики морят себя голодом, могут покончить жизнь самоубийством. Мании могут заставить человека довести себя до полного истощения». Ответа не последовало. Ницше молча смотрел на огонь. «Но это все, разумеется, — продолжал Брейер, — не имеет никакого отношения к моей ситуации, и терапев¬тические методы, применяемые при работе с этими состояниями, не относятся ни к философским, ни к психологическим, но к физиологическим, например электростимуляция, ванны, медикаментозные средства, принудительный отдых и все в таком духе. В некоторых случаях, работая с пациентами, которых мучают иррацио-нальные страхи, мы должны создать психологический метод, с помощью которого мы сможем успокоить его. Недавно меня вызвали к пожилой женщине, которая бо¬ялась выходить на улицу, — она месяцами не покидала свою комнату. Я говорил с ней, был с ней добр, и в итоге она начала доверять мне. Затем, каждый раз, когда я при¬езжал к ней, я брал ее за руку, чтобы она чувствовала се¬бя в большей безопасности, и выводил ее чуть подальше из ее комнаты. Но это самая настоящая обдуманная им¬провизация, словно учишь ребенка. Здесь можно обой¬тись и без терапевта». «Я не понимаю, какое это имеет отношение к нашей задаче, — сказал Ницше. — Есть что-нибудь более при¬ближенное?» «Ну, разумеется, есть и пациенты, которые обраща¬ются к терапевту с физиологическими симптомами, на¬пример с параличом, дефектами речи, различными фор¬мами слепоты и глухоты, причиной которых является психологический конфликт. Мы называем это состояние «истерией» — от греческого histeron, «матка». Ницше быстро кивнул, показывая, что переводить слово с греческого было не обязательно. Вспомнив, что он был профессором филологии, Брейер поспешил про¬должить: «Мы думали, что причиной этих симптомов была блуждающая матка, хотя, конечно, с точки зрения анатомии эта идея не имеет права на жизнь». «А как объясняется появление этого заболевания у мужчин?» «По пока не понятным нам причинам это заболева¬ние встречается исключительно среди женщин, до сих пор не было зафиксировано ни одного случая этого за¬болевания у мужчин. Мне всегда казалось, что истерия должна представлять особый интерес для философов. Возможно, не врачи, а именно они смогут объяснить, почему симптомы истерии не соответствуют анатоми¬ческим законам». «Что вы имеете в виду?» Брейер заметно расслабился. Объяснять медицин¬ские тонкости внимательному студенту было для него привычным и приятным делом. «Ну, возьмем, например, такой случай. У меня были пациентки, руки которых теряли чувствительность та¬ким образом, что это не могло быть следствием наруше¬ния функций нервных окончаний. У них была «перча¬точная анестезия», чувствительность заканчивалась у за¬пястий, словно на них был наложен анестезирующий жгут». «И это противоречит законам нервной системы?» — уточнил Ницше. «Именно. Нервы руки так себя не ведут: три нерва в руке — лучевой, локтевой и срединный, — каждый из них отходит от своего участка в мозге. Получается так, что половина пальца обеспечивается одним нервом, а вторая половина — другим. Но пациентка об этом не знает. Будто бы пациентка думает, что вся рука зависит от одного и того же нерва, «нерва руки», и в итоге у нее развивается расстройство в соответствии с этими ее представлениями». «Удивительно! — Ницше открыл свой блокнот и за¬писал несколько слов. — А что, если эта женщина, у ко¬торой начнется истерия, окажется специалистом по ана¬томии. Примет ли ее болезнь верную с точки зрения ана¬томии форму?» «Уверен, что именно так и будет. Истерия порождает надуманные нарушения, а не анатомические. Получены обширные доказательства тому, что она не связана с ана¬томическими повреждениями нервов. Бывает, что паци¬ентку вводят в гипнотический транс и симптомы исчеза¬ют за считаные мгновения». «То есть сейчас для лечения истерии используется гипноз?» «Нет! К сожалению, гипноз фактически не использу¬ется в медицинской практике, по крайней мере в Вене. У него плохая репутация, я полагаю, преимущественно по той простой причине, что первые гипнотизеры были шарлатанами без медицинского образования. Помимо этого гипноз приносит лишь временное облегчение. Но сам тот факт, что в данном случае он действует, хотя и недолго, служит доказательством психической природы заболевания». «А вам самому приходилось работать с такими паци¬ентами?» — полюбопытствовал Ницше. «С несколькими. С одной из них я занимался доволь¬но активно; я расскажу вам о ней. Не потому, что я реко¬мендовал бы вам применить этот метод при работе со мной, но потому, что с этого начнется проработка со¬ставленного вами списка — пункт второй, кажется». Ницше открыл блокнот и зачитал: «Погруженность в чужеродные мысли»? Не понимаю. Почему чужеродные? И какое это имеет отношение к истерии?» «Я объясню. Во-первых, я называю эти мысли «чуже¬родными» потому, что мне кажется, что они вторгаются в мой мозг извне. Я не хочу думать об этом, но когда я отгоняю их от себя, они исчезают лишь ненадолго, а затем снова коварно пробираются в мой мозг. Что это за мысли? Это мысли о красивой женщине — той пациент¬ке, которую я лечил от истерии. Хотите, я начну с самого начала и расскажу вам эту историю?» Ницше никогда не был любопытным, так что вопрос Брейера поставил его в неловкое положение: «Я предла¬гаю вам взять за правило следующее: вы можете расска¬зывать мне ровно столько, чтобы я мог понять суть про¬блемы. Я не призываю вас ставить себя в затруднитель¬ное положение или унижаться — ничего хорошего из этого не выйдет». Ницше был скрытным человеком. Брейер знал об этом. Но он не думал, что Ницше захочет, чтобы и он скрытничал с ним. Брейер понял, что ему следует стоять на своем: раскрываться насколько возможно полно. Только тогда, думал он, Ницше поймет, что нет ничего страшного в откровенности и честности в отношениях между людьми. «Может, вы и правы, но мне кажется, что чем больше я смогу рассказать вам о самых своих сокровенных чув¬ствах, тем большее облегчение это мне принесет». Ницше напрягся, но кивком пригласил Брейера про¬должать. «История эта началась два года назад, когда одна моя пациентка попросила меня взяться за лечение ее дочери, которую я, чтобы не раскрывать ее настоящее имя, буду называть Анна О.». «Но вы объясняли мне свой метод создания псевдо¬нимов, так что ее инициалы, судя по всему, Б.П.». Брейер улыбнулся: «Он похож на Зига — ничего не забывает», — и продолжил подробный рассказ о болезни Берты: «Вам также нужно знать, что Анне О. двадцать один год, она умна, безумно красива, получила хорошее образование. Глоток — нет, тайфун! — свежего воздуха для стремительно стареющего сорокаоднолетнего муж¬чины! Знаком ли вам такой тип женщин?» Ницше оставил этот вопрос без ответа: «И вы стали ее терапевтом?» «Да, я согласился лечить ее—и никогда не обманы¬вал доверия. Все грехи, которые прозвучат в моей испо¬веди, — это скорее мысли и фантазии, а не реальные по¬ступки. Я, пожалуй, начну с психологического аспекта терапии. Во время наших дневных встреч она автоматически входила в легкий транс, в котором обсуждала со мной — или, как она говорила, «высвобождала» — все волную¬щие события и мысли прошедших двадцати четырех ча¬сов. Этот процесс, который она называла «чисткой ды¬моходов», позволял ей чувствовать себя лучше в течение следующих двадцати четырех часов, но не сказывался на истерических симптомах. А потом однажды я напал на действительно эффективный терапевтический метод». И Брейер рассказал, как он не только устранил каж¬дый из симптомов, отслеживая момент первого их появ¬ления, но и в конце концов каждый аспект ее заболева¬ния, помогая ей обнаружить и заново пережить его ос¬новную причину — ужас, вызванный смертью отца. Ницше, который все это время делал пометки в своем блокноте, воскликнул: «Ваш метод лечения кажется мне выдающимся, удивительным! Возможно, вам удалось сделать важнейшее открытие в области методов психоло¬гического лечения. Также возможно, что это может по¬мочь и в решении ваших собственных проблем. Мне нравится мысль о том, что вам может помочь ваше же собственное открытие. Ведь никто другой не способен помочь человеку, он должен найти в себе силы и помочь себе сам. Может, вы, как и Анна О., должны установить исходную причину появления каждой вашей психологи¬ческой проблемы. Но вы говорили, что не рекомендуете мне применять этот метод при работе с вами. Почему?» «Есть ряд причин, — в голосе Брейера звучала уве¬ренность специалиста в области медицины. — Мое со¬стояние сильно отличается от состояния Анны О. Во-первых, я негипнотабелен. Я никогда не переживал не¬обычных состояний сознания. Это важно потому, что, по моему мнению, причиной истерии является травматическое событие, которое человек переживает в изме¬ненном состоянии сознания. Травмирующее воспоми¬нание и повышенное корковое возбуждение существуют в альтернативном сознании, поэтому они не поддаются воздействию, не могут быть интегрированы и не стира¬ются со временем под воздействием переживаний повсе¬дневной жизни». Не прерывая свой рассказ, Брейер встал, разжег огонь и подложил еще одно полено. «К тому же, что, наверное, важнее, мои симптомы не имеют отношения к истерии: они не связаны с нервной системой или какой-либо час¬тью тела. Запомните, истерия — женская болезнь. Мое состояние, мне кажется, качественно приближено к нор¬мальному человеческому Angst или страданию. В коли-чественном плане оно, разумеется, значительно более глубокое. Далее, мои симптомы нельзя назвать острыми: они развивались медленно, на это потребовалось несколько лет. Загляните в свой список. Я не могу определить точ¬ный момент появления ни для одной из этих проблем. Но существует и еще одна причина, которая не позволя¬ет использовать тот же терапевтический прием, который я применял в работе с моей пациенткой, — довольно не¬приятная причина. Когда симптомы Берты...» «Берты? Значит, я был прав, предположив, что ее имя начинается на «Б.»?» Брейер расстроенно закрыл глаза. «Боюсь, я сболтнул лишнего. Для меня очень важно не нарушать права па¬циента на конфиденциальность. А этой пациентки — особенно. Ее семья очень известна в обществе, к тому же все знают, что я лечу ее. Так что я очень старался как можно меньше рассказывать о моей работе с ней моим коллегам. Но оказалось, что называть ее придуманным именем здесь, с вами, трудно». «Вы хотите сказать, что трудно говорить откровенно, постоянно пытаясь помнить о необходимости оставаться начеку, выбирать слова, чтобы не назвать не то имя?» «Именно это я и хотел сказать, — вздохнул Брейер. — Теперь мне ничего не остается, кроме как продолжать называть ее настоящее имя, Берта, — но вы должны дать мне слово, что никогда никому не расскажете этого». Немедленно услышав в ответ «разумеется», Брейер вытащил кожаный футляр для сигар из пиджачного кар¬мана, предложил одну из них собеседнику. Тот отказал¬ся, и Брейер закурил сам. «На чем я остановился?» — спросил он. «Вы говорили о том, что изобретенный вами терапев¬тический метод скорее всего не сможет оказаться полез¬ным в вашем случае — что-то о «неприятной» причине». «Да, неприятная причина. — Брейер выпустил длин¬ную струю голубого дыма, прежде чем продолжить свою речь. — Я был настолько глуп, что начал хвастаться сво¬им эпохальным открытием. Я рассказал об этом случае нескольким своим коллегам и студентам-медикам. Но всего лишь несколько недель спустя, когда я был вынуж¬ден передать работу с ней другому терапевту, я узнал, что почти все эти симптомы вернулись. Представляете, в ка¬ком неловком я оказался положении?» «В неловком положении? — переспросил Ницше. — Потому что вы оповестили всех об открытии, которого на самом деле могло и не быть?» «Я частенько мечтал о том, чтобы найти тех людей, которые присутствовали на той конференции, и сказать им, что все мои выводы до единого были неверны. Я не удивляюсь, что меня беспокоит эта проблема, — моя за¬висимость от мнения моих коллег никогда мне не нрави¬лась. Даже имея основания верить в их уважение ко мне, я не могу избавиться от ощущения, что я обманываю их, — вот еще одна проблема, которая мне мешает. Вклю¬чите ее в ваш список». Ницше покорно открыл блокнот и записал эту мысль. «Но, что касается Берты, я не могу с точностью опре¬делить причину ее рецидива. Может получиться так, что мое лечение, как и лечение гипнозом, приносит лишь временное облегчение. Но нельзя исключить и ту возможность, что само по себе лечение было эффективным, но катастрофический итог разрушил все». В руке Ницше снова появился карандаш: «Что вы имеете в виду под «катастрофическим итогом»?» «Вы поймете это только тогда, когда узнаете, что про¬изошло между мной и Бертой. Осторожничать с этим бессмысленно. Мне стоит просто, без прикрас, выло¬жить все карты на стол. Я, старый дурак, влюбился в нее! Я стал просто одержим ею. Я не переставал думать о ней». Брейер не мог не удивляться тому, насколько легко и на самом деле весело он рассказывал такие сокровенные вещи. «Мой день состоял из двух частей — когда я был с Бертой и когда я ждал нашей следующей встречи! Я про¬водил с ней каждый день по часу, а потом даже начал на¬вещать ее дважды в день. Когда я видел ее, меня охваты¬вала сильнейшая страсть. Ее прикосновения вызывали сексуальное возбуждение». «Зачем она прикасалась к вам?» «Ей было трудно ходить, и она, когда мы гуляли, цеп¬лялась за мою руку. Часто ее скручивали жестокие судо¬роги, так что я должен был делать ей массаж бедерных мышц. Порой она так жалобно плакала, что мне прихо¬дилось обнимать ее, чтобы утешить. Иногда, когда я са¬дился рядом с ней, она спонтанно входила в транс, клала голову мне на плечо и «прочищала дымоходы» в течение часа. Или она клала голову в мою ладонь и засыпала, словно дитя. Во многих, многих ситуациях мне приходи-лось сдерживать сексуальное возбуждение». «Может, лишь мужчина в мужчине может выпустить на свободу женщину в женщине», — сказал Ницше. Брейер вскинул глаза на собеседника: «Может быть, я неправильно вас понял! Вы не можете не знать, что лю¬бого рода сексуальные действия с пациентом не имеют права на существование — это анафема, помните о кля¬тве Гиппократа!» «А женщина? Какую она несет ответственность?» «Но она не женщина, она пациентка'. Я, должно быть, не понимаю вас». «Давайте вернемся к этому позже, — спокойно ото¬звался Ницше. — Я до сих пор не услышал, что же это был за катастрофический итог». «Ну, мне казалось, что состояние Берты улучшается, симптомы один за другим исчезали. Но ее врачу похвас¬таться было нечем. Моя жена, Матильда, которая всегда меня понимала и отличалась спокойным характером, на¬чала обижаться — сначала на то, что я слишком много времени провожу с Бертой, а потом и разговоры об этой девушке начали вызывать у нее негодование. Разумеется, мне хватило ума не рассказывать Матильде об истинном характере моих чувств к Берте, но, я уверен, она догады¬валась об этом. Однажды она разозлилась и вообще за¬претила мне упоминать даже имя Берты. Я начал злиться на жену, у меня даже появилась иррациональная идея о том, что она стоит на моем пути, то есть, если бы не она, я мог бы начать новую жизнь с Бертой». Брейер замолчал, заметив, что Ницше закрыл глаза. «Вы хорошо себя чувствуете? Может, на сегодня хва¬тит?» «Я слушаю вас. Иногда я вижу лучше с закрытыми глазами». «Ну ладно. Была и еще одна сложность. У меня рабо¬тала медсестра по имени Ева Бергер, предшественница фрау Бекер, которая за десять лет сотрудничества стала моим близким другом и доверенным лицом. Ева очень беспокоилась обо мне. Она боялась, что безумное увле¬чение Бертой приведет к ужасным последствиям, что я не смогу противиться искушению и совершу какую-ни¬будь глупость. В общем, из чисто дружеских побуждений она предложила себя в качестве жертвы». Ницше широко распахнул глаза. Брейер мог даже ви¬деть большую часть белка. «То есть — в качестве жертвы?» «Она сказала, что она сделает все, что угодно, чтобы не позволить мне разрушить свою жизнь. Ева знала, что мы с Матильдой фактически не имеем половых контак¬тов, и думала, что именно поэтому меня так привлекала Берта. Я уверен, что она предлагала мне снять сексуаль¬ное напряжение». «И вам кажется, что она предлагала вам свои услуги?» «Я уверен в этом. Ева — исключительно привлека¬тельная женщина, она может выбрать любого мужчину, которого захочет. Уверяю вас, она предлагала мне себя не за красивые глазки: эта лысеющая голова, колючая борода-веник, эти «держалки», — он коснулся своих больших оттопыренных ушей, — как называли их мои товарищи. Еще она рассказала мне, что много лет назад у нее была гибельная связь с тогдашним ее хозяином, которая в конце концов стоила ей работы, и она покля¬лась, что этого больше никогда не повторится». «И как, пригодилась принесенная Евой жертва?» Не обращая внимания на скептический, даже не¬сколько презрительный тон Ницше, с которым он про¬изнес слово «жертва», Брейер ответил по существу: «Я не принял ее предложение. Мне хватило глупости, чтобы решить, что интрижка с Евой будет предательством по отношению к Берте. Иногда я искренне об этом жалею». «Я не понимаю. — Глаза Ницше так же горели инте¬ресом, но в них начали появляться следы усталости, сло¬вно ему пришлось увидеть и услышать слишком мно¬го. — О чем вы жалеете?» «Разумеется, о том, что не принял предложение Евы. Я частенько думаю об этой упущенной возможности. Это еще одна неприятная мысль из тех, что не дают мне покоя. — Брейер кивнул на блокнот Ницше: — Занесите и это в свой список». Ницше снова взял карандаш, и ко все растущему списку проблем Брейера прибавилась еще одна. «Но, — сказал он, — я все равно не могу понять, о чем вы жалее¬те. Если бы вы согласились на предложение Евы, что бы для вас изменилось?» «Что изменилось бы? При чем здесь это? Это была уникальная возможность, из тех, что встречаются раз в жизни». «Но ведь это была еще и уникальная возможность сказать «нет»! Сказать благословенное «нет» хищнице. И как раз эту возможность вы не упустили!» Брейер был поражен словами Ницше. Судя по всему, Ницше не имел ни малейшего представления о силе сек¬суального желания. Но обсуждать это было бессмыслен¬но. Или, может, он недостаточно ясно дал своему собе¬седнику понять, что Ева отдалась бы ему по первому же зову. Неужели Ницше не понимает, что подворачиваю¬щиеся возможности упускать нельзя? Но стоит отметить, что его заинтриговала эта фраза про «благословенное «нет». Любопытное он создание, подумал Брейер. Он столько всего не понимает — и это в сочетании с блестя¬щей оригинальностью. И снова Брейер подумал о том, что этот странный человек наверняка может быть ему полезным. «На чем мы остановились? Ах да, на трагическом фи¬нале этой истории! Все это время я думал, что все это сексуальное приключение с Бертой имело чисто аутистическую природу, то есть существовало только внутри меня, и что Берта ни о чем даже не догадывается. Пред¬ставьте себе мой шок, когда в один прекрасный день ее мать сообщила мне, что Берта заявляет, что носит ребен¬ка доктора Брейера!» Брейер рассказал, в какую ярость пришла Матильда, услышав о мнимой беременности, и как она заставила его немедленно передать Берту другому врачу и уволить Еву. «И как вы поступили?» «А что я мог сделать? Моя карьера, моя семья, вся моя жизнь были поставлены на карту. Это был самый худший день в моей жизни. Я прогнал Еву. Разумеется, я предлагал ей поработать со мной еще какое-то время, пока я не пристрою ее на другое место работы. Хотя она и сказала, что все понимает, она не вышла на работу на следующий день, и я никогда больше не видел ее. Я пи¬сал ей несколько раз, но она не отвечала мне. С Бертой дела обстояли еще хуже. Когда я приехал к ней на следующий день, сознание ее уже прояснилось, она уже не бредила о своей беременности от меня. Она вообще ничего не помнила о происшедшем, и ее реак¬ция на мое заявление о том, что я больше не могу ле¬чить, была просто катастрофической. Она плакала, умо¬ляла меня изменить мое решение, просила сказать ей, что она сделала не так. И, разумеется, она не была ни в чем виновата. Этот взрыв с «ребенком доктора Брейера» был одним из проявлений истерии. Ее устами говорило душевное расстройство». «Но чье это было расстройство?» — поинтересовался Ницше. «Ну, конечно же, это было ее психическое расстрой¬ство, но она не отвечает за него, как мы не отвечаем за причудливые случайные сочетания событий, являющие¬ся нам во сне. В таком состоянии люди могут говорить странные, бессвязные вещи». «Ее слова не кажутся мне случайными или бессвяз¬ными. Вы, доктор Брейер, разрешили мне свободно вставлять любые комментарии, которые приходят мне в голову. Так вот, позвольте мне отметить, что меня удив¬ляет ваше отношение: вы несете ответственность за все ваши мысли и все ваши поступки, тогда как она... — В голосе Ницше зазвучали суровые нотки, он потрясал пальцем перед лицом Брейера: — Она, под маской своей болезни, имеет право на все!» «Но, профессор Ницше, вы же сами говорили о том, что власть, сила — это важные вещи. В силу своего поло¬жения я имел власть. Она ждала от меня помощи. Я знал о ее уязвимости, знал, что она очень любила отца, может быть, слишком сильно, и что причиной ее болезни стала его смерть. Я также знал, что она перенесла на меня всю силу любви, которую испытывала к нему, и я воспользо-вался этим. Я хотел, чтобы она любила меня. Знаете, какими были ее последние слова, обращенные ко мне? Сказав ей, что передаю ее другому врачу, я собрался ухо¬дить, и она прокричала мне вслед: «Вы всегда будете мо¬им единственным мужчиной! Никто и никогда не займет ваше место!» Ужасные слова! Это говорит о том, какую глубокую рану я нанес ей. Но ужаснее всего было то, что эти слова доставили мне удовольствие! Мне нравилось, что она осознавала мою власть над ней! Теперь вы види¬те, что я оставил ее побежденной. Искалеченной. Я с та¬ким же успехом мог бы связать ее и изувечить ей ноги!» «И что же случилось с этой несчастной со времени вашей последней встречи?» — поинтересовался Ницше. «Ее перевели в другой санаторий, в Круцлинген. Большинство старых симптомов вернулись — колебания настроения, утренняя утрата родного языка, боль, совла¬дать с которой мог только морфий, к которому она при¬страстилась. И еще один интересный момент: врач, ко¬торый работал с ней в этом санатории, влюбился в нее, отказался от работы с ней и предложил ей руку и сердце!» «О, видите, история повторяется, но уже с другим доктором!» «Я знаю только то, что меня убивает мысль о том, что рядом с Бертой был другой мужчина. Будьте добры, включите в ваш список еще и пункт «ревность»: это одна из самых болезненных моих проблем. Меня преследуют видения: они разговаривают, прикасаются друг к другу, даже занимаются любовью. Эти образы причиняют мне сильнейшую боль, я продолжаю мучить себя. Вы пони¬маете меня? Приходилось ли вам когда-нибудь ревно¬вать так сильно?» Этот вопрос стал поворотным пунктом беседы. Сна¬чала Брейер был предельно откровенен с Ницше, чтобы подать ему пример, надеясь подвести его к ответной от¬кровенности. Но вскоре процесс самораскрытия пол¬ностью поглотил его. Но Брейер ничем не рисковал: Ницше, будучи уверенным в том, что он исполняет роль его консультанта, дал ему клятву о сохранении конфи¬денциальности. Это было новое ощущение для Брейера: он никогда и ни с кем не был так откровенен. Был, конечно, еще Макс, но, общаясь с Максом, он заботился о том, чтобы сохра¬нить лицо, и был крайне осторожен в выборе слов. Даже с Евой Бергер он всегда был начеку, стараясь не выглядеть перед ней стариком, из которого сыплется песок, скрывая от нее сомнения, нерешительность, то есть все то, что делает взрослого мужчину слабым и отяжелев¬шим в глазах молодой и привлекательной женщины. Но когда он начал рассказывать о том, как ревнует Берту к ее новому доктору, Брейер снова стал прежде всего врачом, который лечит Ницше. Он не сказал ни слова неправды, ведь действительно ходили слухи о Берте и новом докторе, и он действительно мучился рев¬ностью, но свои чувства он представил в сильно преуве¬личенном виде, пытаясь подготовить почву для ответной откровенности со стороны Ницше. Потому что Ницше наверняка испытывал ревность, будучи вовлеченным в «пифагорейские» отношения с Лу Саломе и Полем Рэ. Но его стратегия оказалась безуспешной. По крайней мере Ницше не выказывал ни малейших признаков ка¬кого-то особого интереса к этой теме. Он лишь кивал го¬ловой, листал блокнот и просматривал записи. Наступи¬ла тишина. Мужчины смотрели на догорающий огонь. Потом Брейер достал из кармана свои массивные золо¬тые часы — подарок отца. На обратной стороне была вы-гравирована надпись: «Сыну моему, Йозефу. Неси дух моего духа в будущее». Он взглянул на Ницше. Отража¬лась ли в этих усталых глазах надежда на приближение конца разговора? Пора было уходить. «Профессор Ницше, общение с вами идет мне на поль¬зу. Но я несу и ответственность за вас, и, сдается мне, я прописал вам отдых, чтобы предотвратить очередной приступ мигрени, а теперь вот нарушаю свое же предпи¬сание, заставляя вас так долго слушать меня. И еще: я помню, как вы описывали мне свой обычный день, в ко¬тором присутствовала лишь незначительная часть контактов с другими людьми. Не кажется ли вам, что это слишком большая доза общения для одного раза? Я го-ворю не только о том, что слишком долго вам пришлось непривычно много говорить и слушать, но о том, что вам пришлось принять слишком большую дозу чужой лич¬ной жизни?» «Наш договор требует от меня такого же честного от¬вета, доктор Брейер, и я солгал бы, не согласившись с вами. Да, сегодня мы проделали огромную работу, и я устал. — С этими словами Ницше откинулся на спинку стула. — Но вы не правы в том, что касается передози¬ровки вашей личной жизни. Я тоже учусь у вас. Именно это я имел в виду, когда говорил о том, что пришло вре¬мя учиться общаться с окружающими, а мне надо начи¬нать с нуля!» Брейер встал и потянулся за пальто. Ницше окликнул его: «Еще один комментарий под занавес. Вы много го¬ворили о втором пункте нашего списка: «погруженность в чужеродные мысли». Может, за сегодняшний день мы разобрались с этой категорией, так как теперь я пони¬маю, как эти недостойные мысли захватывают власть над вашим сознанием. Но, как бы то ни было, это ваши мысли, и это ваше сознание. Хотелось бы знать, какую выгоду вы получаете, позволяя им появляться, или, ска¬жу даже больше, заставляя их появляться». Брейер, одна рука в рукаве пальто, замер: «Заставляя их появляться? Я не знаю. Я могу сказать только одно: я вижу это по-другому. Мне кажется, что это происходит со мной. Ваше заявление о том, что я заставляю их появ¬ляться — как это сказать? — не имеет для меня эмоцио¬нального смысла». «Мы должны найти способ найти этот смысл. — Ницше встал и проводил Брейера до дверей. — Давайте проведем мысленный эксперимент. В качестве подго¬товки к нашей завтрашней встрече, будьте добры, поду¬майте над таким вопросом: если бы вы не думали об этом, о чем бы вы думали?» ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА, 5 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Великолепное начало! Мы многого достигли. Он соста¬вил список моих проблем и планирует каждый раз рас¬сматривать по одной из них. Хорошо. Пусть он считает, что именно этим мы и занимаемся. Чтобы помочь ему до¬вериться мне, я сегодня содрал с себя кожу. Он не последо¬вал моему примеру, но всему свое время. Разумеется, он был поражен, изумлен моей откровенностью. У меня появилась интересная тактическая идея! Я опи¬шу его ситуацию, только главным героем сделаю себя. Потом он будет давать мне консультации и, таким обра¬зом, будет консультировать сам себя. Так, например, я смогу помочь ему проработать его треугольник с Лу Соло¬ме и Полем Рэ, если попрошу его помочь мне разобраться с моим треугольником — я, Берта и ее новый доктор. Он на¬столько скрытен, что это может оказаться единствен¬ным способом помочь ему. Возможно, ему никогда не хва¬тит откровенности, чтобы прямо попросить о помощи. У него оригинальный склад ума. Я не могу прогнозиро¬вать его ответы. Возможно, Лу Саломе права и ему суж¬дено стать великим философом. Да, если только он будет держаться подальше от рассуждений о людях! В большин¬стве аспектов человеческих взаимоотношений он полней¬ший профан. Но когда речь заходит о женщинах, он стано¬вится варваром, почти теряет человеческий облик. Не важ¬но, что это за женщина, не важно, что за ситуация, — его ответ предельно предсказуем: женщина — интриганка и хищница. Точно так же можно предсказать и его совет в отношении женщин: вините их во всем, карайте их! Ах да, еще одно: держитесь от них подальше! Что касается сексуального влечения: знакомо ли ему вообще это чувство ? Или он видит в женщинах слишком большую опасность? Он должен испытывать страсть. Но куда она девается ? Она подавляется, что порождает дав¬ление, которое рано или поздно приведет к взрыву? А не это ли причина его мигрени, думаю я. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 9-14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Список растет. К моим шести пунктам доктор Брейер добавил еще пять: 7. Восприятие брака, самой жизни как ловушки. 8. Отчужденность в отношениях с женой. 9. Сожаление об отказе от сексуальной «жертвы», предложенной Евой. 10. Чрезмерная озабоченность мнением о нем других врачей. 11. Ревность: Берта и другой мужчина. Закончится ли когда-нибудь этот список? Будет ли каждый новый день добавлять к нему все новые и новые проблемы? Как мне объяснить ему, что эти проблемы тре¬буют к себе внимания с той только целью, чтобы отвлечь его от того, что он не желает видеть? Маловажные про¬блемы разрастаются в его мозгу до невероятных размеров. Они когда-нибудь сгноят его тело. Когда он собрался ухо¬дить сегодня, я спросил его, о чем бы он стал думать, если бы не был ослеплен мелочами. Так я показал ему путь. Пой¬дет ли он по нему? В нем удивительным образом сочетаются ум и слепо¬та, откровенность и неискренность. Отдает ли он себе отчет в этой своей неискренности? Он говорит, я помогаю ему. Он хвалит меня. Неужели он не знает, как я ненави¬жу подачки? Неужели он не знает, что подачки раздира¬ют мою кожу и лишают меня сна? Или он один из тех, кто только притворяется, что отдает, — только для того, чтобы выманить ответный дар? От меня он этого не по¬лучит. Или он один из тех, кто чтит почтение? Или он хочет найти меня, а не себя? Я ничего не должен давать ему! Когда другу нужно отдохнуть, нужно предложить ему жесткую койку! Он обаятелен, способен на сочувствие. Берегись! В от¬ношении некоторых вещей он поставил себе высокий стан¬дарт, но внутренности свои в этом убедить не смог. Когда речь заходит о женщинах, он почти теряет человеческий облик. Какая трагедия — барахтаться в этих нечисто-тах! Я знаю, что это такое: полезно оглянуться назад и увидеть, через что мне пришлось пройти. Самое большое дерево достигает наивысших высот и уходит корнями в темноту, даже во зло; но оно не тянет¬ся вверх и не стремится вниз. Животная похоть истачива¬ет его силы — и его разум. Его разрывают на части три женщины, и он благодарен им. Он лижет их окровавленные клыки. Одна из них окутывает его мускусным облаком и дела¬ет вид, что готова на самопожертвование. Она предлага¬ет ему «дар» рабства — его рабства. Другая мучает его. Она притворяется слабой, чтобы прижиматься к нему при ходьбе. Она притворяется спя¬щей, чтобы положить голову на его мужское достоинство, а устав от этих мелких уколов, она подвергает его публич¬ному унижению. Когда игра прекращается, она идет даль¬ше и отрабатывает свои приемчики на следующей жер¬тве. А он не видит этого. Он любит ее, несмотря ни на что. Что бы она ни делала, он списывает это на ее болезнь и продолжает любить ее. Третья женщина взяла его в вечное рабство. Но мне она нравится больше двух остальных. Она, по крайней мере, не пытается скрыть свои когти! ПИСЬМО ФРИДРИХА НИЦШЕ, АДРЕСОВАННОЕ ЛУ САЛОМЕ. ДЕКАБРЬ 1882 ГОДА Дорогая моя Лу, ...Я был твоим лучшим адвокатом, но и самым безжалостным судьей! Я требую, чтобы ты судила себя сама и сама же назна¬чила наказание... Я принял решение, еще в Орта, что открою тебе всю мою философию. О, ты даже не представляешь себе, что это было за решение: я думал, что лучшего подарка быть не может... Тогда я считал тебя видением, воплощением моего земного идеала. Прошу, заметь: у меня ужасное зрение! Я уверен, никто не думает о тебе лучше, но и хуже о тебе никто не думает. Если бы я создавал тебя, я наделил бы тебя более крепким здоровьем и еще много чем, что гораздо более ценно... и, на¬верное, чуть большей любовью ко мне (хотя как раз это наи¬менее важно). То же самое и в отношении друга Рэ. Ни ему, ни тебе я не смогу ни единым словом обмолвиться о том, что происходит у меня в сердце. Сдается мне, вы не имеете ни ма¬лейшего представления о том, что я хочу, но я задыхаюсь в этом вынужденном безмолвии, ведь я люблю вас обоих.

ПОСЛЕ ПЕРВОГО СЕАНСА Брейер уделил Ницше лишь пару минут своего рабочего времени: он сделал за¬пись в карте Удо Мюллера, вкратце проинструктировал медсестер относительно его мигрени и позже, в своем кабинете, написал более субъективный отчет в блокно¬те — точной копии того, что использовал для своих заме¬ток Ницше. Но в течение последующих двадцати четырех часов Ницше заполонил собой большую часть нерабочего вре¬мени — времени, украденного у других пациентов, у Ма¬тильды, у его детей, но сильнее всего пострадал сон. Брейеру удавалось урвать лишь несколько часов беспо¬койного сна, наполненного яркими сновидениями, в первые часы ночи. Ему снилось, что они с Ницше разговаривают в ком¬нате без стен; возможно, это были театральные декора¬ции. Рабочие, проходящие мимо них, слушали, о чем они говорят. Сама комната казалась временной, словно ее вот-вот разберут и унесут. Второй сон был таким: он сидит в ванной и открыва¬ет кран. Из крана хлынул поток насекомых, мелких дета¬лей механизма; с крана свисали длинные мерзкие пряди слизи. Детали механизма вызывали у него недоумение. Слизь и насекомые вызывали отвращение. В три часа утра он проснулся от своего повторяюще¬гося кошмара: дрожащая земля, поиск Берты, распол¬зающаяся под его ногами почва. Он провалился под зем¬лю, пролетев сорок футов вниз, прежде чем приземлить¬ся на белой плите с нечитаемой надписью. Брейер лежал без сна, прислушиваясь к своему коло¬тящемуся сердцу. Он пытался успокоиться, решая ин¬теллектуальные задачи. Сначала он задался вопросом, почему то, что кажется веселым и доброжелательным в двенадцать часов пополудни, источает страх в три утра. Не почувствовав желаемого облегчения, он попробовал отвлечься другим способом, пытаясь вспомнить, что он рассказал Ницше сегодня. Но чем больше он вспоминал, тем сильнее нервничал. Не слишком ли много он сказал? Не оттолкнули ли его откровения Ницше? Что заставило его выложить все свои секреты о постыдных чувствах к Берте, к Еве? Тогда ему казалось, что он все делает пра¬вильно: полная откровенность казалась ему искуплени¬ем; теперь он сжимался от страха при одной мысли о том, что Ницше подумал о нем. Зная о пуританских воз¬зрениях Ницше в вопросах отношений полов, он, тем не менее, заставил его разговаривать о сексе. Вероятно, на¬меренно. Может, под прикрытием личины пациента он хотел шокировать и оскорбить его. Но зачем? Вскоре в поле зрения появилась обольстительница Берта, владычица его разума, разогнав все остальные мысли, требуя исключительного внимания к своей пер¬соне. В эту ночь она была особенно сексуальна: Берта медленно и смущенно расстегивает больничную пижаму; обнаженная Берта входит в транс; Берта ласкает свою грудь, зовет его к себе; ее торчащий мягкий сосок запол¬няет его рот; Берта раздвигает ноги, шепча: «Возьми меня». Брейер дрожал, охваченный страстью; он даже собирался использовать Матильду для разрядки, но не мог даже думать об этой двойной игре, о том чувстве ви¬ны, которое охватывало его всякий раз, когда он пользо¬вался ее телом, представляя на ее месте Берту. Он встал пораньше, чтобы освободиться от семени. «Сдается мне, — обратился Брейер к Ницше несколь¬кими часами позже, просматривая его карту, — герр Мюллер спал сегодня ночью намного лучше, чем доктор Брейер». Он рассказал Ницше о том, как провел эту ночь: беспокойный сон, страх, сны, наваждения, беспо¬койство по поводу излишней откровенности. Ницше понимающе кивал головой, слушая повество¬вание Брейера, и делал пометки в своем блокноте. «Как вы знаете, и мне знакомы такие ночи. Прошлой ночью после одного лишь грамма хлорала я проспал пять часов подряд — но такое бывает редко. Как и вы, во сне я дав¬люсь ночными страхами. Как и вы, я часто задавался во¬просом, почему страхи правят по ночам. После двадцати лет размышлений на эту тему я пришел к выводу, что не ночь порождает страхи; скорее, они, как звезды, есть всегда, но сияние дня скрывает их из вида. А сны, — продолжил Ницше, поднявшись с кровати и проследовав за Брейером к стульям у камина, — сны — это восхитительная тайна, которая молит нас разгадать ее. Я завидую вам: вы можете видеть сны. У меня почти никогда не получается запомнить свои сны. Я не могу согласиться со швейцарским врачом, который посовето¬вал мне не тратить время на размышления о снах, так как они представляют собой не что иное, как случайное сочетание отходов информации, ночные экскременты мозга. Он утверждал, что мозг очищается каждые двад¬цать четыре часа, испражняясь избытком дневных мыс¬лей в сны!» Ницше замолчал, читая свои записи относительно снов Брейера: «Ваш кошмар исключительно загадочен, но я могу утверждать, что два остальных сна родились под влиянием нашего вчерашнего разговора. Вы говори¬те, что беспокоились о своей излишней откровеннос¬ти—и вам снится сон об открытой комнате без стен. А второй сон — кран, слизь и насекомые, — разве не пе¬рекликается он с вашей боязнью того, что вы слишком многое извлекли на свет божий из темноты?» «Да, странно было наблюдать за тем, как мысль эта все сильнее и сильнее завладевала мной на протяжении этой ночи. Я боялся, что обидел вас, шокировал вас или вызвал отвращение. Меня волновало, что вы теперь ду¬маете обо мне». «Разве я не предсказал такую вашу реакцию? — Ниц¬ше сидел на стуле напротив Брейера, положив ногу на ногу и постукивая для особой выразительности каранда¬шом по блокноту. — Я как раз боялся, что вы начнете беспокоиться о моих чувствах, и именно поэтому я на¬стаивал, чтобы вы не рассказывали мне больше, чем не¬обходимо для того, чтобы я смог понять, в чем дело. Я стараюсь помочь вам тянуться вверх, расти, а не за¬ставляю вас слабеть, рассказывая мне о своих неудачах». «Но, профессор Ницше, именно здесь мы с вами пол¬ностью расходимся в мнениях. Мы же с вами уже спори¬ли об этом на прошлой неделе. Давайте на этот раз по¬пробуем прийти к мирному соглашению. Я помню, как вы говорили о том, что все отношения должны рассмат¬риваться через призму власти, я также читал об этом в ваших книгах. Так вот, я так не считаю. Я не соревнуюсь с вами, я совершенно не заинтересован в вашем пораже¬нии. Мне только нужна ваша помощь, чтобы вернуть себе контроль над своей жизнью. Мне кажется, что ба¬ланс силы в наших отношениях — проигравший, побе¬дитель — не имеет ровным счетом никакого значения». «Тогда почему, доктор Брейер, вы стыдитесь того, что проявили передо мной слабость?» «Не потому, что проиграл вам какое-то состязание! Кому это надо? У меня есть лишь одна причина для пло¬хого настроения: я ценю ваше мнение о себе и боюсь, что после вчерашних грязных откровенностей я сильно упал в ваших глазах. Посмотрите в ваш список, — Брей¬ер показал на блокнот Ницше. — Помните, там был пункт о ненависти к себе, кажется, под номером три. Я никому не показываю свое истинное «я», потому что я слишком жалок. Я люблю себя еще меньше, потому что я оторван от людей. Если мне когда-нибудь удастся вы¬рваться из этого порочного круга, я, должно быть, смогу быть откровенным с другими людьми!» «Может быть, и так, но посмотрите сюда, — Ницше указал на пункт 10 в своем списке. — Здесь вы говорите о том, что вас слишком заботит, что думают о вас ваши коллеги. Я знаю многих людей, которые не любят себя и пытаются поправить положение, добиваясь хорошего к себе отношения окружающих. Добившись этого, они са¬ми начинают хорошо к себе относиться. Но это не реша¬ет проблему, это подчинение авторитету другого. Вы должны принять себя — а не искать пути для достижения моего признания». У Брейера голова пошла кругом. Он быстро сообра¬жал, отличался проницательностью и не привык к тому, чтобы его мнение постоянно оспаривали. Но он пре¬красно осознавал нецелесообразность ведения рацио¬нальных дискуссий с Ницше; он никогда не мог пере¬спорить его или убедить его в чем-то, что противоречило его мнению. Брейер пришел к выводу, что импульсив-ное, иррациональное поведение — оптимальный вари¬ант в этой ситуации «Нет, нет, нет! Поверьте мне, профессор Ницше, мо¬жет, это и правда, но на меня это не подействует! Я знаю только то, что нуждаюсь в вашем признании. Вы правы: следует стремиться к независимости от мнения окружа¬ющих, но путь к достижению этой цели — я говорю не о вас, а о себе — лежит через осознание того, что я не вы¬хожу за рамки приличий. Мне необходимо, чтобы я мог рассказать все о себе другому человеку и понять, что и я тоже... просто человек». Задумавшись на мгновение, он добавил: «Человечес¬кое, слишком человеческое». Услышав название своей книги, Ницше расплылся в улыбке: «Туше, доктор Брейер! Как можно спорить с этой удачной фразой? Теперь я могу понять ваши чувст¬ва, но по-прежнему мне не ясно, какое отношение они имеют к нашей процедуре?» Здесь Брейер осторожно выбирал слова. «Я тоже не понимаю. Но я знаю, что я должен на¬учиться расслабляться. Мне не нравится постоянно ду¬мать о том, что мне нужно тщательно выбирать, что рас¬сказывать вам, а что нет. Я расскажу вам один случай из реальной жизни, который может иметь отношение к нашей проблеме. Я разговаривал со своим шурином Мак¬сом. Я никогда не был особенно близок с Максом, пото¬му что считал его психологически невосприимчивым. Но мои отношения с женой испортились настолько, что мне было необходимо поговорить об этом с кем-нибудь. Я пытался завести об этом разговор с Максом, но мне было настолько стыдно, что я понял — мне трудно про¬должать этот разговор. Тогда Макс, чего я, признаться, от него не ожидал, рассказал мне о своих проблемах та¬кого же характера. Эта его откровенность каким-то об¬разом развязала мне руки, и мы с ним впервые за все время нашего знакомства смогли поговорить на личные темы. Мне это так помогло!» «Когда вы говорите о том, что вам это помогло, — не¬медленно встрял Ницше, — значит ли это, что ваше от¬чаяние ушло? Или улучшились ваши отношения с же¬ной? Или ваш разговор возымел немедленное очищаю¬щее действие?» Ах! Брейер понял, что попался. Если он скажет, что ему действительно помог разговор с Максом, Ницше спросит, зачем же ему нужен его совет. Осторожнее, ос¬торожнее. «Я не знаю, что я хотел этим сказать. Я знаю только то, что мне стало лучше. Что той ночью я не лежал без сна, съеживаясь от стыда. И с тех пор мне кажется, что я стал более открытым, что теперь я готов к изучению себя». Нет, не то, подумал Брейер. Может, просто прямая просьба будет более уместна? «Я уверен, профессор Ницше, что мне будет легче честно рассказывать о себе, если у меня будет уверен¬ность в том, что вы примете меня. Когда я говорю о сво¬ей любви-одержимости или ревности, мне будет легче, если я буду знать, что и вам знакомы эти чувства. Я, на¬пример, могу предположить, что вы считаете секс не¬приятным, а моя чрезмерная озабоченность сексом вы¬зывает у вас глубокое неодобрение. Это действительно мешает мне откровенно рассказывать об этих моих гра¬нях». Повисла долгая пауза. Ницше, погрузившись в раз¬мышления, смотрел в потолок. Брейер ждал, ведь он так хорошо умел нагнетать напряжение. Он наделся, что Ницше наконец был близок к тому, чтобы рассказать что-нибудь о себе. «Может, — отозвался наконец Ницше, — я недоста¬точно хорошо объяснил свою позицию. Скажите, вы уже получили заказанные вами книги от моего издателя?» «Пока нет. А почему вы спрашиваете? Там есть мо¬менты, относящиеся к нашей сегодняшней дискуссии?» «Да, особенно в «Веселой науке». Там я пишу, что сек¬суальные отношения решительно ничем не отличаются от всех остальных разновидностей отношений и что они тоже связаны с борьбой за власть. Похоть, сексуальное желание есть по сути своей не что иное, как желание аб¬солютной власти над душой и телом другого человека». «Звучит не особенно искренне. По крайней мере, для меня!» «Да, да! — настаивал Ницше. — Загляните глубже, и вы увидите, что страсть — это желание доминировать над всеми вокруг. «Любящий» — не тот, кто любит, но тот, кто стремится к единоличному обладанию объектом своей любви. Он мечтает о том, чтобы лишить весь мир некоего драгоценного товара. Он такой же подлый ску¬пец, что и дракон, стерегущий свое золото! Он не любит мир; наоборот, все остальные живые существа ему со¬вершенно безразличны. Разве вы сами не говорили об этом? Вот почему вам было так приятно, когда... Забыл, как ее зовут... Эта калека?» «Берта, и она не кале...» «Да, да, вам было так приятно, когда Берта сказала, что вы всегда будете единственным мужчиной в ее жиз¬ни!» «Но вы говорите о сексе, забывая про сам секс! Я чув¬ствую сексуальное желание в гениталиях, а не в некой абстрактной психической области власти!» «Нет, — возразил Ницше. — Я просто называю вещи своими именами! Я не возражаю против того, чтобы че¬ловек занимался сексом, когда это ему нужно. Но я не¬навижу человека, который униженно просит об этом, который сдается во власть женщины-раздатчицы — хит¬рой женщины, которая свою слабость и его силу обра¬щает в свою силу». «О, как вы можете отрицать эротику в чистом виде? Вы отрицаете импульс, биологическое желание, зало¬женное в нас, которое делает возможным продолжение рода! Чувственность — часть нашей жизни, нашей при¬роды». «Часть, но не высшая часть! Поистине, смертельный враг высшей части. Вот, послушайте, что я написал се¬годня рано утром». Ницше надел свои очки с толстыми стеклами, потя¬нулся к столу, взял оттуда потрепанную тетрадь и про¬листал покрытые неразборчивыми каракулями страни¬цы. Он остановился на последней странице и, почти утк¬нувшись в нее носом, прочитал: «Чувственность — сука, кусающая нас за пятки! А как хорошо эта сука умеет вы¬прашивать кусочек души, не получив кусочек плоти!» Он закрыл тетрадь. «То есть проблема не в самом сексе, а в том, что он вытесняет собой что-то еще — что-то более полезное, несравненно более ценное! Страсть, возбуждение, сладострастие — вот истинные поработи¬тели. Толпа всю свою жизнь жрет, как свинья, из корыта похоти». «Корыто похоти! — повторил Брейер, пораженный горячностью Ницше. — Эта тема вызывает у вас сильные эмоции. В вашем голосе я слышу больше страсти, чем когда бы то ни было!» «Для того чтобы справиться со страстью, требуется сильная страсть! Слишком много людей полегло на ко¬лесе меньшей страсти». «А ваш опыт в этом? — выведывал Брейер. — Прихо¬дилось ли вам сталкиваться с неудачами, которые и при¬вели вас к этим выводам?» «Вы ранее упомянули примитивный инстинкт про¬должения рода — позвольте задать вам один вопрос. — Ницше трижды потряс пальцем в воздухе. — Разве не должны мы, прежде чем производить на свет себе подоб¬ных, стать творцами, позаботиться о собственном ста¬новлении. Наша обязанность перед жизнью состоит в том, чтобы создавать высших, а не воспроизводить низ¬ших. Ничто не должно препятствовать развитию героя внутри тебя. А если на пути встает похоть, с ней необхо¬димо расправиться». «Вернись с небес на землю, — приказал себе Брей¬ер. — Йозеф, ты практически не способен контролиро¬вать эти дискуссии. Ницше просто игнорирует вопросы, на которые не хочет отвечать». «Знаете ли, профессор Ницше, умом я могу согла¬ситься с большей частью ваших утверждений, но наше общение идет на слишком уж абстрактном уровне. Оно недостаточно субъективно, чтобы быть мне полезным. Может, я слишком привязан к практике, но вся моя про¬фессиональная деятельность построена на выяснении жалобы, постановке диагноза и последующей работе с этой жалобой с применением соответствующих лекарств». Он наклонился вперед, чтобы заглянуть Ницше в гла¬за. «Так вот, я знаю, что мое заболевание не может быть вылечено такими прагматическими методами, но мы с вами слишком уж уходим в противоположную край¬ность. Я не могу найти никакого применения вашим словам. Вы говорите, что я должен перебороть свою по¬хоть, мелочные страстишки. Вы советуете мне питать высшие аспекты своего Я, — но вы не говорите мне, как перебороть, как питать героя в себе. Это великолепные поэтические конструкты, но для меня сейчас это просто пустые слова». Ницше, которого явно не впечатлила мольба Брейера, ответил ему, словно нетерпеливому школьнику: «В свое время я научу вас, как бороться с похотью. Вы хотите ле¬тать, но вы не можете просто так взять и полететь. Я сна¬чала должен научить вас ходить, а первое, что вы должны усвоить, чтобы научиться ходить, — это понять, что тем, кто не подчиняется себе, управляют другие». — С этими словами Ницше вытащил свой гребешок и при¬нялся расчесывать усы. «Легче подчиняться, чем управлять собой? И опять, профессор Ницше, почему бы вам не обращаться ко мне лично? Я улавливаю смысл ваших высказываний, но об¬ращаетесь ли вы ко мне? Как я могу использовать услы¬шанное? Простите меня за мой прагматизм. Но именно сейчас все мои желания носят исключительно практи¬ческий характер. Мне не нужно много: только спать без кошмаров после трех утра, получить некоторое облегче¬ние от прекордиального давления. Вот где гнездится мой Angst, прямо здесь...» — Он постучал по середине груд¬ной кости. «Что мне нужно прямо сейчас, так это не абстракт¬ные поэтические фразы, — продолжал он, — но что-то более человечное, непосредственное. Мне необходима персональная вовлеченность: можете ли вы поделиться со мной, как это было с вами? Любили ли вы или же бы¬ли одержимы, как и я? Как вы справились с этим? Как победили это? Как долго это продолжалось?» «Я планировал обсудить с вами сегодня еще один во¬прос, — сказал Ницше, откладывая гребень и снова не обращая ни малейшего внимания на вопросы Брейера. — У нас еще осталось время?» Брейер разочарованно откинулся на спинку стула. Судя по всему, Ницше собирался и дальше не удостаи¬вать его вопросы ответом. Он заставил себя сохранять спокойствие. Он посмотрел на часы и сказал, что может остаться минут на пятнадцать. «Я смогу приезжать сюда каждый день в десять часов минут на тридцать-сорок, но, разумеется, иногда неотложные дела будут заставлять меня уезжать раньше». «Замечательно! Я хочу сказать вам кое-что важное. Я много раз слышал, как вы жалуетесь на то, что чувст¬вуете себя несчастным. И правда, — Ницше открыл свой блокнот и нашел список названных Брейером проблем, — «общая неудовлетворенность жизнью» идет пер¬вой в вашем списке. Еще сегодня вы упоминали Angst и кардиальное давление...» «Прекордиальное — в верхней сердечной области, cor». «Да, благодарю вас, мы учимся друг у друга. Прекордиальное давление, ночные страхи, бессонница, отчая¬ние — вы много об этом говорите и вы говорите о своем «прагматическом» желании избавиться от этого диском¬форта. Вы жалуетесь, что наш с вами разговор не дает вам того, что дал разговор с Максом». «Да, и...» «И вы хотите, чтобы я начал работать непосредствен¬но с этим давлением, хотите, чтобы я облегчил ваши страдания». «Именно так». — Брейер снова подался вперед на своем стуле. Он кивал головой, подгоняя Ницше. «Два дня назад я отказывался от предложения стать вашим — как бы сказать? — консультантом и помочь вам справиться с отчаянием. Я не соглашался, когда вы ут¬верждали, что я прекрасный специалист в этом, так как долгие годы я посвятил изучению этих вопросов. Но теперь, подумав над этим, я понимаю, что вы пра¬вы: я действительно специалист. Я действительно могу научить вас многому: я посвятил свою жизнь изучению отчаяния. Я могу легко показать вам, сколько я отдал этому времени. Несколько месяцев назад моя сестра Элизабет показала мне письмо, которое я написал ей в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. Тогда мне был двадцать один год. Элизабет никогда не возвращает мне мои письма: она собирает буквально все и утверждает, что когда-нибудь она организует музей, в котором вы¬ставит все плоды моей деятельности, и будет брать день¬ги за вход. Зная Элизабет, я не сомневаюсь, что она сде¬лает из меня чучело, поставит на тумбу и будет демон¬стрировать как главный экспонат. В том письме я писал о том, что люди делятся по основному признаку: одни желают мира в душе и счастья, они должны верить и обращаться к вере, а другие стремятся найти истину, и они должны отказаться от мира в душе и посвятить жизнь исследованию. Это я знал в двадцать один год, полжизни назад. Пора и вам понять это: пусть это утверждение станет вашей стартовой площадкой. Вы должны сделать выбор между комфортом и истинным исследованием! Если вы выби¬раете науку, решаете освободиться от успокаивающих цепей сверхъестественного, если, как вы утверждаете, вы выбираете уклонение от веры и обращаетесь к безбо¬жию, вы не можете одновременно требовать и мелочных удобств верующего! Убив бога, вы должны выйти из-под защиты стен храма». Брейер сидел молча, наблюдая в окно, как молодень¬кая сиделка толкала по круговой дорожке инвалидную коляску, в которой с закрытыми глазами сидел пожилой мужчина. Он не мог не согласиться с доводами Ницше. Их нельзя было отбросить в сторону как легковесное фи-лософствование. Но, несмотря на это, он предпринял еще одну попытку. «Вы пытаетесь представить все так, словно у меня действительно всегда был выбор. Мое решение не было таким уж обдуманным, глубоким. Я выбрал безбожие не активно, а скорее не будучи способным заставить себя поверить в религиозные сказки. Я выбрал науку только потому, что это был единственно возможный способ ра¬зобраться с секретами тела». «Это значит только то, что вы сами скрываете от себя свою волю. Теперь вы должны научиться осознавать свою жизнь и обрести смелость сказать: «Да, это мой выбор!» Дух человека создает принятые им решения!» Брейер поерзал на стуле. Ницше говорил голосом проповедника, отчего Брейеру стало неуютно. Где он на¬учился этому? Уж наверняка не у отца-священника, ко¬торый умер, когда Ницше было пять лет. Передаются ли генетически навыки проповедника и соответствующие склонности? Ницше продолжал свою проповедь: «Если вы выби¬раете стать одним из тех, кто получает удовольствие от развития и восхищается свободой безбожия, вам стоит приготовиться столкнуться с сильнейшей болью. Они связаны друг с другом, вы не можете переживать одно, не встречаясь с другим! Если вы не желаете испытывать столь сильную боль, вам придется последовать примеру стоиков и отказаться от высшего наслаждения». «Профессор Ницше, я сомневаюсь в том, что человек должен принимать такого рода болезненный Weltanschauung . Похоже на Шопенгауэра, но есть и не столь мрачные точки зрения на этот вопрос». «Мрачные? Задайте себе вопрос, доктор Брейер, по¬чему все великие философы столь мрачны? Спросите себя: «Кто спокоен, кто находится в безопасности, бла¬гоустроен и бесконечно бодр?» Я подскажу вам ответ: только те, кто плохо видит, — народ и дети!» «Вы утверждаете, профессор Ницше, что рост есть вознаграждение за боль...» Ницше перебил его: «Нет, не только рост. Не забы¬вайте про силу. Чтобы вырасти высоким и гордым, дере¬во нуждается в бурях. Креативность и открытия зарожда¬ются в боли. Позвольте мне процитировать мою фразу, написанную несколько дней назад». И снова Ницше надел очки с толстыми стеклами, пролистал свои записи и прочел: «Человек должен но¬сить внутри себя хаос и неистовство, чтобы породить танцующую звезду». Цитаты Ницше начинали раздражать Брейера. Эта поэтическая речь ставила ощутимую преграду между ни¬ми. Как следует взвесив ситуацию, Брейер пришел к вы¬воду, что будет намного лучше, если ему удастся вернуть Ницше с небес на землю. «И снова вы слишком ударяетесь в абстракцию. Не поймите меня неправильно, профессор Ницше, вы гово¬рите красиво, сильно, но когда вы начинаете мне читать свои записи, я теряю ощущение личного общения с вами. Умом я вас понимаю: о да, боль действительно приносит плоды: рост, силу, креативность. Я понимаю это здесь, — Брейер показал на голову, — но досюда, — он показал на живот, — они не доходят. Если вы хотите помочь мне, вы должны добраться до того места, где гнездятся мои переживания. Вот здесь, в кишках, я не ощущаю никако¬го роста, я не рождаю танцующие звезды! Там только не¬истовство и хаос!» Ницше расплылся в широкой улыбке и ответил, по¬трясая пальцем в воздухе: «Именно! Наконец вы сами сказали это! Точная формулировка проблемы! А почему нет роста? Более полезных мыслей? Вот на что был наце¬лен вопрос, который я задал вам вчера перед самым ва¬шим уходом: о чем бы вы думали, если бы не уделяли все свое время этим чужеродным мыслям? Прошу вас, от¬киньтесь назад, закройте глаза и попробуйте вместе со мной провести умственный эксперимент. Давайте заберемся куда-нибудь высоко, может, на вершину горы, и посмотрим вокруг вместе. Там, далеко, мы видим человека, и человек этот не только умен, но и чувствителен. Понаблюдаем за ним. Вероятно, когда-то он заглянул слишком глубоко в ужас своего существова¬ния. Может, он слишком много увидел! Может, ему до¬велось столкнуться с прожорливыми челюстями времени, или с собственным ничтожеством — он всего лишь пес¬чинка, — или с быстротечностью и непредсказуемостью. Его страх был острым, ужасным, но однажды он вдруг узнал, что страсть ослабляет страх. И он впустил страсть в свой разум, и страсть, беспощадный противник, вскоре завладела всеми остальными его мыслями. Но страсть не умеет думать, она жаждет, вспоминает. Итак, человек начал перебирать похотливые воспоминания о Берте, ка¬леке. Он перестал смотреть вокруг, все свое время он тратил на свои сокровища: воспоминания о том, как двигались пальцы Берты, ее губы, как она раздевалась, как разговаривала, заикаясь, как ходила, прихрамывая. И вскоре все его существование было поглощено этими мелочами. На широких бульварах его сознания, созданных для парада благородных идей, скопился мусор. Сначала он еще помнил о том, что когда-то в его голове бродили великие мысли, но со временем это воспомина¬ние поблекло и вскоре совсем исчезло. Исчезли и его страхи. Осталась только растущая тревога, словно он упустил что-то. Сбитый с толку, он начал разгребать за¬валы мусора в поисках причины тревоги. И вот что мы видим сегодня: он копается в отбросах, словно в них скрывается ответ. Он даже предлагает мне составить ему компанию!» Ницше замолчал, ожидая ответа Брейера. Молчание. «Скажите, — спросил его Ницше, — что вы думаете о человеке, которого мы видим?» Молчание. «Доктор Брейер, что выдумаете?» Брейер сидел молча, с закрытыми глазами; казалось, слова Ницше загипнотизировали его. «Йозеф, Йозеф, что вы думаете?» Приходя в себя, Брейер медленно открыл глаза и по¬вернулся к Ницше. Он так и не произнес ни слова. «Разве вы не видите, Йозеф, что проблема вовсе не в том, что вы ощущаете дискомфорт? Да какое значение имеют напряжение и давление в груди? Разве кто-нибудь когда-нибудь обещал вам, что все будет хорошо? Вы плохо спите? И что с того? Вам кто-нибудь говорил, что вы бу¬дете хорошо спать? Нет, проблема не в дискомфорте. Про¬блема в том, что не те вещи вызывают у вас дискомфорт.» Ницше взглянул на часы: «Вижу, я задержал вас на¬долго. Давайте закончим тем же, чем и вчера. Пожалуйс¬та, подумайте, о чем бы вы думали, если бы Берта не за¬полонила весь ваш мозг? Договорились?» Брейер кивнул головой и вышел из комнаты. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА, 6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Странные вещи происходили во время нашего сегодняш¬него разговора. И я не предполагал ничего подобного. Он не ответил ни на один мой вопрос, не рассказал ровным счетом ничего о себе. Он исполняет роль консультанта на¬столько торжественно, что иногда кажется мне просто смешным. Однако, рассматривая ситуацию с его точки зрения, я понимаю, что избранная им линия поведения вер¬на: он уважает наш договор и изо всех сил старается по¬мочь мне. Чем и вызывает мое уважение. Удивительно наблюдать за тем, как его ум борется с проблемой помощи одному конкретному человеку, созданию из плоти и крови, — то есть мне. Однако ему, что стран¬но, не хватает воображения, и он полностью полагается на риторику. Неужели он и правда верит, что рациональ¬ное объяснение или искренняя проповедь могут решить про¬блему? В одной из своих книг он утверждает, что личные осо¬бенности моральной структуры философа определяют его философию. Теперь мне кажется, что это утверждение верно и в отношении стиля консультирования: личность консультанта определяет выбор подхода. Так, социальные страхи и мизантропия Ницше заставляют его обратиться к безличному, отстраненному стилю общения с пациен¬том. Сам он, разумеется, этого не замечает, он разраба¬тывает теорию рационализации и легитимизации своего терапевтического подхода. Так, он никогда не утешает меня, читает мне лекции с трибуны, отказывается при¬знавать наличие проблем личного характера у себя и не желает общаться со мной по-человечески. Исключением был лишь один момент! В конце нашей сегодняшней бесе¬ды — я уже не помню, что мы обсуждали, — он вдруг на¬звал меня Йозефом. Может, раппорт удается мне лучше, чем я предполагал. Мы ведем странную борьбу. Пытаемся определить, кто из нас может принести другому больше пользы. Меня бес¬покоит это соревнование; боюсь, что такое положение дел только лишний раз послужит для него доказательством истинности его глупой «силовой» модели общественных отношений. Может, мне следует последовать совету Мак¬са: перестать с ним бороться и учиться у него всему, что он может мне дать. Для него крайне важно держать си¬туацию под контролем. Я часто замечаю, что он чувству¬ет себя победителем: он говорит, что многому мог бы меня научить, он зачитывает мне свои записи, он следит за вре¬менем и милостиво отпускает меня с заданием, которое я должен подготовить к следующей встрече. Все это меня раздражает! Но я напоминаю себе, что я врач, что я встре¬чаюсь с ним не для своего удовольствия. В конце концов, какое можно получать удовольствие от удаления минда¬лин или устранения запора ? Было мгновение, когда у меня появилось странное ощу¬щение, будто я отсутствую. Ощущение сильно напоминало транс. Может, я все-таки восприимчив к гипнозу. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Иногда философу быть непонятым лучше, чем быть по¬нятым. Он слишком старается меня понять; он пытается выманить у меня конкретные указания. Он хочет понять, как веду себя в той или иной ситуации я, и вести себя точ¬но так же. Но он еще не понимает, что есть мой путь и что есть твой путь, а единого пути быть не может. Еще он не просит указаний прямо, но пытается выманить их лестью, а потом прикидывается, что это вовсе не лесть он пытается убедить меня, что моя откровенность необ¬ходима для работы, что это поможет говорить ему, это сделает наши отношения более «человеческими», словно быть человеком — значит барахтаться вместе в грязи! Я пытаюсь донести до него, что правдолюбцы, не стра¬шатся шторма или грязной воды. Что нас действительно пугает, так это мелководье! Если мы используем медицину в качестве ориентира в нашей работе, разве не должен я поставить «диагноз»? Появляется новая наука — диагностика отчаяния. Я став¬лю ему диагноз: он стремится к свободе духа, но не может сбросить оковы веры. Ему нужно только «да» согласия, вы-бора, но не «нет» отказа. Он лжет сам себе: он принимает решения, но отказывается быть тем, кто решает. Он знает, что несчастлив, но не знает, что не о том он печа¬лится. Он ждет, что я подарю ему облегчение, поддержку и счастье. Но я должен сделать его еще более несчастным. Я должен превратить его мелочные страдания в страда¬ния благородные, какими они когда-то были. Как сбросить мелочные страдания с насеста? Сделать страдание снова честным? Я опробовал его методику — методику «от третьего лица», которой он пробовал вос¬пользоваться в неуклюжей попытке уговорить меня позво¬лить ему обо мне заботиться. Я предложил ему посмот¬реть на себя с высоты. Но я слишком уж круто с ним обо¬шелся: он едва не упал в обморок. Мне пришлось говорить с ним, как с ребенком, назвать его Йозефом, чтобы привес¬ти в чувство. Моя ноша тяжела. Я работаю на его освобождение. И на свое собственное. Но я не Брейер: я отдаю себе отчет в своих страданиях и приветствую их. И Лу Соломе — не калека. Но я знаю, каково находиться с человеком, кото¬рого любишь и ненавидишь!

БОЛЬШОЙ ЛЮБИТЕЛЬ ПОПРАКТИКОВАТЬСЯ в искусстве медицины, Брейер обычно начинал общение со сво¬ими пациентами в больнице с коротенькой беседы, ко¬торую он, сидя на краешке кровати, элегантно перево¬дил в медицинский опрос. Но, когда он вошел в палату №13 клиники Лаузон, никакой беседы на краешке кро¬вати не намечалось. Ницше сразу же заявил ему, что чув¬ствует себя необыкновенно здоровым и не желает боль¬ше терять их драгоценное время на обсуждение своих несуществующих симптомов. Он предложил немедленно перейти к делу. «Мое время скоро снова придет, доктор Брейер; моя болезнь никогда не уходит слишком далеко или слиш¬ком надолго. Но сейчас, когда она en vacance , продол¬жим работу с вашими проблемами. Какого прогресса вы достигли в мысленном эксперименте, который я реко¬мендовал вам вчера? О чем бы вы думали, если бы не были заняты исключительно фантазиями о Берте?» «Профессор Ницше, позвольте мне начать с другого. Вчера вы опустили мое профессиональное звание и на¬звали меня Йозефом. Мне это понравилось. Мне показа¬лось, что я стал вам ближе, и мне это понравилось. Хотя нас связывают профессиональные отношения, характер нашего общения требует близкого общения. Не могли бы вы в связи с этим начать называть меня по имени и позволить мне называть так вас?» Ницше, который построил свою жизнь таким образом, чтобы избежать личных взаимодействий, пришел в замешательство. Он поеживался, заикался, но, не находя лицеприятного способа отказаться, неохотно кивнул. В ответ на следующий вопрос Брейера, желает ли Ниц¬ше, чтобы он обращался к нему «Фридрих» или «Фриц», тот буквально рявкнул: «Фридрих, пожалуйста. А теперь за дело!» «Да, за дело! Возвращаясь к вашему вопросу. Что кро¬ется за Бертой? Я знаю, что там мчится поток темных глубинных мыслей, который, как мне кажется, вышел из берегов несколько месяцев назад, когда я миновал соро¬калетний рубеж. Знаете, кризис в районе отметки «со¬рок» — не редкость. Помните, что вам осталось до этого каких-то два года на подготовку». Брейер знал, что его фамильярность неприятна Ниц¬ше, но знал он и то, что части его требуют более близко¬го человеческого общения. «Меня это не особенно беспокоит, — сказал на вся¬кий случай Ницше. — Мне кажется, что мне сорок с тех самых пор, когда мне исполнилось двадцать». Что это было? Попытка сближения! Вне всякого со¬мнения, попытка сближения! Брейер вспомнил о котен¬ке, которого его сын Роберт недавно подобрал на улице. «Налей ему молока, — скомандовал он сыну, — а сам отойди. Пусть спокойно попьет и привыкнет к тебе. По¬том, когда он будет чувствовать, что он в безопасности, ты сможешь его погладить». — Брейер отступил. «Как лучше всего описать мои мысли? Болезненные, мрачные мысли. Иногда мне кажется, что я добрался до вершины жизни. — Брейер замолчал, вспоминая, что он говорил об этом Фрейду. — Я добрался до пика и теперь заглядываю за край, хочу посмотреть, что мне уготовано, и вижу только разрушение — старение, внуки, седые во¬лосы, или, например, — Брейер постучал по проплеши¬не, — полное отсутствие волос. Но и это не совсем то, что я пытаюсь вам объяснить. Меня беспокоит не спуск, а невосхождение». «Невосхождение, доктор Брейер? Почему вы не мо¬жете продолжать подъем?» «Фридрих, я знаю, что с привычкой расстаться нелег¬ко, но, пожалуйста, называйте меня Йозеф». «Ну, Йозеф. Расскажите мне, Йозеф, о невосхожде¬нии». «Иногда мне кажется, что у каждого из нас есть тай¬ная фраза, глубинный мотив, который становится цент¬ральным мифом жизни человека. Когда я был ребенком, кто-то однажды назвал меня «исключительно одарен¬ным парнем». Мне эта фраза понравилась. Я бормотал ее про себя тысячи раз. Часто я представлял себя тенором, исполняющим эту строчку очень высоким голосом: «Ииии-и-сключительно о-да-рен-ный па-рень». Мне нравилось произносить эти слова медленно и драматич¬но, подчеркивая ударением каждый слог. Эти слова даже сейчас задевают меня!» «И что случилось с этим исключительно одаренным парнем?» «Ах этот вопрос! Я часто над этим думаю. Что из него получилось? Я знаю, что одаренности больше нет — она исчерпана!» «Скажите, а что именно вы имеете в виду под словом «одаренность»?» «Не уверен, что знаю точно. Раньше мне казалось, что знаю. Это означало потенциал для того, чтобы взби¬раться наверх, — это означало успех, признание, науч¬ные открытия. Я вкусил плоды этой одаренности. Я стал уважаемым врачом, уважаемым гражданином. Я сделал несколько важных научных открытий, — пока существу¬ют исторические справочники, мое имя останется в ве¬ках в списке первооткрывателей функций внутреннего уха в регуляции равновесия. Помимо этого я принимал участие в открытии важного процесса регуляции дыха¬ния, известного как рефлекс Герринга—Брейера». «Йозеф, разве вам не повезло? Разве вы не использо¬вали вашу одаренность?» Тон Ницше сбивал Брейера с толку. Он что, и вправду хочет получить ответ? Или исполняет роль Сократа, отводя Брейеру роль Алкивиада ? Брейер решил ответить как есть. «Да, я достиг цели. Но удовлетворения не получил, Фридрих. Сначала упоение новым успехом растягива¬лось на месяцы, но со временем стало более мимолет¬ным — недели, затем дни, затем часы, — и так до тех пор, когда чувство начало улетучиваться еще до того, как проникнет внутрь меня. Теперь мне кажется, что цели были ложными, — не к этому следует стремиться исклю¬чительно одаренному парню. Часто я путаюсь: старые цели теряют свое очарование, а создавать новые я уже разучился. Когда я вспоминаю свою жизнь, у меня появ¬ляется ощущение, что меня предали или обманули, слов¬но Господь сыграл надо мной шутку или я всю жизнь танцевал не под ту музыку». «Не та музыка?» «Мелодия исключительно одаренного парня — мело¬дия, которую я всю свою жизнь бормотал себе под нос!» «С музыкой все было в порядке, Йозеф, танец не тот!» «Музыка подходящая, танец нет? Что вы хотите этим сказать?» Ницше не ответил. «Вы имели в виду, что я неверно понимаю слово «одаренность»?» «И «исключительно», Йозеф». «Я не понимаю. Не могли бы вы выражаться яснее?» «Может, вам стоит поучиться общаться на более по¬нятном языке с самим собой? За последние несколько дней я понял, что философская терапия заключается в научении слушать свой собственный внутренний голос. Помните, вы рассказывали мне о том, что ваша пациент¬ка, Берта, лечила себя сама, проговаривая каждую свою мысль? Как вы называли это?» «Прочистка труб. На самом деле название придумала она. Прочистить трубы — значит вырваться на свободу и проветрить мозги, очистить сознание ото всех неприят¬ных мыслей». «Хорошая метафора, — похвалил Ницше. — Может, нам тоже стоит попробовать использовать этот метод в наших беседах. Например, прямо сейчас. Можете ли вы, например, прочистить трубы в поисках информации об исключительно одаренном парне?» Брейер откинулся на спинку стула: «Кажется, я уже говорил об этом. Стареющий парень дошел до того этапа в жизни, когда он уже не видит в ней смысла. Цель его жизни — моей жизни, мои стремления, все, ради чего я жил, — все это кажется мне сейчас абсурдным. Когда я думаю о том, что стремился к абсурду, как бездарно я растранжирил единственную данную мне жизнь, меня охватывает непереносимое отчаяние». «А к чему вы должны были бы стремиться?» Брейера воодушевил тон Ницше — более доброжела¬тельный, более уверенный, словно эта тема была для него хорошо известной. «Это-то и есть самое худшее. Жизнь — это экзамен, где верных ответов быть не может. Если бы мне при¬шлось прожить жизнь с самого начала, я не сомневаюсь, что это было бы то же самое, что я снова сделал бы те же самые ошибки. Я на днях придумал неплохой сюжет для романа. Если бы я только мог писать! Представьте себе: мужчина средних лет, недовольный своей жизнью, встре¬чает джинна, которые предлагает ему прожить жизнь за¬ново, не забыв при этом ничего из своей предыдущей жизни. Разумеется, он хватается за эту возможность. Но, к своему удивлению и ужасу, обнаруживает, что его вто¬рая жизнь как две капли воды похожа на первую, — он принимает те же решения, совершает те же ошибки, преследует все те же ложные цели и поклоняется ложным богам». «А эти цели, достижением которых вы жили, откуда они взялись? Как вы их выбрали?» «Как я выбрал свои цели? Выбрал, выбрал — ваше любимое слово! Мальчики в пять лет, в десять, в двад¬цать не выбирают, какой жизнью им жить. Я не знаю, как ответить вам на этот вопрос». «Не думайте об этом, — подбодрял его Ницше. — Просто чистите дымоходы!» «Цели? Цели заложены в культуре, витают в воздухе. Вы дышите ими. Все мальчики, с которыми я рос, вды¬хали одни и те же цели. Все мы хотели выбраться из ев¬рейского гетто, добиться высокого статуса в мире, до¬стичь успеха, разбогатеть, обрести стабильность. Этого хотели все! Никто из нас никогда не знал о том, что та¬кое свободный выбор, — наши цели были перед нами, естественные последствия моего времени, моего народа, моей семьи». «Но это не пошло вам на пользу, Йозеф. Все это было недостаточно надежным для жизни. Или, может, кому-то и этого было достаточно, кому-то, кто не видит даль¬ше собственного носа, слабым бегунам, которые всю свою жизнь, пыхтя, пытаются достичь своих материаль¬ных целей, или даже тем, кто достиг успеха, но лишился способности постоянно ставить перед собой новые цели. Но вы, как и я, видите хорошо. Вы видите жизнь чуть ли не насквозь. Вы поняли всю бессмысленность погони за неверными целями и бессмысленность постановки но¬вых неверных целей. Умножение на ноль дает в результа¬те ноль!» Эти слова действовали на Брейера как гипноз. Все вокруг — стены, окна, камин, даже тело Ницше, — все исчезло. Всю свою жизнь он ждал этого разговора. «Да, все, что вы говорите, Фридрих, — верно, кроме того, что каждый свободен в выборе своего жизненного плана. Выбор жизненных планов — процесс неосознаваемый. Это все — исторические случайности, разве не так?» «Если ты не вступаешь во владение своим жизнен¬ным планом, ты позволяешь своей жизни стать цепью случайностей». «Но, — запротестовал Брейер, — никто не обладает такой свободой. Вы не можете выйти за пределы пер¬спективы своего времени, своей культуры, своей семьи, своей...» «Однажды, — перебил его Ницше, — мудрый еврей¬ский учитель посоветовал своим ученикам уйти из роди¬тельского дома на поиски совершенства. Вот этот шаг был бы достоин исключительно одаренного парня! Это был бы верный танец под верную музыку!» Верный танец под верную музыку! Брейер пытался сосредоточиться на этих словах, но внезапно почувство¬вал разочарование. «Фридрих, я обожаю такие разговоры, но внутри меня сидит голосок, который спрашивает: «Чего мы до¬бьемся этим?» Наша дискуссия слишком эфемерна, слиш¬ком далека от колотящегося в моей груди сердца и тя¬жести в моей голове». «Терпение, Йозеф! Как долго, вы говорите, «чистила дымоходы» ваша Анна О.?» «Да, это потребовало много времени. Несколько ме¬сяцев! Но у нас с вами нет этих месяцев. И еще — ее «чистка дымоходов» всегда была связана с ее болью. На¬ша же абстрактная беседа о целях и смысле жизни вряд ли имеет хоть какое-то отношение к моей боли!» Ницше невозмутимо продолжил свою речь, как если бы он не слышал слов Брейера: «Йозеф, вы сказали, что все проблемы обострились, когда вам исполнилось со¬рок?» «Какая настойчивость, Фридрих! Вы помогаете мне относиться к себе с большей терпимостью! Если вам действительно интересно узнать о моем сорокалетии, я просто обязан разгадать эту загадку и ответить вам. Со¬рокалетие — да, это был кризисный год, мой второй кризис. До этого кризис был в двадцать девять, когда Опползер, декан кафедры медицины, умер во время эпи¬демии тифа. Шестнадцатого апреля тысяча восемьсот семьдесят первого года — я до сих пор помню эту дату. Он был моим учителем, моим защитником, вторым от¬цом». «Меня интересует тема «вторых отцов». Расскажите мне поподробнее». «Он стал для меня великим учителем жизни. Всем было известно, что он собирается сделать меня своим преемником. Я был лучшим претендентом и должен был занять его кресло. Но этого не произошло. Может, я сам ничего для этого не сделал. Был назначен другой чело¬век, выбранный из политических соображений, а может, и из-за религиозных. Мне там места больше не было, так что я перенес свою лабораторию со всеми моими подо¬пытными голубями домой и посвятил все свое время ин¬дивидуальной практике. Это, — грустно подытожил Брейер, — стало концом перспективной университетской ка¬рьеры исключительно одаренного парня». «Вы сказали, что сами для этого ничего не сделали. Что вы имели в виду?» Брейер бросил удивленный взгляд на Ницше: «Какая трансформация — из философа в клинициста! У вас уши врача. Ничего не пропускаете. Я вставил эту фразу, по¬тому что я знаю, что должен быть до конца честным. Да, эта рана все еще болит. Я не хотел говорить об этом, но именно за эту фразу вы и ухватились». «Вот видите, Йозеф, как только я хочу, чтобы вы рас¬сказали мне о чем-то против вашей воли, вы тотчас ре¬шаете, что вам будет лучше взять ситуацию в свои руки, умаслив меня комплиментом. Ну что, будете еще спо¬рить с тем, что борьба за власть является важной частью наших отношений?» Брейер откинулся на спинку стула: «О, опять это». — Он отмахнулся: «Давайте не будем снова возвращаться к этому спору. Прошу вас, давайте продолжим. — Он по¬молчал, а потом добавил: — Подождите, я хочу еще кое-что сказать: если вы не допускаете проявления позитив¬ных эмоций, то вы сталкиваетесь с тем, что тот самый тип отношений, который вы предсказывали, вы и видите перед собой in vivo . Это неправильная наука — вы под¬тасовываете факты». «Неправильная наука? — Ницше задумался, а потом кивнул головой. — Вы правы! Обсуждение закрыто! Да¬вайте вернемся к вопросу о том, как вы ничего не сдела¬ли для своей собственной карьеры». «Ну, примеров тому — масса. Я затягивал с написа¬нием и публикацией научных статей. Я отказывался от предварительных мероприятий, необходимых для заня¬тия должности. Я не принимал членство в нужных меди¬цинских ассоциациях, не участвовал в деятельности уни¬верситетских комитетов, не налаживал нужные полити¬ческие связи. Я не знаю почему. Может, здесь как раз появляется та самая проблема власти. Может, я укло¬нился от сражения с конкурентами. Мне было проще сражаться с загадкой системы равновесия голубей, чем с другим человеком. Мне кажется, что эти мои проблемы с соревнованием и порождают ту боль, что появляется, когда я думаю о Берте с другим мужчиной». «Йозеф, а может быть, вам казалось, что исключи¬тельно одаренному парню не пристало потом и кровью вырывать путь к вершине». «Да, об этом я тоже думал. Но, как бы то ни было, так подошла к концу моя университетская карьера. Это была первая смертельная рана, первый удар по мифу об ис¬ключительно одаренном парне». «Итак, тогда вам было двадцать девять. В сорокале¬тие — второй кризис?» «Еще более глубокая рана. Когда мне исполнилось сорок, я расстался с идеей, что способен на все. Внезап¬но я понял одну из прописных истин жизни: время не¬возможно повернуть назад, жизнь моя кончается. Разу¬меется, я знал это и раньше, но осознание этого в сорок стало совершенно новым опытом. Теперь я понимаю, что фраза «исключительно одаренный парень» была все¬го лишь походным знаменем, что «одаренность» — это иллюзия, а «исключительность» бессмысленна и что я сам шагаю в ногу со всеми остальными людьми по доро¬ге к смерти». Ницше энергично покачал головой: «Вы называете ясный взор раной? Посмотрите только, что вы узнали, Йозеф: что время необратимо, что содеянного не вер¬нешь. Такие озарения достаются лишь счастливчикам!» «Счастливчикам? Странно вы говорите. Я понимаю, что приближается смертный час, что я — бессильное ни¬чтожество, что жизнь не имеет ни смысла, ни цели, — и вы называете это везением?» «Тот факт, что содеянного не вернешь, не означает, что воля к действию бессильна. Потому что, слава богу, бог умер, — и это не значит, что существование не имеет смысла. Все мы смертны, — и это не значит, что жизнь не имеет ценности. Я когда-нибудь научу вас этому. Но мы уже много поработали сегодня — может, слишком много. Пожалуйста, перед нашей завтрашней встречей вспомните наш разговор. Помедитируйте на него!» Удивленный неожиданным завершением их беседы, Брейер взглянул на часы и увидел, что у них оставалось еще десять минут. Но он не стал возражать и покинул комнату с облегчением школьника, отпущенного с урока раньше времени. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА, 7 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Терпение, терпение, только терпение. Впервые я понял смысл и цену этого слова. Я должен думать о своей далекой цели. Все дерзкие преждевременные шаги в этой области заканчиваются неудачей. Думай о начале партии в шахма¬ты. Составляй комбинации медленно и систематизированно. Построй надежный центр. Не передвигай фигуру больше одного раза. Не выводи ферзя раньше, чем нужно! И это работает! Большим шагом вперед сегодня стал переход к именам. Он чуть не задохнулся от моего предло¬жения. Я едва смог сдержать смех. При всем своем свободо¬любии он в душе венец, который любит свои регалии — равно как и свою беспристрастность. После того как я несколь¬ко раз назвал его по имени, он стал отвечать мне тем же. Это изменило саму атмосферу сеанса. Всего через не¬сколько минут он чуть-чуть раскрылся. Он заметил, что кризисов ему пришлось пережить больше, чем хотелось бы, и что на сорок он себя чувствовал еще в двадцать. Я не стал развивать эту тему — пока! Но я должен к этому вернуться. Может, на данный момент мне лучше оставить по¬пытки помочь ему — пусть он пытается помочь мне, а я буду плыть по течению. Чем я буду искреннее, чем меньше буду пытаться манипулировать им, тем лучше. У него, как у Зига, взгляд как у орла, так что от него не укроется малейшее лицемерие. Очень стимулирующая сегодня получилась беседа, как в старые добрые времена на уроках философии у Брентано. Иногда меня просто затягивало. Но была ли она продук¬тивной? Я снова перечислил ему мои проблемы: старение, близость смерти, бесцельность — все свои болезненные пе¬реживания. Его явно заинтриговал мой старый рефрен про «исключительно одаренного парня» — странно. Я не уве¬рен, что я понимаю, что у него на уме, — если вообще что-то есть! Сегодня я начал понимать его методику. Так как он уверен в том, что одержимость Бертой служит для того, чтобы отвлечь мое внимание от этих экзистенциальных проблем, он стремится поставить меня перед их лицом, раздуть их до неимоверных размеров, может, даже заста¬вить меня испытывать больший дискомфорт. Так что он весьма резок, и поддержки от него не дождешься. Зная его, удивляться здесь нечему. Кажется, он думает, что на меня подействует метод философских рассуждений. Я пытаюсь объяснить ему, что меня это совсем не трогает. Но он, как и я, постоянно экспериментирует и импровизирует в поиске новых мето¬дов. Его очередная сегодняшняя методологическая иннова¬ция: попытка адаптировать мою методику «чистки дымо¬ходов». Мне странно чистить их, а не наблюдать за про¬цессом, — странно, но не неприятно. Что же действительно неприятно, что действительно раздражает — так это его напыщенность, которая по¬стоянно вылезает наружу. Сегодня он заявил мне, что со¬бирается рассказать мне о смысле жизни и ее ценности. Только не сейчас! Я к этому не готов! ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 9-14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Наконец-то! Беседа, достойная моего внимания, — бе¬седа, доказывающая правильность большинства моих пред¬положений. Этот человек совершенно придавлен к земле — своей культурой, своим положением, статусом, семьей — так, что он никогда не знал собственной воли. Конформизм впитался в каждую его клеточку: когда я заговорил о выбо¬ре, он казался изумленным, словно бы я говорил на каком-то незнакомом языке. Может, именно конформизм так связывает евреев: внешние преследования заставляют людей сплотиться настолько тесно, что ничто индивиду¬альное просто не может проявиться. Когда я заявляю ему о том, что он позволил своей жиз¬ни стать цепью случайностей, он отрицает возможность выбора. Он говорит, что ни один носитель культуры не имеет возможности выбирать. Когда я осторожно упомя¬нул наказ Иисуса оставить родительский дом и культуру в поисках совершенства, он объявил мой метод слишком уж эфемерным и сменил тему. Забавно: в детстве у него была на вооружении концеп¬ция, которую он так и не смог увидеть во всем великоле¬пии, — он был «исключительно одаренным парнем» — как и мы все, — но так и не понял, в чем заключалась эта ода¬ренность. Он так и не понял, что его долг состоит в совер-шенствовании характера, преодолении себя, своей культу¬ры, своей семьи, похоти, грубой животной природы, стать тем, кто он есть, и тем, что он есть. Он так и не вырос, так и не сбросил свою первую кожу: он увидел свое призва¬ние в достижении материальных и профессиональных це¬лей. И когда он достиг всего этого, так и не заглушив тот голос, который говорил ему: «Стань собой», он отчаялся и начал жаловаться на то, что его обманули. Даже сейчас он так ничего и не понимает! Есть ли надежда? По крайней мере, его заботят на¬стоящие проблемы и он не поддается религиозным обма¬нам. Но в нем слишком силен страх. Как я могу сделать его сильным? Он как-то сказал, что холодные ванны полезны для укрепления кожи. Он выписал себе закаливание? Оза¬рение помогло ему понять, что управляют нами не прихо¬ти бога, а прихоти времени. Он понимает, что воля бес¬сильна перед «так случилось». Хватит ли мне сил, чтобы научить его «так случилось» превращать в «этого я и хо¬тел»? Он настаивает, чтобы я позволил ему называть меня по имени, хотя и знает, что я этого не люблю. Но это не так уж страшно; я достаточно силен, так что могу усту¬пить ему эту небольшую победу. ПИСЬМО ФРИДРИХА НИЦШЕ, АДРЕСОВАННОЕ ЛУ САЛОМЕ. ДЕКАБРЬ 1882 ГОДА Лу, вопрос о том, страдаю ли я, неактуален по сравнению с вопросом о том, обретешь ли ты, дорогая Лу, себя снова. Я никогда не встречал человека, которого мне было бы так же жаль, как тебя: несведующую, но проницательную умело использующую все, уже известное с плохим вкусом, но не осведомленную в этом недостатке честную, но по пустякам, преимущественно из упрямства общая жизненная позиция которой — бессовестность невосприимчива — не может ни брать, ни давать бездуховна, неспособна любить в состоянии аффекта ужасна и близка к безумию неблагодарная, никакого стыда перед благодетелями В частности ненадежна плохо воспитана смутные представления о чести мозг с первыми признаками души натура кошки — хищница в шкуре домашней киски благородство как остаточное явление после общения с благо¬родными людьми сильная воля, но по мелочам нет ни прилежания, ни чистоты сильно смещенная чувственность детский эгоизм как следствие сексуальной атрофии и задерж¬ки полового созревания не любит людей, зато любит бога потребность в экспансии хитра, потрясающий самоконтроль в отношении сексуальнос¬ти мужчин

ПЕРСОНАЛ В КЛИНИКЕ ЛАУЗОН редко упоминал ИМЯ герра Мюллера, пациента палаты №13, с которым работал доктор Брейер. Да и сказать было почти нечего. Для занятых, загруженных работой людей он был иде¬альным пациентом. За первую неделю приступов мигре¬ни не было. Он почти ни о чем не просил и требовал к себе мало внимания, кроме измерения признаков жиз¬ни — пульса, температуры, частоты дыхания, кровяного давления — шесть раз в день. Медсестры называли его вслед за фрау Бекер, ассистенткой доктора Брейера, на¬стоящим джентльменом. Однако было видно, что он предпочитает быть один. Он никогда не начинал разговор. Когда к нему обращал¬ся кто-то из персонала или пациентов, он отвечал друже¬любно и коротко. Он предпочитал есть в палате и после утреннего визита доктора Брейера (который, по предпо¬ложениям медсестер, был посвящен массажу и электри¬ческим воздействиям) проводил большую часть времени в одиночестве: он писал в своей палате или, если погода позволяла, делал записи, гуляя по саду. Герр Мюллер вежливо пресек все расспросы относительно того, что он пишет. Было лишь известно, что он интересуется Заратустрой, древнеперсидским пророком. Брейера просто поражало несоответствие между без¬упречной вежливостью Ницше в клинике и пронзитель¬ным, даже командным тоном его книг. Когда он спросил об этом своего пациента, Ницше улыбнулся и ответил: «Никакой загадки здесь нет. Когда никто не слышит, на¬чать орать вполне естественно!» Казалось, он был доволен своей жизнью в клинике. Он говорил Брейеру не только о том, что его дни были приятны и не омрачены болью, но и что их ежедневные беседы были полезны для его философии. Он всегда пре¬зрительно относился к философам вроде Канта и Гегеля, которые писали, по его словам, академическим стилем для академического сообщества. Его философия была о жизни и для жизни. Лучшие истины — кровавые исти¬ны, вырванные с мясом из собственного жизненного опыта. До встречи с Брейером он никогда не пытался найти своей философии практическое применение. Проблему практического использования он считал второстепен¬ной, утверждая, что о тех, кто не может его понять, не стоит и беспокоиться, тогда как лучшие представители человечества сами найдут свой путь к его мудрости, — если не сейчас, то через сто лет! Но ежедневные встречи с Брейером заставили его вернуться к этому вопросу и рассмотреть его более серьезно. Тем не менее беззаботные продуктивные дни в кли¬нике Лаузон не были для Ницше такой уж идиллией, как могло показаться на первый взгляд. Подземные потоки подтачивали его силы. Чуть ли не каждый день он сочи¬нял длинные, отчаянные, полные тоски письма Лу Саломе. Ее образ постоянно вторгался в его мысли и воровал энергию у Брейера, у Заратустры, у искренней радости вкушения дней без боли. Жизнь Брейера в первую неде¬лю пребывания Ницше в больнице и снаружи, и внутри была суматошной и мучительной. Часы, проведенные в Лаузоне, добавлялись к и без того перегруженному рас¬писанию. Неизменное правило венской медицины зву¬чало так: чем хуже погода, тем больше у врача работы. Неделю за неделей мрачная зима с ее беспросветно се¬рым небом, ледяными порывами северного ветра и вяз¬кий влажный воздух отправляла пациентов одного за другим нескончаемым ковыляющим потоком в его смот¬ровой кабинет. В записях Брейера лидировали зимние болезни: бронхит, воспаление легких, синусит, тонзиллит, отит, фа¬рингит и эмфизема. Не обошлось, как всегда, и без па¬циентов с нервными расстройствами. В первую неделю декабря на пороге его кабинета появились два молодых создания с рассеянным склерозом. Брейер испытывал особую неприязнь к этому диагнозу: он не мог предло¬жить достойного лечения и ненавидел оказываться перед дилеммой, говорить ли молодым пациентам, что ждет их впереди: постепенная потеря дееспособности, приступы слабости, паралич или слепота, которые могут начаться в любой момент. Еще в эту первую неделю пришли две пациентки, у которых Брейер не смог найти никаких признаков орга¬нической патологии, зато он был уверен, что у них исте¬рия. У одной из них, женщины средних лет, начинались спастические судороги, как только она оставалась одна. Вторая пациентка, девочка семнадцати лет, страдала су¬дорогами ног и могла ходить только с двумя зонтиками вместо трости. Через разные промежутки времени с ней случались помутнения сознания, когда она начинала вы¬крикивать такие странные фразы, как, например: «Ос¬тавь меня! Поди прочь! Я не здесь! Это не я!» Обе пациентки, думал Брейер, — кандидатуры на ле¬чение разговором Анны О. Но тот терапевтический курс обошелся ему слишком дорого: на алтарь были положе¬ны его время, его профессиональная репутация, психи¬ческое равновесие, его семейная жизнь. Хотя он и клял¬ся никогда больше за это не браться, он не мог решиться обратиться к традиционным, неэффективным терапев-тическим методам — глубокому мышечному массажу и электрической стимуляции по точно установленной, но неподтвержденной схеме, предложенной Вильгельмом Эрбом в очень популярном «Учебнике по электротера¬пии». Если б он только мог направить этих двух женщин к другому врачу! Но к кому? Никто не захочет их принять. В декабре 1882 года помимо него ни в Вене, ни во всей Европе не было терапевта, который бы мог лечить исте¬рию. Но Брейера изматывали не эти профессиональные требования; он мучился от душевных страданий, в кото¬рых виноват был он сам. Четвертый, пятый и шестой се¬анс прошли в соответствии с планом, принятым на тре¬тьей встрече: Ницше делал акцент на экзистенциальных проблемах, особенно на озабоченности бессмысленнос¬тью жизни, конформности и несвободе, страхах старе¬ния и смерти. «Если Ницше действительно хочет, чтобы я почувствовал себя лучше, — думал Брейер, — мой про-гресс доставит ему удовольствие». Брейер чувствовал себя совсем несчастным. Он еще больше отдалился от Матильды. Он не мог избавиться от давления в груди. Ему казалось, что гигантские тиски ломают его ребра. Дыхание было поверхностным. Он по¬стоянно напоминал себе, что дышать надо глубже, но как бы ни старался, не мог справиться с постоянным на¬пряжением. Хирурги уже научились вставлять дыхатель¬ные трубки для выведения плевральной жидкости; иног¬да он представлял в своей груди и подмышках трубки, высасывающие из него Angst. Каждая ночь приносила с собой леденящие кровь кошмары и ужасную бессонни¬цу. Через несколько дней он уже принимал большие до¬зы хлорала, чем Ницше. Он думал о том, как долго смо¬жет протянуть в таких условиях. Стоило ли жить такой жизнью? Иногда он подумывал о том, чтобы принять смертельную дозу веронала. Некоторые его пациенты страдали так годами. Ну и пусть страдают! Пусть они цепляются за такую бессмысленную, наполненную стра-даниями жизнь. Это не для него! Ницше, который, как предполагалось, должен был помочь ему, особого сочувствия не проявлял. Когда Брей¬ер рассказывал ему о своих мучениях, Ницше отмахи¬вался от его слов, как от назойливой мухи: «Разумеется, вы страдаете. Это цена провидения. Разумеется, вы на¬пуганы, жить — значит находиться в постоянной опасности. Станьте сильным! — увещевал он. — Вы не коро¬ва, а я не инструктор по жеванию жвачки!» К вечеру понедельника, спустя неделю после заклю¬чения ими договора, Брейер понял, что план Ницше в корне неправилен. По теории Ницше, фантазии о Берте были отвлекающим маневром части сознания Брейера, мозговой тактикой «темных аллей», которая была на¬правлена на переключение внимания от значительно более мучительных экзистенциальных проблем, требую¬щих решения. Ницше утверждал, что стоит Брейеру ра¬зобраться со значимыми экзистенциальными вопросами, как одержимость Бертой исчезнет сама собой. Но она не исчезала! Фантазии устраивали еще более мощные атаки на выстроенную Брейером линию сопро¬тивления. Их аппетиты все росли: больше внимания, больше будущего. Снова и снова Брейер представлял се¬бе, как он может изменить свою жизнь, искал все новые способы вырваться из опостылевшей тюрьмы — семейно-культурно-профессиональной тюрьмы — и сбежать из Вены, сжимая в объятиях Берту. На первый план вышла совершенно конкретная фан¬тазия. Он представлял себе, как возвращается домой ве¬чером и видит на улице толпу соседей и пожарных. Его дом горит! Он набрасывает на голову пальто и, вырыва¬ясь из рук пытающихся удержать его людей, врывается в горящий дом, пытаясь спасти свою семью. Но спасти их невозможно из-за огня и дыма. Он теряет сознание, его выносят из дома пожарные, которые и сообщают ему, что вся его семья сгорела: Матильда, Роберт, Берта, Дора, Маргарита и Йохан. Его смелая попытка броситься на спасение семьи вызывает всеобщее восхищение, все ошеломлены постигшим его несчастьем. Он сильно пе¬реживает, боль его невыразима. Но он свободен! Свобо¬ден для Берты, свободен бежать с ней, может, в Италию, может, в Америку, свободен начать все сначала. Но получится ли это? Не слишком ли она молода для него? Хочет ли она того же? Смогут ли они сохранить свою любовь? Как только появляются эти вопросы, начинается новый виток, и вот он снова на улице, наблю¬дает, как языки пламени бушуют в его доме! Фантазия отчаянно защищалась от вмешательства в свой ход: если она появлялась, она доходила до конца. Иногда даже во время короткого перерыва между двумя пациентами Брейер обнаруживал себя напротив горяще¬го дома. Если в этот момент в кабинет заходила фрау Бекер, он делал вид, что делает записи в карте пациента, и жестом просил оставить его. Дома он не мог смотреть на Матильду, не испытывая приступов вины за то, что отправил ее в горящий дом. Так что он старался поменьше смотреть на нее, прово¬дил большую часть времени в лаборатории за опытами с голубями, почти все вечера просиживал в кофейне, два раза в неделю играл с друзьями в тарок, принимал боль¬ше пациентов и возвращался домой очень, очень устав¬ший. А что с Ницше? Брейер больше не прикладывал все свои силы, чтобы помочь ему. Его убежищем стала мысль о том, что, может быть, он сможет помочь Ницше, позво¬ляя Ницше помочь ему. У Ницше, судя по всему, все было в порядке. Он не злоупотреблял лекарствами, крепко спал после полграмма хлорала, хорошо кушал, желудок его не беспокоил, приступы мигрени не возвращались. Теперь Брейер полностью осознал тот факт, что он в отчаянии и что ему нужна помощь. Он прекратил обма¬нывать себя, перестал делать вид, что общается с Ницше ради того, чтобы помочь Ницше, что эти встречи были уловкой, мудрой стратегией, направленной на то, чтобы заставить Ницше говорить о его отчаянии. Брейер был поражен заманчивостью лечения разговором: он втянул-ся. Строить из себя пациента означало быть им. Он по¬лучал огромное удовольствие, рассказывая все, что нако¬пилось в душе, раскрывая самые гадкие секреты, будучи единственным объектом внимания человека, который понимал, принимал и, судя по всему, даже прощал его. После некоторых сеансов он чувствовал себя только ху¬же, но, несмотря на это, он почему-то с нетерпением ожидал следующей встречи. Он стал свято верить в воз¬можности и мудрость Ницше. Он больше ничуть не со-мневался, что Ницше обладает способностью и силой вылечить его, если только он, Брейер, сможет добраться до этой силы. А Ницше как человек? «Интересно, — думал Брей¬ер, — наши отношения так и остались исключительно деловыми? Разумеется, он теперь знает меня лучше, или, по крайней мере, знает обо мне больше, чем кто бы то ни было. Нравится ли он мне? Нравлюсь ли я ему? Стали ли мы друзьями?» Брейер не мог точно ответить на эти вопросы, тем более он не знал, как можно строить отно¬шения с человеком, который оставался все таким же хо¬лодным и сдержанным. «Смогу ли я быть лояльным? Или же придет день, когда я тоже предам его?» Затем случилось непредвиденное. Попрощавшись од¬нажды утром с Ницше, Брейер приехал в офис, где его, как обычно, ждала фрау Бекер. Она вручила ему список из двенадцати пациентов, в котором красным были по¬мечены имена тех, кто уже приехал, и хрустящий голу¬бой конверт, на котором он узнал почерк Лу Саломе. Брейер вскрыл запечатанный конверт и достал карточку с серебряной окантовкой: 11 декабря 1882 года Доктор Брейер, надеюсь встретиться с вами сегодня днем. ЛУ Лу! Они не договаривались переходить на имена! — подумал Брейер и вдруг понял, что фрау Бекер что-то го¬ворит ему. «Час назад приходила русская фройлен, спрашивала вас, — объяснила фрау Бекер, и Брейер заметил, что ее обычно гладкий лоб прорезает морщина. — Я взяла на себя смелость сказать ей о вашем насыщенном утреннем расписании, и она сказала, что вернется в пять. Я сооб¬щила ей, что ваш дневной график не менее перегружен. Тогда он спросила, где остановился в Вене профессор Ницше, но я ничего ей не сказала, так что она будет и вас об этом спрашивать. Я правильно поступила?» «Разумеется, фрау Бекер, — впрочем, как всегда. Но мне кажется, что вас что-то беспокоит?» — Брейер знал, что она не только сильно невзлюбила Лу Саломе, когда та приходила сюда впервые, но и винила ее за обремени¬тельную авантюру с Ницше. Ежедневные поездки в кли¬нику Лаузон сделали работу в кабинете столь напряжен¬ной, что теперь Брейер едва обращал внимание на свою ассистентку. «Честно говоря, доктор Брейер, мне так не понрави¬лось, как она влетела в ваш кабинет, в котором уже было полно народу, и еще ожидала, что вы будете сидеть здесь и ждать ее, что вы примете ее вперед всех. Да еще в до¬вершение всего спросила у меня адрес профессора! Что-то в этом не так — все за вашей спиной — и вашей, и профессора!» «Вот почему я говорю, что вы все сделали правиль¬но, — мягко сказал Брейер. — Вы действовали осторож¬но, вы направили ее ко мне и вы защитили личную жизнь пациента. Никто бы не справился с этой задачей лучше. Ну давайте, пригласите герра Виттнера». Где-то в пятнадцать минут шестого фрау Бекер сооб¬щила, что приехала фройлен Саломе, и тут же напомни¬ла ему, что в приемной осталось пять пациентов. «Кого мне пригласить? Фрау Майер ждет уже почти два часа». Брейер понял, что он попал в неудобное положение. Лу Саломе рассчитывала, что он встретится с ней сейчас же. «Пригласите фрау Майер. Следующей будет фройлен Саломе». Двадцать минут спустя, когда Брейер делал записи в карте фрау Майер, фрау Бекер привела в кабинет Лу Са¬ломе. Брейер вскочил и прижался губами к протянутой ею руке. Он уже начал забывать, как она выглядит, со времени их последней встречи. И теперь он был снова ошеломлен ее красотой. Как вдруг посветлело в его ка¬бинете! «А, дорогая фройлен! Как приятно видеть вас! Я уж и забыл!» «Вы уже забыли меня, доктор Брейер!» «Нет, не вас. Я забыл, какое это удовольствие — ви¬деть вас». «Теперь смотрите внимательнее. Вот, взгляните сю¬да, — Лу игриво повернула головку сначала в одну сторо¬ну, потом в другую, — теперь сюда. Я говорила вам, что это мой лучший профиль? Как вам кажется? Теперь ска¬жите мне — мне нужно знать, — вы прочитали мое по¬слание? Вы не обиделись?» «Обиделся? Разумеется, нет. Хотя, конечно, огорчил¬ся, что могу уделить вам лишь немного времени, скорее всего, где-то четверть часа. — Он предложил ей стул, и она опустилась на него — изящно, медленно, словно в ее распоряжении было все время мира. Брейер сел на стул рядом с ней. — Вы были в моей приемной. К сожале¬нию, я не могу выкроить время сегодня». Лу Саломе ничуть не расстроилась. Она, конечно, со¬чувственно кивала головой, но все равно создавалось впечатление, что ее совершенно не касается обстановка в приемной Брейера. «Помимо этого, — добавил он, — мне еще нужно по¬сетить нескольких пациентов на дому, а сегодня вечером у меня собрание в Медицинском обществе». «Ах да, цена успеха, герр профессор». Брейер все еще не собирался закрывать эту тему: «Скажите мне, дорогая моя фройлен, к чему так риско¬вать? Почему бы вам не написать мне заранее, чтобы я мог назначить вам время. Иногда у меня целый день нет ни минуты свободной, иногда меня вызывают за город. Могло получиться так, что вы приехали бы в Вену и во¬обще не смогли со мной встретиться. Зачем рисковать — вы могли бы приехать зря!» «Всю жизнь люди говорят мне, что я рискую. Однако до сих пор я никогда, ни разу не разочаровывалась. По¬смотрите, сегодня, сейчас, я здесь, разговариваю с вами. Может быть, я останусь в Вене, и тогда мы сможем завтра снова встретиться. Так что объясните мне, доктор, зачем мне менять свои привычки, когда все получается так хорошо? А еще я слишком импульсивна, я часто не могу предупредить заранее, потому что я заранее не пла¬нирую. Я часто принимаю решения быстро и выполняю их сразу же. Но, дорогой мой доктор Брейер, — безмятежно про¬должала Лу, — я не это имела в виду, когда спрашивала, не обиделись ли вы на мое послание. Я хотела узнать, не обидел ли вас мой неофициальный тон, то, что я назвала себя по имени. Большинство жителей Вены чувствуют себя голыми без своих регалий, им кажется, что они в опасности, но у меня ненужная дистанция вызывает от¬вращение. Мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Лу». Господи, какая опасная женщина, да еще и провока¬торша, подумал Брейер. Несмотря на то что он чувство¬вал себя не в своей тарелке, Брейер не мог придумать оп¬равдание, которое не ставило бы его в один ряд с чопор¬ными венцами. Внезапно он понял, в какое неудобное положение поставил Ницше несколько дней назад. Но они-то с Ницше были ровесниками, а Лу Саломе была вполовину младше него. «Конечно, с удовольствием. Я никогда не буду стре¬миться ставить между нами барьеры». «Хорошо, стало быть, Лу. Теперь, что касается ожи¬дающих вас пациентов, могу заверить вас, что я испыты¬ваю одно только уважение к вашей профессии. На самом деле мой друг Поль Рэ и я часто обсуждаем возможность поступления в медицинское училище. Итак, уважая ва¬ши обязательства перед пациентами, я немедленно пере¬хожу к делу. Вы, разумеется, догадались, что сегодня я пришла к вам с вопросами и важной информацией отно¬сительно нашего пациента, если, конечно, вы все еще работаете с ним. От профессора Овербека мне удалось узнать только то, что Ницше уехал из Базеля на консуль¬тацию с вами. Больше я ничего не знаю». «Да, мы встретились. Но скажите мне, фройлен, что за информацию вы приготовили для меня?» «Письма Ницше — необузданные, бешеные, пута¬ные... Иногда мне кажется, что он потерял рассудок. Вот они. — Она передала Брейеру пачку листов. — Я успела выписать для вас некоторые отрывки, пока ждала вас се¬годня». Брейер взглянул на первый лист, на котором аккурат¬ным почерком Лу Саломе было выведено: О, меланхолия... где то море, в котором действительно можно утонуть? Я потерял даже то малое, что имел: мое доброе имя, веру в нескольких людей. Я потерял моего друга Рэ — я потерял целый год из-за ужасных мучений, которые терза¬ют меня даже сейчас. Прощать своих друзей труднее, чем своих врагов. Написано было намного больше, но Брейер прекра¬тил читать. Как бы ни восхищали его слова Ницше, он знал, что каждая прочитанная им строка — предательст¬во по отношению к его пациенту. «Ну что, доктор Брейер, что вы думаете об этих пись¬мах?» «Скажите мне еще раз, почему вы думаете, что я дол¬жен их читать?» «Я получила их все сразу. Рэ не показывал их мне, но решил, что не имеет права на это». «Но почему я обязательно должен их читать?» «Читайте дальше! Посмотрите, что говорит Ницше! Я была уверена, что врач должен знать об этом. Он гово¬рит о самоубийстве. К тому же многие его письма слиш¬ком путаные, может, он теряет возможность рациональ¬но мыслить. И потом, я всего лишь человек, а эти его на¬падки на меня — горькие и болезненные, — я не могу так просто от них отмахнуться. Честно говоря, мне нуж¬на ваша помощь!» «Чем я могу вам помочь?» «Я уважаю ваше мнение — вы умелый наблюдатель. Вы думаете обо мне так же? — Она пролистала стопку писем. — Только послушайте: «бесчувственная женщи¬на... бездуховная... неспособная любить... ненадежная... смутные представления о чести...» Или вот еще: «хищни¬ца в шкуре домашней киски», или, например, «ты — ма¬ленькая негодяйка, а я-то думал, что ты — воплощение добродетели и благородства». Брейер энергично покачал головой: «Нет, разумеется, нет, я так о вас не думаю. Но мы так мало знаем друг друга — наши встречи были короткими, делового харак¬тера. Как можно доверять моему мнению? Вам действи¬тельно нужна от меня помощь такого рода?» «Я знаю, что большая часть того, что мне пишет Ницше, носит импульсивный характер, он пишет из зло¬сти, хочет наказать меня. Вы говорили с ним. И, я не со¬мневаюсь, говорили с ним обо мне. Я должна знать, что он действительно про меня думает. Вот о чем я прошу вас. Что он говорит обо мне? Он что, правда ненавидит меня? Он действительно считает меня таким монстром?» Брейер помолчал какое-то время, обдумывая все скрытые значения вопросов Лу Саломе. «Но я, — продолжила она, — задаю вам очередную порцию вопросов, хотя вы не ответили еще не предыду¬щие. Вы смогли убедить его поговорить с вами? Вы до сих пор видитесь с ним? Сдвиги есть? Нашли ли вы ле¬карство от отчаяния?» Она замолчала, уставившись прямо в глаза своему со¬беседнику в ожидании ответа. Он чувствовал, как нарас¬тает давление; давление исходило со всех сторон — от нее, от Ницше, от Матильды, от ждущих его пациентов, от фрау Бекер. Ему хотелось кричать. В конце концов он сделал глубокий вдох и произнес: «Дорогая фройлен, мне очень жаль, но я могу только сказать, что не могу ответить на ваши вопросы». «Не можете ответить! — удивленно воскликнула она. — Доктор Брейер, я не понимаю». «Войдите в мое положение. Я могу понять, почему вы задаете мне эти вопросы, но не могу на них ответить, не нарушая права моего пациента на конфиденциальность». «Это значит, что он стал вашим пациентом и вы про¬должаете видеться?» «Увы, я не могу сказать вам даже этого». «Но, я уверена, ко мне это не относится, — произне¬сла она полным негодования голосом. — Я не человек с улицы и не сборщик податей». «Мотивы того, кто задает вопросы, не имеют значе¬ния. Имеет значение только право пациента на конфи¬денциальность» . «Но это не просто обычный случай предоставления медицинских услуг! Весь этот проект был моей идеей! Я несу ответственность за то, что привела Ницше к вам, чтобы не дать ему покончить с собой. Вне всякого со¬мнения, я заслуживаю знать, к чему привели мои стара¬ния». «Да, словно вы начали эксперимент, а теперь хотите знать, что у вас получилось». «Именно так. Вы же не откажете мне в этом?» «Но что, если, сказав вам, сообщив вам результат, я поставлю весь эксперимент под угрозу?» «Как такое может случиться?» «Поверьте моим словам. Помните, вы обратились ко мне, потому что считали меня экспертом. Так что будьте добры относиться к моему мнению как к мнению экс¬перта». «Но, доктор Брейер, я же не безразличный прохожий, не просто свидетель происшествия, у которого судьба жертвы вызывает болезненное любопытство. Ницше был мне небезразличен — и сейчас небезразличен. Тем бо¬лее, как я уже говорила, я несу некоторую ответствен¬ность за его страдания. — В ее голосе появились пронзи¬тельные нотки. — Я тоже переживаю. И я имею право знать». «Да, я слышу, что вы переживаете. Но как врач я дол¬жен в первую очередь заботиться о своем пациенте и быть на его стороне. Может, когда-нибудь, когда вы определитесь с вашими планами относительно карьеры в медицине, вы сможете войти в мое положение». «А мои страдания? Или это не считается?» «Мне жаль, что вы так мучаетесь, но я ничем не могу вам помочь. Я вынужден посоветовать вам обратиться за помощью к кому-нибудь еще». «Вы можете дать мне адрес Ницше? Я могу связаться с ним только через Овербека, который, наверное, не пе¬редает ему мои письма!» Настойчивость Лу Саломе начала раздражать Брейера. Он должен был четче объяснить ей свою позицию. «Вы задаете мне сложные вопросы об обязанностях врача перед пациентами. Вы хотите заставить меня де¬лать вещи, которые я считаю нецелесообразными. Но те¬перь я не сомневаюсь, что не могу сказать вам ничего — ни где он живет, ни в каком он находится состоянии, не могу даже сказать, является ли он моим пациентом. Кста¬ти, что касается пациентов, фройлен Саломе, — произ¬нес он поднимаясь со своего стула, — я должен вернуть¬ся к тем, кто меня ждет». Лу Саломе начала вставать, и Брейер вручил ей при¬несенную ею пачку писем: «Я должен вернуть это вам. Я понимаю, зачем вы их принесли, но если, как вы гово¬рите, ваше имя для него — острый нож, я не смогу из¬влечь никакой пользы из этих писем. Я боюсь, что со¬вершил ошибку, согласившись читать их». Она выхватила из его руки письма, развернулась на каблуках и, не проронив ни слова, бросилась вон. Подняв бровь, Брейер опустился на свой стул. Кажет¬ся, это была его последняя встреча с Лу Саломе. Но вряд ли! Когда вошла фрау Бекер и спросила, приглашать ли герра Пфеффемана, который жутко кашлял в приемной, Брейер попросил ее дать ему еще пару минут. «Сколько угодно, доктор Брейер, только дайте мне знать. Может, чашечку горячего чая?» Но он покачал головой и, оставшись наедине с собой, закрыл глаза, надеясь передохнуть. Он вновь попал в плен видений о Берте.

ЧЕМ БОЛЬШЕ БРЕЙЕР ДУМАЛ О ВИЗИТЕ Лу Саломе, тем сильнее он злился. Он злился не на нее — она те¬перь вызывала у него преимущественно страх, — но на Ницше. Все то время, что Ницше ругал его за поглощен¬ность мыслями о Берте, за — как он сказал? — «жратву из корыта похоти» или «копание в отбросах мозга», ря¬дом постоянно побирался и обжирался он сам! Нет, он не должен был читать ни строчки из этих пи¬сем. Но он не сразу понял это, и что он теперь мог поде¬лать с увиденным? Ничего! Ни о письмах, ни о визите Лу Саломе он не мог поговорить с Ницше. Странно, что он и Ницше лгали об одном и том же — каждый из них скрывал от другого Лу Саломе. Интерес¬но, оказывало ли это расхождение такое же влияние на Ницше, как на него? Чувствовал ли Ницше себя гряз¬ным? Испытывал ли он чувство вины? И был ли способ использовать это чувство вины в интересах Ницше? «Тише, — говорил себе Брейер в воскресенье утром, поднимаясь по широкой мраморной лестнице к комнате № 13. — Не предпринимай никаких радикальных дейст¬вий! Происходит нечто важное. Только посмотри, как далеко мы ушли за какую-то неделю!» «Фридрих, — сказал Брейер сразу после небольшого медицинского осмотра, — прошлой ночью мне приснил¬ся странный сон с вашим участием. Я в кухне ресторана. Повара-растяпы разлили по всему полу масло. Я по¬скальзываюсь и роняю бритву, которая застревает в тре¬щине. Тут входите вы, хотя выглядите совсем по-друго¬му. Вы одеты в генеральскую форму, но я знаю, что это вы. Вы хотите помочь мне вытащить бритву. Я прошу вас не трогать ее, говорю, что вы только загоните ее еще глубже. Но вы все равно пытаетесь ее вытащить и дейст¬вительно только загоняете глубже. Она прочно застрева¬ет в трещине, и когда я пытаюсь ее вытащить, обрезаю себе пальцы. — Он замолчал и вопросительно посмотрел на Ницше. — Что вы скажете об этом сне?» «А что вы о нем скажете, Йозеф?» «По большей части, как и почти все мои сны, это полная чушь — только та часть с вашим участием должна что-то обозначать». «Вы до сих пор помните этот сон?» Брейер кивнул. «Смотрите его и начинайте чистить дымоходы». Брейер колебался. Он казался встревоженным и пы¬тался сосредоточиться. «Давайте посмотрим... Я что-то упустил... Моя бри¬тва, вы входите...» «В генеральской форме». «Да, вы приходите в образе генерала и пытаетесь мне помочь — но не помогаете». «На самом деле я только все порчу — я заталкиваю бритву еще глубже». «Да, все это совпадает с тем, о чем я говорил. Дела идут все хуже: одержимость Бертой, фантазия о поджоге дома, бессонница. Мы должны найти какой-нибудь дру¬гой путь». «А я одет как генерал?» «Ну, с этим как раз все понятно. Униформа появи¬лась из-за ваших величественных манер, поэтической речи и ваших прокламаций. — Новая информация, по¬лученная от Лу Саломе, придала ему смелости, так что он продолжал: — Это символизирует ваше нежелание присоединиться ко мне, спуститься с небес на землю. Например, возьмем мою проблему с Бертой. По опыту работы с пациентами я знаю, насколько часто возникают проблемы с противоположным полом. В сущности, ник¬то не застрахован от мук любви. Гете знал об этом, и потому его «Страдания юного Вертера» — такое сильное произведение: эти любовные страдания затрагивают сущ¬ность каждого мужчины. Несомненно, такое случалось и с вами». Не дождавшись ответа Ницше, Брейер продолжал: «Готов спорить на крупную сумму, что у вас был такой опыт. Почему бы вам не поделиться этим со мной, чтобы мы могли общаться честно, на равных?» «А не как генерал и штатский, власть имущий и бес¬правный! О, простите, Йозеф, я обещал не говорить о власти, даже если проблемы власти настолько очевидны, что их просто нельзя обойти! Что касается любви, я не буду отрицать, что все мы, в том числе и я, испробовали вкус причиняемой ею боли. Вы упомянули «Юного Вер¬тера», — продолжал Ницше. — Но позвольте мне напо¬мнить вам слова Гете: «Будь человеком и не повторяй за мной — но будь собой! Только собой!» Знаете ли вы о том, что он вставил эту фразу во второе издание книги потому, что слишком многие молодые люди последова¬ли примеру Вертера и покончили с собой? Нет, Йозеф, суть здесь состоит не в том, чтобы я показал вам, как это было со мной, но в том, чтобы я помог вам найти ваш собственный путь перерасти ваше отчаяние. Итак, что там было с бритвой из вашего сна?» Брейер помедлил с ответом. Признание Ницше того факта, что и он тоже вкусил боль любви, было великим откровением. Стоит ли ему давить на него дальше? Нет, на этот раз хватит. Он позволил вниманию Ницше снова переключиться на себя. «Я не знаю, зачем в этом сне появилась бритва». «Не забывайте о наших правилах, Йозеф. Не пытай¬тесь найти рациональное объяснение. Проговаривайте все, что приходит вам в голову. Ничего не пропускай¬те». — Ницше откинулся назад и прикрыл глаза в ожида¬нии ответа Брейера. «Бритва, бритва... Вчера ночью я встретил друга, оф¬тальмолога по имени Карл Коллер, который всегда чисто выбрит. Сегодня утром я думал о том, чтобы сбрить свою бороду, — но я часто думаю об этом». «Продолжайте чистить!» «Бритва — запястья — у меня был пациент, молодой мужчина, подавленный своими гомосексуальными на¬клонностями, который вскрыл себе вены пару дней на¬зад. Сегодня я поеду к нему. Его, кстати, зовут Йозеф. Хотя мне и в голову не приходит вскрывать себе вены, как я уже говорил вам, я подумываю о самоубийстве. Это просто умозрительные измышления — не планирование. Мне кажется, я довольно далек от совершения акта са¬моубийства. Вероятность того, что я решусь на само¬убийство, не выше вероятности того, что я подожгу свой дом или увезу Берту в Америку. Но мысли о самоубийст¬ве все чаще и чаще приходят мне в голову». «Все серьезные мыслители подумывают о самоубий¬стве, — заметил Ницше. — Это опора, которая позволяет нам пережить ночь. — Он открыл глаза и повернулся к Брейеру: — Вы сказали, что мы должны найти какой-то другой путь, чтобы помочь вам. Что мы должны сде¬лать?» «Устроить прямую атаку на мою одержимость! Это разрушает меня. Это поглощает всю мою жизнью. Сей¬час я не живу. Я живу либо в прошлом, либо в будущем, которое никогда не наступит». «Но рано или поздно ваша одержимость должна от¬ступить. Вы не можете не видеть, что моя модель верна. Ясно, что за вашей одержимостью лежат первичные стра¬хи, связанные с existenz . Также ясно, что чем больше мы напрямую обсуждаем эти страхи, тем сильнее становится наваждение. Разве вы не видите, как ваша одержимость пытается отвлечь ваше внимание от этих глубинных жизненных факторов? Это единственный известный вам способ борьбы со страхами». «Но, Фридрих, я не спорю с вами. Ваша точка зрения звучит убедительно, и теперь я верю, что ваша модель верна. Но прямая атака на мою одержимость не идет с ней вразрез. Когда-то вы назвали наваждение грибом, сорной травой. Я согласен с вашим сравнением, а также я согласен с тем, что если бы давным-давно я бы иначе культивировал свое сознание, эта одержимость просто не принялась бы. Но она здесь, ее необходимо искоре¬нить, устроить прополку. Вы же делаете это слишком медленно». Ницше поерзал на стуле, явно чувствуя себя неловко под огнем критики Брейера: «У вас есть какие-нибудь предложения относительно искоренения?» «Я — пленник одержимости: она никогда не покажет мне путь к освобождению. Вот почему я спрашиваю вас о вашем опыте с переживанием боли такого рода и о том, как вы спасались от нее». «Но именно это я и пытался сделать на прошлой неде¬ле, когда просил вас посмотреть на себя издалека, —ото¬звался Ницше. — Глобальная перспектива делает траге¬дию не столь ощутимой. Если мы заберемся достаточно высоко, мы окажемся там, откуда трагедия уже не выгля¬дит трагически». «Да, да, да, — разговор уже начал надоедать Брейе¬ру, — умом я это понимаю. Но, Фридрих, мне не стано¬вится легче от того, что вы говорите про «высоту, с кото¬рой трагедия уже не выглядит трагически». Простите мне мое нетерпение, но между тем, чтобы понимать что-то умом и понимать это сердцем, лежит пропасть — ог¬ромная пропасть. Часто, когда я лежу ночью без сна, ох¬ваченный страхом смерти, я повторяю афоризм Лукре¬ция: «Когда есть я, нет смерти; когда есть смерть, нет меня». Потрясающе рациональная и неоспоримо верная фраза. Но когда я действительно напуган, она меня не спасает, не отгоняет страх. Вот когда философия не дей¬ственна. Преподавание философии и применение ее в жизненной практике — это совершенно разные вещи». «Йозеф, проблема в том, что, когда мы отказываемся от рациональных методов воздействия и используем более примитивные средства, мы получаем более примитивного и подлого человека. Когда ты говоришь, что тебе нужно что-то, что будет работать, ты требуешь неч¬то, влияющее на эмоции. Ну есть и профессионалы в этом плане! И кто же они? Священники! Им известны секреты влияния. Они используют вдохновенную музы¬ку, они заставляют нас чувствовать себя гномами на фо-не своих величественных шпилей и парящих нефов, по¬такают страсти подчинения, предлагают руководство сверхъестественных сил, избавление от смерти, даже бессмертие. Но только посмотрите, какую цену они про¬сят за это, — религиозное рабство, поклонение слабости, застой, ненависть к телу, к радости, ко всему этому ми¬ру. Нет, мы не можем пользоваться этими антигуманны¬ми успокоительными средствами. Мы должны найти более совершенный способ раскрытия возможностей на¬шего разума». «Режиссер моего мышления, — ответил Брейер, — который посылает мне образы Берты и моего горящего дома, судя по всему, не подвластен рассудку». «Но, как бы то ни было, — произнес Ницше, потря¬сая сжатыми кулаками, — вы должны понять, что все эти мысли, поглощающие вас, не имеют отражения в реаль¬ности. Видения Берты, ореол любви и притягательности, окружающий ее, — все это не существует в реальности. Эти несчастные фантазмы не являются частью челове¬ческой реальности. Все видимое относительно, равно как и все известное нам. Мы сами создаем все свои пере¬живания. И все, что мы сами создали, мы сами можем и уничтожить». Брейер открыл было рот, чтобы возразить, что как раз такие увещевания совершенно бесполезны, но Ницше было не остановить: «Позвольте мне объяснить, Йозеф. У меня есть друг — был друг — Поль Рэ, философ. Мы оба верили в то, что бог мертв. Он пришел к выводу, что жизнь без бога не имеет смысла, и горе его настолько велико, что он заиг¬рывает с суицидом: для удобства он постоянно носит на шее флакон с ядом. Но для меня безбожие — повод для радости. Я купаюсь в свободе. Я спрашиваю у себя: «Если существовали боги, зачем было создавать что-то еще?» Понимаете, о чем я говорю? Одна и та же ситуа¬ция, одна и та же информация — но две реальности!» Брейер удрученно вжался в стул. К этому моменту он был так расстроен, что даже упоминание Поля Рэ не мо¬гло его обрадовать. «Но я снова повторяю вам, что все эти аргументы меня не убеждают, — пожаловался он. — Какая польза в этих философских измышлениях? Даже если мы и изобретаем реальность, разум наш устроен так, чтобы мы не знали об этом». «Но взгляните на вашу реальность! — запротестовал Ницше. — Одного внимательного взгляда достаточно для того, чтобы понять, насколько она надуманна и аб¬сурдна! Посмотрите на объект вашей любви — эту калеку Берту, — какой рационально мыслящий мужчина мог бы полюбить ее? Вы рассказывали мне о том, что она часто глохнет, что у нее появляется косоглазие, что она узлами скручивает руки и плечи. Она не может пить воду, не может ходить, не может говорить по утрам по-немецки, иногда она говорит по-английски, иногда — по-фран¬цузски. Как понять, на каком языке с ней общаться? Ей бы объявление напечатать, как в ресторане, с анонсом «langue dujour» . — Ницше широко улыбнулся, крайне довольный собственной шуткой. Но Брейеру было не до улыбок. Он мрачнел на глазах: «Зачем вы так оскорбительно отзываетесь о ней? Вы ни¬когда не называете ее имя без того, чтобы не добавить «эта калека»!» «Я всего лишь повторил, что вы рассказывали мне». «Она действительно больна, но ее болезнь — это еще не вся она. Помимо этого, она исключительно красива. Когда идешь с ней по улице, все головы поворачиваются в твою сторону. Она умна, талантлива, это очень твор¬ческий человек — прекрасный писатель, искушенный критик, добрая, чувствительная и, я уверен, любящая женщина!» «Ну, сдается мне, не такая уж любящая и чувстви¬тельная. Только вспомните, как она любит вас! Она пы¬тается соблазнить вас на адюльтер». Брейер покачал головой: «Нет, это не...» Ницше не дал ему договорить: «О да, о да! Вы не мо¬жете это отрицать. Соблазнение — вот как это называет¬ся. Она опирается на вас, притворяясь, что не может хо¬дить. Она кладет свою голову в ваши ладони, губами к вашему мужскому достоинству. Она пытается разрушить ваш брак. Она публично унижает вас, притворяясь бере¬менной вашим ребенком! Разве это любовь? Не дай мне боже такой любви!» «Я не осуждаю и не критикую своих пациентов, я не позволяю себе смеяться над их болезнями, Фридрих. Уверяю вас, вы просто не знаете эту женщину». «Хвала господу и за это! Я знал таких женщин. По¬верьте мне, Йозеф, эта женщина не любит вас, она хочет уничтожить вас!» — пылко произнес Ницше, сопровож¬дая каждое свое слово постукиванием по блокноту. «Вы судите о ней по тем женщинам, которых знали вы. Но вы ошибаетесь — все, кто знает ее, думают так же, как и я. Что вы получаете, выставляя ее на посмешище?» «В этой ситуации, как и во многих других, вы стрено¬жены своими добродетелями. Вам тоже стоит научиться высмеивать! Это путь к здоровью». «Когда дело касается женщин, Фридрих, вы станови¬тесь слишком суровым». «А вы, Йозеф, слишком мягким. Зачем вам, несмотря ни на что, защищать ее?» Волнение не позволило Брейеру оставаться на месте. Он вскочил и подошел к окну. Он смотрел на сад, где ко¬вылял мужчина с завязанными глазами: одной рукой он хватался за сиделку, в другой была зажата трость, кото¬рой он проверял тропинку перед собой. «Дай волю чувствам, Йозеф. Не сдерживайся». Не прекращая смотреть в окно, Брейер ответил через плечо: «Вам легко критиковать ее. Если бы вы увидели ее, уверяю вас, вы бы по-другому запели. Вы бы оказа¬лись у ее ног. Это ослепительная женщина, Елена Тро¬янская, квинтэссенция женственности. Я уже говорил вам, что следующий ее врач тоже влюбился в нее». «Вы хотите сказать, стал ее новой жертвой!» «Фридрих, — Брейер повернулся и посмотрел на Ницше, — что вы делаете? Я никогда вас таким не видел. Почему вы так на нее нападаете?» «Я делаю то, о чем вы меня просили, — ищу другой способ борьбы с вашей одержимостью. Я уверен, Йозеф, что ваши мучения в некоторой степени являются следст¬вием затаенной обиды. Что-то в вас, будь то страх или некая робость, не позволяет вам выразить гнев. Вместо этого вы гордитесь своей кротостью. Вы превращаете не¬обходимость в добродетель: вы глубоко закапываете свои чувства, а потом, не испытывая чувства обиды, начинае¬те считать себя святым. Вы больше не играете роль по¬нимающего терапевта, вы вживаетесь в эту роль — вы начинаете верить в то, что вы слишком хороши для того, чтобы впадать в гнев. Йозеф, небольшая месть — непло¬хая штука! Проглоченной обидой можно и отравиться!» Брейер покачал головой: «Нет, Фридрих, понять — значит простить. Я проследил истоки всех симптомов Берты. В ней нет зла. Наоборот, она слишком добра. Это щедрая, готовая жертвовать собой дочь, заболевшая после смерти своего отца». «Все отцы умирают — ваш, мой, чей угодно, — это не повод для возникновения болезни. Мне нравятся дейст¬вия, а не оправдания. Время оправданий — для Берты, для вас, уже прошло». Ницше захлопнул блокнот. Аудиенция окончена. Следующая встреча началась так же бурно. Брейер потребовал прямую атаку на одержимость. «Прекрас¬но, — ответил Ницше, который всегда хотел воевать. — Хочешь войну — получай войну». И в течение следующих трех дней он проводил агрессивную психологичес¬кую кампанию, одну из самых креативных — и самых эксцентричных — за всю истории венской медицины. Ницше начал с того, что вытребовал у Брейера обе¬щание следовать всем его указаниям, не задавая вопро¬сов и не сопротивляясь. Затем Ницше предложил ему со¬ставить список из десяти оскорблений и представить, как он высказывает все это Берте. После чего Ницше предложил ему представить, что он живет с Бертой, а по¬том нарисовать в уме ряд сцен: они сидят за завтраком, и он смотрит на нее через стол: ее руки и ноги сведены су¬дорогой, глаза косят, она слепая, с кривой шеей, галлю¬цинирует и заикается. Далее появились еще более не¬приглядные образы: Берта сидит на унитазе, ее рвет; Берта в схватках pseudocyesis . Но ни один из них не смог разрушить волшебное очарование образа Берты. В следующий раз Ницше опробовал еще более карди¬нальный метод: «Когда вы начинаете думать о Берте на¬едине с собой, кричите «Нет!» или «Стоп!» как можно громче. Если вы не один, щиплите себя изо всех сил, как только она появляется в ваших мыслях». Два дня личные апартаменты Брейера оглашались во¬плями «Нет!», «Стоп!», а предплечье за это время покры¬лось синяками от щипков. Однажды он так громко крик¬нул «Стоп!» в фиакре, что Фишман резко остановил ло¬шадей и ждал дальнейших инструкций. В другой раз в кабинет влетела фрау Бекер на звук особенно удавшего¬ся «Нет!». Но эти ухищрения для страсти его разума бы¬ли что мертвому припарки. Наваждение охватывало его снова и снова! В следующий раз Ницше порекомендовал Брейеру начать следить за своими мыслями и каждые полчаса за¬писывать в блокнот, как часто и поскольку он думал о Берте. Брейер был несказанно удивлен, обнаружив, что редкий час проходил без мыслей о ней. Ницше подсчи¬тал, что он проводит около ста минут в день во власти наваждения, что в год составляет приблизительно пять¬сот часов. То есть, как он объяснил, в течение следую¬щих двадцати лет Брейер отдаст шестьсот драгоценных дней на растерзание однообразным, скучным, неориги¬нальным фантазиям. Брейер застонал, услышав о такой перспективе. И продолжал отдаваться во власть одержи¬мости. Ницше попытался поэкспериментировать с другой стратегией: он приказал Брейеру посвящать специально выделенные отрезки времени мыслям о Берте, хочет он этого или нет. «Вы упорствуете и продолжаете думать о Берте! Тогда я заставлю вас делать это! Я требую, чтобы вы думали о ней в течение пятнадцати минут по шесть раз в день. Да¬вайте просмотрим ваше расписание и выделим шесть пятнадцатиминуток в день. Скажите своей медсестре, что вам требуется, чтобы вас не беспокоили какое-то время, — вам нужно делать записи или оформлять бума¬ги. Если вы хотите подумать о Берте когда-либо еще — замечательно, дело ваше. Но во время этих шести перио-дов вы просто обязаны думать о Берте. Потом, когда вы привыкнете к этому, мы начнем постепенно сокращать время принудительной медитации». Брейер начал жить по предложенному Ницше распи¬санию, но одержимость предпочитала вариант Берты. Потом Ницше предложил Брейеру носить с собой специальный кошелек, в который он будет класть по пять крейцеров каждый раз, когда у него появится мысль о Берте; эти деньги он в итоге должен будет пожертво¬вать на благотворительность. Брейер наложил на этот план вето. Он знал, что это не сработает, потому что ему нравилось жертвовать деньги на благотворительность. Тогда Ницше предложил пожертвовать эти деньги анти¬семитски настроенному Национальному Союзу Герма-нии Георга фон Шоненера. Не помогло даже это. Ничего не помогало. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА, 9-14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Нет смысла и дальше обманывать себя. В наших сеан¬сах принимают участие два пациента, и из нас двоих мой случай более тяжелый. Странно, чем лучше я это осознаю, тем лучше мы срабатываемся с Ницше. Возможно, инфор¬мация, полученная мной от Лу Саломе, также оказала свое влияние на нашу деятельность. Разумеется, я ничего не рассказывал о ней Ницше. Я не говорил и о том, что стал самым настоящим пациентом. Но, мне кажется, он чувствует это. Возможно, непредна¬меренно, невербально я сообщаю ему информацию. Кто зна¬ет? Может, это есть в моем голосе, моих жестах или тоне? Все это происходит каким-то непостижимым обра¬зом. Зиг очень интересуется этими деталями коммуника¬ции. Мне стоит поговорить с ним на эту тему. Чем больше я забываю о том, что должен пытаться помочь ему, тем больше он начинает открываться мне. Только посмотрите, что он выдал мне сегодня! Что Поль Рэ был когда-то его другом. Что он, Ницше, в свое время испытал боль любви. Что он когда-то был знаком с жен¬щиной, похожей на Берту. Может, нам обоим будет луч¬ше, если я просто сфокусирую все внимание на себе и ос¬тавлю попытки расколоть его! Помимо этого, теперь он ссылается на методы, кото¬рые использует сам, например метод «изменения перспек¬тивы», когда он рассматривает себя в далекой, космичес¬кой перспективе. Он прав: когда мы рассматриваем обы¬денные ситуации в контексте всей нашей жизни, жизни всего человечества, эволюции сознания, они, разумеется, теряют в значительности. Но как изменить мою перспективу? Его инструкции и призывы изменить перспективу не помогают мне, у меня также не получается представить себе, что я отступаю назад. Я не могу эмоционально выйти из центра ситуации, в которой я оказался. Я не могу отойти достаточно далеко. А судя по письмам, которые он писал Лу Саломе, могу поклясться, он тоже не способен на это! ...Еще он придает большое значение проявлению гнева. Сегодня он заставил меня десять раз оскорбить Берту — и каждый раз по-разному. Этот метод я, по крайней мере, могу понять. Разрядка гнева имеет смысл и с психологичес¬кой точки зрения: накапливающееся корковое возбуждение должно периодически получать разрядку. Судя по тому, что Лу Саломе говорила о его письмах, это его любимый способ. Мне кажется, что внутри него имеется вмести¬тельное хранилище злости. Почему, интересно, оно воз¬никло? Из-за его болезни? Или из-за того, что он не при¬знан в профессиональном плане? Или из-за того, что он ни¬когда не получал женской ласки ? У него хорошо получаются оскорбления. Запомнить бы некоторые его перлы. Мне понравилось, как он назвал Лу Саломе «хищницей в шкуре домашней киски». Ему это не составляет труда, чего не скажешь обо мне. Он совершенно прав: я не умею давать выход гневу. Так было принято в моей семье. Мой отец, мой дядя. Сдер¬живание гнева помогает евреям выжить. Я не могу даже заметить эту злость. Он настаивает на том, что я злюсь на Берту, но я уверен, что он путает это с собственной злостью на Лу Саломе. Как ему не повезло с ней! Мне хотелось бы посочувство¬вать ему. Только подумайте! Этот человек никогда не имел отношений с женщинами. И кого же он выбирает в качестве объекта своей привязанности? Самую властную женщину из всех, кого я когда-либо знал. И ей только двад¬цать один год! Господи, помоги нам, когда она станет со¬всем взрослой! В его жизни есть еще одна женщина — его сестра Элизабет. Надеюсь, нам никогда не доведется встретиться. Судя по всему, она не уступает в силе Лу Саломе, но превосходит ее в подлости! ...Сегодня он попросил меня представить Берту мла¬денцем в испачканных подгузниках и сказать ей, как она красива, представляя ее окосевшей и с перекошенной шеей. ...Сегодня он сказал мне класть в ботинок по крейцеру за каждую фантазию и не вытаскивать эти монеты весь день. Откуда он берет эти идеи? Создается впечатление, что у него неисчерпаемых запас таких задумок! ...Кричал «Нет!» и щипал себя, отмечал каждую фан¬тазию и фиксировал в гроссбухе, ходил в полных монет бо¬тинках, отдавал деньги Шонереру, наказывал себя за изде¬вательства над собой. Безумие! Слышал, что медведей учат танцевать и стоять на двух лапах, ставя их на раскаленные кирпичи. В чем разни¬ца между этими двумя подходами? Он пытается выдрес¬сировать мой мозг этими забавными карательными мето¬дами. Но я не медведь, и мой мозг слишком сложно устроен для того, чтобы реагировать на эти ухищрения дрессиров¬щика. Эти усилия тщетны —и они унизительны! Но я не могу винить его. Я сам попросил воздейство¬вать непосредственно на мои симптомы. Должен быть другой способ. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 9-14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Прелесть «Системы»! Сегодня я чувствовал себя ее жертвой! Я был уверен в том, что подавление гнева лежа¬ло в основе всех проблем Йозефа, и я все свои силы потра¬тил на то, чтобы раздразнить его. Возможно, длительное сдерживание гнева обессиливает, изматывает его. Он считает себя хорошим, ведь он не приносит вреда, разве что себе и природе! Я не должен позволять ему оста¬ваться одним из тех, кто считает себя добрым только по причине отсутствия когтей. Мне кажется, он должен научиться проклинать, прежде чем я смогу поверить в его великодушие. Он не испытыва¬ет гнева. Неужели он так боится, что кто-то причинит ему боль? Может быть, именно поэтому он не осмелива¬ется быть собой? Почему он стремится лишь к скромному счастью? Ион называет это своей добродетелью. А на са¬мом деле это трусость! Он воспитан, вежлив, с хорошими манерами. Его дикая сущность давно одомашнена, он превратил своего волка в спаниеля. И он называет это умеренностью. На самом де¬ле это посредственность! ...Теперь он доверяет мне и верит в меня. Я дал ему сло¬во, что попытаюсь исцелить его. Но врач, как мудрец, дол¬жен для начала вылечить себя сам. Только тогда перед гла¬зами пациента предстанет человек, исцеляющий себя. Но я не вылечил себя. Более того, я страдаю тем же, на что жалуется Йозеф. Не делаю ли я своим молчанием того, что клялся никогда не делать? Не предаю ли я друга? Стоит ли мне рассказать ему о своем недуге ? Он пере¬станет мне доверять. Разве это не причинит ему боль? Разве он не скажет, что я, не вылечив себя, не должен браться за него? Или он может сосредоточиться на моих страданиях и забыть о том, что нужно бороться с его соб-ственными. Может, лучше для него будет, если я промол¬чу? Или нам лучше узнать о том, что мы оба страдаем одним и тем же недугом и что нам нужно объединиться для решения нашей общей проблемы? ...Сегодня я заметил, как сильно он изменился... Стал более искренним... Он перестал льстить, он больше не пы¬тается сделать себя сильнее, демонстрируя мою слабость. ...Эта лобовая атака на симптомы, которую он попро¬сил меня устроить, это жуткое барахтанье на мелково¬дье! Ничего хуже я не делал. Я должен превозносить, а не унижать! Он как ребенок, которого нужно шлепать, когда он начинает плохо себя вести, когда это приводит к его деградации. И к моей тоже! ЕСЛИ ВРАЧЕВАНИЕ УНИЖА¬ЕТ ВРАЧА, МОЖЕТ ЛИ ОНО ПОЙТИ НА ПОЛЬЗУ ПАЦИЕН¬ТУ? Должен быть более возвышенный способ. ПИСЬМО ЛУ САЛОМЕ ОТ ФРИДРИХА НИЦШЕ, ДЕКАБРЬ 1882 ГОДА Дорогая моя Лу, Не пиши мне такие письма! Зачем мне эта гадость? Надеюсь, ты сможешь вырасти в моих глазах и мне не придется прези¬рать тебя. Но Лу! Что за письма ты пишешь? Такое могут писать мстительные похотливые школьницы! Зачем мне эта жалость? Пойми, я хочу, чтобы ты выросла в моих глазах, а не упала в них. Как я могу простить тебя, если я не смогу снова увидеть в тебе то существо, ради которого ты можешь когда-нибудь все-таки получить прощение? Прощай, моя дорогая Лу, мы не увидимся больше. Береги свою душу от таких поступков и делай добро другим, особенно моему другу Рэ, раз уж ты не смогла сделать добро мне. Не я создал этот мир, Лу. Жаль, иначе бы я смог взять на себя всю вину за то, что с нами случилось то, что случилось. Прощай, дорогая Лу, я не дочитал твое письмо до конца, но я и так прочел достаточно...

«У НАС НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ, Фридрих. Мне становится только хуже». Ницше сидел за столом и писал; он не услышал, как вошел Брейер. Теперь он обернулся, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. «Я напугал вас, Фридрих! Должно быть, чудно видеть врача, входящего в твою палату с жалобами на то, что ему становится хуже! Особенно когда он безукоризненно одет и с профессиональной небрежностью несет свой черный врачебный чемоданчик! Но, поверьте мне, мой внешний вид обманчив. Мое белье влажное, рубашка прилипла к телу. Берта — это наваждение, это веретено в моей голове. Оно затягивает любую светлую мысль! Я не виню вас, — сказал Брейер, усаживаясь к сто¬лу. — Отсутствие прогресса — это моя вина. Я сам по¬просил вас организовать лобовую атаку на это наважде¬ние. Вы правы — мы недостаточно глубоко проникаем. Мы подстригаем листья, а должны бы выпалывать со¬рняки». «Да, мы ничего не выпалываем! — согласился Ниц¬ше. — Мы должны пересмотреть выбранный нами под¬ход. Я тоже растерялся. Наши последние сеансы были фальшивыми и поверхностными. Посмотрите, что мы пытались сделать: выдрессировать ваш мозг, взять под контроль поведение! Дрессировка и формирование на¬выков поведения! Так с людьми не работают! Мы же не дрессировщики!» «Да, да! После последнего сеанса мне казалось, что я медведь, которого учат стоять и танцевать». «Вы совершенно правы! Учитель должен возвышать людей. Вместо этого во время наших последних встреч я унижал вас, да и себя вместе с вами. Нельзя бороться с человеческими проблемами животными методами». Ницше встал и сделал приглашающий жест в сторону камина, ждущих их стульев: «Пойдемте?» Как только они сели, Брейеру пришло в голову, что будущие «лека¬ри отчаяния» откажутся от традиционных медицинских инструментов — стетоскопа, офтальмоскопа, отоско¬па, — но со временем и они разработают свою собствен¬ную систему снаряжения, первостепенными экспоната¬ми которой будут два удобных стула, стоящих у камина. «Итак, — взял слово Брейер, — вернемся туда, где мы были до того, как я все испортил, предложив лобовую атаку на одержимость. Вы выдвинули теорию, в соответ¬ствии с которой Берта есть отвлечение, а не причина, а истинным локусом моего Angst является терзающий ме¬ня страх смерти и безбожие. Может, так оно и есть! Я могу допустить, что вы правы! Вне всякого сомнения, одержимость Бертой позволяет мне оставаться на по¬верхности бытия, не оставляя мне времени на мрачные или более глубокие мысли. Но, Фридрих, ваше объяснение не кажется мне впол¬не исчерпывающим. Во-первых, остается неразгаданной загадка «Почему именно Берта?». Почему изо всего мно¬гообразия механизмов защиты от Angst я выбрал именно этот дурацкий способ? Почему не какой-нибудь другой метод, не какая-нибудь другая фантазия? Во-вторых, вы утверждаете, что Берта стала всего лишь средством, отвлечением моего внимания от основ¬ной проблемы — Angst. Но «отвлечение» — слабое слово. Оно не способно с достаточной долей объективности описать силу моей одержимости. Мысли о Берте облада¬ют сверхъестественной притягательностью: в них зало¬жен некий мощный потаенный смысл». «Смысл! — Рука Ницше резко опустилась на подлокотник стула. — Вот именно! Я думал об этом же с тех пор, как вы ушли вчера. Ваше последнее слово — «смысл» — может оказаться ключевым. Может, с самого начала на¬шей ошибкой было то, что мы не уделяли должного вни¬мания смыслу вашей одержимости. Вы говорили, что уст¬раняли каждый истерический симптом Берты через вы-явление первопричины его появления. А также о том, что этот метод поиска первопричины неприменим к ре¬шению вашей собственной проблемы, так как первопри¬чина появления одержимости Бертой вам уже извест¬на, — все началось с вашей встречи, ситуация обостри¬лась с вашим расставанием. Но может оказаться и так, — продолжал Ницше, — что вы нашли неверное слово. Может, все зависит не от первопричины возникновения, то есть первого появления симптома, но от его смысла! Может, — здесь Ницше по¬чти перешел на шепот, словно собирался выдать тайну огромной важности, — может, симптомы несут в себе послание смысла и могут исчезнуть только тогда, когда их смысл понят. Если это действительно так, наша следую¬щая задача ясна: если мы хотим справиться с симптома¬ми, мы должны определить, какой смысл несет в себе ва¬ша одержимость!» И что дальше, думал Брейер. Что нужно делать, как можно найти смысл одержимости? Возбуждение Ницше передалось и ему, так что он ожидал дальнейших ин¬струкций. Но Ницше откинулся на спинку стула, выта¬щил гребешок и занялся расчесыванием усов. Брейера охватило напряжение и раздражение. «Ну же, Фридрих, я жду! — Он потер грудь, глубоко дыша. — Это напряжение здесь, в груди, нарастает с каждой минутой. Скоро будет взрыв. Я не могу изба¬виться от него. Скажите, с чего мне стоит начать? Как я могу найти смысл, который я сам от себя и спрятал?» «Не пытайтесь ничего обнаружить, не пытайтесь ни¬чего решить! — отозвался в ответ Ницше, не отрываясь от своего занятия. — Это моя забота. От вас требуется только лишь «прочистка дымоходов». Расскажите, что значит для вас Берта». «Разве я недостаточно много говорил о ней все это время? Мне что, опять нужно ковыряться во всех этих мыслях о Берте? Вы уже слышали все: как я касаюсь ее, как раздеваю, ласкаю ее, как горит мой дом, как огонь не щадит никого, как мы, влюбленные, бежим в Америку. Вы действительно хотите послушать еще раз эту чушь?» — Брейер резко вскочил и начал ходить взад-вперед за спи¬ной Ницше. Голос Ницше остался спокойным и размеренным: «Меня особенно интригует упорство, которым характе¬ризуется ваша одержимость. Словно рачок, прицепив¬шийся к скале. Йозеф, разве нам не под силу оторвать ее на мгновение и заглянуть внутрь? Говорю вам, начинай¬те «чистить дымоход». Попытайтесь выскрести из него ответ на такой вот вопрос: какова была бы жизнь — ваша жизнь — без Берты? Просто говорите. Не пытайтесь го¬ворить умные, осмысленные вещи, не заботьтесь даже о том, как строить предложения. Рассказывайте все, что приходит вам в голову!» «Я не могу. Я взвинчен, я как сжатая пружина». «Прекратите носиться по комнате. Закройте глаза и попытайтесь описать, что вы видите под вашими веками. Пусть мысли текут, как им хочется, — не пытайтесь взять их под контроль». Брейер остановился за спиной Ницше и схватился за спинку его стула. Его глаза были закрыты, он покачивал¬ся взад-вперед, как его отец во время молитвы, и начал медленно бормотать: «Жизнь без Берты — угольно-черная жизнь, бесцвет¬ная — кронциркули — шкалы — мраморные надгробные камни — все решено, раз и навсегда — я буду здесь — вы всегда сможете меня здесь найти — всегда! Прямо здесь, на этом самом месте, с этим врачебным саквояжем, в этой одежде, и это лицо, которое день за днем будет все темнее и мрачнее». Брейер сделал глубокий вдох. Он уже немного успокоился и вернулся на стул. «Жизнь без Берты? — Что еще? — Я ученый, а наука бесцветна. В науке можно только работать, не стоит пытаться жить ею. Мне нуж¬ны чудеса. Вот что Берта значит для меня, страсть и волшебство. Жизнь без страсти — кто бы вынес такую жизнь? — Его глаза внезапно распахнулись: — А вы смо¬гли бы? Кто-нибудь смог?» «Пожалуйста, «прочистите дымоход» на предмет страс¬ти и жизни», — подтолкнул его Ницше. «Одна из моих пациенток — повивальная бабка, — продолжал Брейер. — Она старая, высохшая, морщинис¬тая, одинокая. Сердце барахлит. Но она так страстно лю¬бит жизнь. Однажды я спросил у нее, откуда берется эта страсть. Она ответила, что причина тому — момент меж¬ду тем, как поднимаешь в воздух молчащего новорож¬денного, и тем, как шлепаешь его, чтобы он задышал. Она сказала, что причастность к этому моменту, к этой тайне, разделяющей существование и забвение, обнов¬ляет ее». «А вы, Йозеф?» «Я как эта повивальная бабка! Я хочу приблизиться к тайне. Моя страсть к Берте неестественна, она сверхъес¬тественна, я знаю это, но мне нужна магия. Я не могу жить черно-белой жизнью». «Всем нам нужна страсть, Йозеф, — отозвался Ниц¬ше. — Страсть дионисиев — это и есть жизнь. Но разве страсть непременно должна быть волшебной и унизи¬тельной? Разве не можем мы найти способ стать хозяи¬ном страсти? Я хочу рассказать вам о буддийском монахе, которого я встретил в прошлом году в Энгадине. Он живет очень просто. Половину времени, когда он бодрствует, он про¬водит в медитации и может не общаться ни с кем неделя¬ми. Его пища проста, он ест один раз в день, ест то, что ему подают, случается, только яблоко. Он медитирует на это яблоко, пока оно не станет хрустящим взрывом цве-та и сока. К концу дня он страстно мечтает о своей еде. То есть, Йозеф, мы не должны отказываться от страсти. Но мы должны изменить обстоятельства страсти». Брейер кивнул. «Продолжайте, — поторопил его Ницше. — «Чистите дымоходы» о Берте — что она значит для вас». Брейер закрыл глаза: «Я вижу, как убегаю с ней. Убе¬гаю прочь. Берта — это избавление, побег. Чреватый опа¬сностями побег!» «То есть?» «Берта — это опасность. Пока я не знал ее, я жил по правилам. Теперь я проверяю на прочность границы этих правил, — может, именно об этом говорила эта по¬вивальная бабка. Я думаю о том, чтобы разрушить свою жизнь, пожертвовать карьерой, изменить жене, потерять семью, эмигрировать, начать новую жизнь с Бертой. — Брейер легонько стукнул себя по голове. — Идиот! Иди¬от! Я знаю, что никогда не сделаю этого!» «Но есть что-то заманчивое в этой прогулке по краю?» «Заманчивое? Не знаю. Не могу сказать. Я не люблю опасность! Если и есть в этом что-то привлекательное, то это не опасность; я полагаю, манит спасение — не от опасности, но от безопасности. Может, я прожил слиш¬ком размеренную жизнь!» «Иозеф, жить в благополучии опасно! Опасно и смер¬тельно». «Жить в благополучии опасно. — Брейер несколько раз тихо проговорил эту фразу. — Жить в благополучии опасно. Жить в благополучии опасно. Хорошая мысль, Фридрих. Значит, вот чем для меня была Берта — спасе¬нием из смертельно опасной жизни? Берта — мое жела¬ние свободы, попытка вырваться из ловушки времени?» «Может, из ловушки вашего времени, этого момента истории. Но, Йозеф, — торжественно произнес Ниц¬ше, — не совершай эту ошибку, не думай, что она смо¬жет вырвать тебя из твоего времени! Нельзя разбить вре¬мя; это самая большая наша проблема. А самый дерзкий вызов — жить, невзирая на эту проблему». На этот раз переход Ницше на философский тон не вызвал протеста со стороны Брейера. Это было фило¬софствование другого рода. Он не знал, что ему могут дать слова Ницше, но знал, что они тронули его, взвол¬новали его. «Будьте уверены, — сказал он, — я не мечтаю о бес¬смертии. Жизнь, от которой я хочу спасаться бегст¬вом, — это жизнь венской медицинской буржуазии об¬разца тысяча восемьсот восьмидесятого года. Я знаю, что моя жизнь вызывает у других зависть, — во мне она порождает страх. Меня пугают ее однообразность и пред¬сказуемость. Страх этот настолько силен, что порой моя жизнь кажется мне смертным приговором. Понимаете, о чем я, Фридрих?» Ницше кивнул. «Помните, вы спрашивали у меня, может, в первый наш разговор, каковы положительные стороны страдания от мигрени? Это был хороший во¬прос. Он помог мне посмотреть на свою жизнь с другой стороны. И помните, что я вам ответил? Что мигрень за¬ставила меня отказаться от должности университетского профессора. Все до единого — родственники, друзья, коллеги — оплакивали мою беду, к тому же я уверен, что историки напишут об этом так: болезнь Ницше траги¬чески оборвала его карьеру. Но это не так! Совсем не так. Работа в Базельском университете была моим смерт¬ным приговором. Она приговаривала меня к пустому су¬ществованию в академии, где я был обречен посвятить остаток дней обеспечению материальной поддержки се¬стры и матери. Я бы не вырвался». «А потом, Фридрих, мигрень, великий освободитель, снизошла на вас!» «Неужели, Йозеф, она так сильно отличается от одер¬жимости, снизошедшей на вас! Быть может, между нами намного больше сходства, чем нам кажется!» Брейер закрыл глаза. Как хорошо было ощущать та¬кую вот близость с Ницше. На глаза навернулись слезы; он сделал вид, что закашлялся, чтобы был повод отвер¬нуться. «Продолжим, — бесстрастно произнес Ницше. — У нас намечается прогресс. Мы поняли, что Берта оли¬цетворяет собой страсть, тайну, рискованный побег. Что еще, Йозеф? Какие еще значения она несет в себе?» «Красота! Красота Берты — неотъемлемая часть свя¬занной с нею тайны. Вот, посмотрите, я принес кое-что». Он открыл саквояж и достал фотографию. Надев свои очки с толстыми стеклами, Ницше подошел к окну, чтобы рассмотреть фотографию при лучшем освещении. Берта стояла в костюме для верховой езды, с головы до пят одетая в черное. Она была затянута в жакет: двойной ряд маленьких пуговиц, застегнутый от ее осиной талии до самого подбородка, изо всех сил старался удержать ее пышную грудь. Левой рукой она изящно придерживала юбку и длинный хлыст, в правой держала перчатки. У нее был волевой нос, короткие густые волосы, из кото¬рых игриво выглядывала черная кепочка. Ее большие темные глаза не удостоили камеру своим вниманием, но смотрели куда-то вдаль. «Грозная женщина, Йозеф, — сказал Ницше, возвра¬щая фотографию и снова садясь на стул. — Да, она очень красива, — но мне не нравятся женщины с хлыстами». «Красота, — отозвался Брейер, — это важный аспект значения Берты. Меня легко пленить такой красотой. Думаю, легче, чем других мужчин. Красота — это загад¬ка. Я не знаю, как это описать, но женщина, которая об¬ладает определенной комбинацией плоти, грудей, ушей, больших темных глаз, носа, губ — особенно губ! — вы¬зывает у меня самое настоящее благоговение. Это глупо звучит, но я почти уверен в том, что такие женщины об¬ладают сверхчеловеческими способностями!» «Способностями к чему?» «Это слишком глупо!» — Брейер спрятал лицо в ладо¬нях. «Просто «прочищайте дымоход», Йозеф. Сформули¬руйте свое мнение — и говорите! Я давал вам слово, что не буду судить вас!» «Я не знаю, как это сказать». «Попытайтесь закончить такое предложение: в при¬сутствии красоты Берты я чувствую...» «В присутствии красоты Берты я чувствую... Я чувст¬вую... Я чувствую себя так, словно нахожусь в недрах земли, в самом центре существования. Я на своем месте. Я там, где нет вопросов о жизни или цели, — в центре — в безопасности. Ее красота дает ощущение полной без¬опасности. — Он поднял голову. — Вот видите, я же го¬ворил, что это глупо». «Продолжайте», — невозмутимо откликнулся Ницше. «Чтобы пленить меня, женщина должна иметь осо¬бый взгляд. Это взгляд, в котором светится обожание, — я вижу его перед собой, — широко распахнутые свер¬кающие глаза, губы сомкнуты в нежной полуулыбке. Словно она говорит... О, я не знаю...» «Йозеф, продолжайте, прошу вас. Не прекращайте представлять себе улыбку! Вы все еще видите ее?» Брейер закрыл глаза и кивнул. «Что она говорит вам?» «Она говорит: «Ты восхитителен. Все, что бы ты ни делал, —превосходно. О, дорогой, ты запутался, но так бывает со всеми мальчиками». Теперь я вижу, как она поворачивается к другим женщинам вокруг нее и гово¬рит: «Разве это не чудо? Разве он не прелесть? Я обниму и утешу его». «Вы можете еще что-нибудь рассказать об этой улыб¬ке?» «Она говорит, что я могу играть в любые игры, какие только захочу. Я могу попасть в неприятности, но, не¬смотря ни на что, она будет продолжать восхищаться мной, я останусь столь же обожаемым». «Имеет ли эта улыбка личную историю для вас, Йо¬зеф?» «Что вы имеете в виду?» «Обратитесь в прошлое. Содержит ли ваша память такую улыбку?» Брейер покачал головой: «Нет, ничего не припоми¬наю». «Вы слишком поспешно ответили, — настаивал Ниц¬ше. — Вы уже качали головой, а я еще даже не закончил задавать вопрос. Ищите! Просто держите эту улыбку перед своим мысленным взором и наблюдайте, что полу¬чится». Брейер закрыл глаза и уставился на разворачиваю¬щийся свиток своей памяти: «Я видел, как Матильда так улыбалась нашему сыну, Йохану. Еще, когда мне было десять-одиннадцать лет, я был влюблен в девочку по имени Мэри Гомперц, — она улыбалась мне так! Имен¬но так! Я был так несчастен, когда ее семья переехала. Я не видел ее тридцать лет, но продолжаю мечтать о Мэри». «Кто еще? Вы не помните улыбку своей матери?» «Разве я не говорил вам? Моя мать умерла, когда мне было три-года. Ей было всего двадцать восемь, она умер¬ла, рожая моего младшего брата. Мне говорили, что она была красива, но я не помню ее, вообще ничего не пом¬ню». «А ваша жена? Может ли Матильда улыбаться этой волшебной улыбкой?» «Нет. В этом я совершенно уверен. Матильда краси¬ва, но ее улыбка не имеет власти надо мной. Я знаю, как глупо думать о том, что десятилетняя Мэри обладает силой, а моя жена нет. Но именно так я чувствую это. В нашем союзе я имею власть над ней, а она нуждается в моей защите. Нет, в Матильде нет этого волшебства. Не знаю почему». «Для волшебства нужны темнота и ореол тайны, — отозвался Ницше. — Может, ее тайна исчезла под воз¬действием четырнадцати лет близости, совместной жиз¬ни. Может, вы слишком хорошо ее знаете? Может, вы не можете поверить в то, что обладаете такой красивой женщиной?» «Я начинаю думать, что красота — неверное слово. В Матильде присутствуют все компоненты красоты. В ней есть эстетика, а не сила красоты. Может быть, вы правы — это мне слишком хорошо знакомо. Слишком часто я вижу плоть и кровь под кожей. Еще один фактор: в этом случае нет соревнования — в жизни Матильды никогда не было другого мужчины. Этот брак устроили наши семьи». «Вы путаете меня, Йозеф: сейчас вы говорите, что вам понравился бы элемент соревнования, но еще не¬сколько дней назад признавались, что боитесь этого». «Я и хочу, и не хочу соревноваться. Вспомните, вы сами сказали, что мне не надо пытаться говорить умные вещи. Я просто озвучиваю приходящие в мою голову мысли, слова. Дайте подумать — надо собраться с мыс¬лями... Да, красивая женщина привлекает больше, если она желанна и другим мужчинам. Но такая женщина слишком опасна: я сгорю рядом с ней. Наверное, Бер¬та — та самая золотая середина — она еще не полностью сформировалась! Ее красота в зародыше, она еще не рас¬цвела в полную силу». «То есть, — уточнил Ницше, — она не так опасна по¬тому, что за нее не борются другие мужчины?» «Не совсем так. Она безопаснее, потому что я знаю потаенные ходы. Любой мужчина может захотеть ее, но я с легкостью расправлюсь с конкурентами. Она полнос¬тью зависит от меня — или зависела. Она могла неделя¬ми отказываться от еды, если только я не кормил ее с ло¬жечки. Разумеется, как терапевт, я сожалел о регрессии мое¬го пациента. Цок-цок-цок, щелкал я языком. Цок-цок, какая жалость! Я высказывал профессиональное участие ее семье, но втайне ото всех, как мужчина, — и я никогда не говорил об этом никому до вас — я праздновал победу. Когда она сказала, что мечтает обо мне, я пришел в без¬умный восторг. Какое достижение — войти в тайные по¬кои, посетить которые не заслужил еще ни один мужчи¬на! А картины снов не умирают, так что там я мог бы прожить вечно!» «То есть, Йозеф, вы выиграли состязание, в котором вам даже не пришлось бороться за выигрыш!» «Да, вот и еще одно значение Берты: безопасное соревнование, гарантированная победа. Но красивая женщина, не дающая этой безопасности, — это нечто иное». — Брейер замолчал. «Продолжайте, Йозеф. О чем вы сейчас думаете?» «Я думаю о безумной женщине, полностью сформи¬ровавшейся красавице, ровеснице Берты, которая при¬шла на консультацию в мой кабинет несколько недель назад, о женщине, которая вызывает восхищение многих мужчин. Я был очарован ею—и напуган! Я не мог про¬тивостоять ей, так что я не смог заставить ее ждать и принял ее вне очереди, в обход моих других пациентов. И только когда она потребовала от меня оказание не¬приемлемой медицинской услуги, я смог отказать ей». «О да, мне знакома эта дилемма, — сказал Ницше. — Самая желанная женщина страшит сильнее всего. И, ра¬зумеется, не потому, что она такая, а потому, что мы де¬лаем ее такой. Очень грустно!» «Грустно, Фридрих?» «Грустно за эту незнакомую женщину, и за мужчину тоже грустно. Мне знакома эта грусть». «И вы знали такую Берту?» «Нет, но я знал женщину, похожую на другую опи¬санную вами пациентку, — ту, которой нельзя отказать». Лу Саломе, подумал Брейер. Лу Саломе, иначе быть не может! Наконец-то он заговорил о ней! Хотя Брейеру и не хотелось переводить внимание в сторону от своих проблем, он, тем не менее, начал расспрашивать Ницше: «Ну и, Фридрих, что же случилось с той женщиной, которой ты не мог отказать?» Ницше заколебался, вытащил часы: «Мы сегодня на¬пали на золотую жилу; кто знает, может, ее стоит разра¬батывать нам обоим. Но наше время подходит к концу, а вам, я уверен, еще есть что сказать. Прошу вас, продол¬жайте рассказывать, что значит для вас Берта». Брейер понимал, что никогда еще Ницше не был так близок к тому, чтобы заговорить о своих проблемах. Мо¬жет, единственного аккуратно сформулированного во¬проса было бы вполне достаточно. Но, когда Брейер услышал, как Ницше подгоняет его: «Не останавливай¬тесь, у вас мысли разбредаются», он был только рад про¬должить. «Я жалуюсь на то, как сложно жить двойной жизнью, иметь тайную жизнь. Но я берегу ее, как сокровище. Внешняя сторона буржуазной жизни смертельна — все слишком очевидно, вы без усилий можете разглядеть конец и все действия, к концу ведущие. Я знаю, это зву¬чит как бред сумасшедшего, но двойная жизнь — это до¬полнительная жизнь. Она обещает продлить наши годы». Ницше кивнул: «Вам кажется, что время пожирает возможности внешней стороны жизни, тогда как тайная жизнь неисчерпаема?» «Я не совсем так выразился, но говорил я об этом. Еще один момент, может, это как раз и есть самое важ¬ное: невыразимое чувство, которое возникало у меня, когда я был с Бертой, или возникает сейчас, когда я ду¬маю о ней. Блаженство! Это вполне подходящее слово». «Йозеф, я всегда был уверен, что мы любим больше само желание, чем желанного!» «Любим больше само желание, чем желанного! — по¬вторил Брейер. — Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги. Это я хочу запомнить». Ницше вырвал листок из блокнота и подождал, пока Брейер записывал фразу, сворачивал бумагу и прятал ее в карман пиджака. «Есть еще кое-то, — продолжил Брейер. — Берта по¬могает мне выносить одиночество. Сколько я себя помню, меня всегда пугали пустоты внутри меня. А оди¬ночество мое никак не зависит от наличия или отсутст¬вия людей вокруг меня. Понимаете, о чем я?» «Ах, кто мог бы понять вас лучше меня? Иногда мне кажется, что я самый одинокий человек во вселенной. И, как и в вашем случае, присутствие или отсутствие людей ничего не меняет — на самом деле я ненавижу, когда кто-то вырывает меня из моего одиночества, но и не составляет мне компанию». «Что вы имеете в виду, Фридрих? Что значит, они не составляют вам компанию?» «Это значит, что они не дорожат тем, чем дорожу я! Иногда я так увлекаюсь наблюдениями за горизонтами жизни, что, оглянувшись, вдруг вижу, что рядом никого нет, что единственный мой спутник — время». «Не уверен, что мое одиночество похоже на ваше. Возможно, я никогда не осмеливался погрузиться в него настолько глубоко». «Быть может, — предположил Ницше, — Берта не дает погрузиться глубже». «Не думаю, что мне хотелось бы погрузиться в него глубже. На самом деле я благодарен Берте за то, что она спасает меня от одиночества. Вот что еще она для меня значит. За последние два года я ни разу не был одинок — Берта всегда была дома, в больнице, в ожидании моего появления. А теперь она всегда внутри меня, и она все еще ждет». «Вы приписываете Берте достижение, которое на самом деле принадлежит вам». «Что вы хотите этим сказать?» «Что вы столь же одиноки, как и раньше, столь же одиноки, как и все мы, приговоренные к одиночеству. Вы создали себе икону, и теперь она вас согревает. Мо¬жет, вы более религиозны, чем думаете!» «Но, — ответил Брейер, — смысл в том, что она всег¬да здесь. Или была в течение полутора лет. Каким бы тя¬желым это время ни было, оно стало самым лучшим, са¬мым «живым» временем моей жизни. Я видел ее каждый день, я думал о ней постоянно, я мечтал о ней ночью». «Вы рассказывали мне, что однажды ее не было, Йозеф, — в том сне, который возвращается к вам. Что в нем происходит — вы ищете ее...» «Он начинается с того, что происходит что-то ужас¬ное. Земля под моими ногами расползается, я ищу Бер¬ту, но не могу ее найти...» «Да, я не сомневаюсь, что в этом сне сокрыт некий важный ключ. Что тогда случилось — разверзлась твердь земная?» Брейер кивнул. «Иозеф, почему в тот момент вы должны были искать Берту? Чтобы защитить ее? Или чтобы она защитила вас?» Повисла долгая пауза. Дважды Брейер закидывал го¬лову назад, словно пытаясь заставить себя сосредото¬читься: «Я не могу ничего придумать. Поразительно, но мой мозг больше ни на что не способен. Никогда не чув¬ствовал себя таким уставшим. Утро только началось, но мне уже кажется, что я проработал без остановки не¬сколько суток». «У меня тоже появилось такое ощущение. Мы сегод¬ня много поработали». «Но продуктивно, как мне кажется. Теперь мне нуж¬но идти. До завтра, Фридрих». ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Не могу поверить, что прошло всего лишь несколько дней с тех пор, когда я умолял Ницше высказаться. Нако¬нец сегодня он был готов, он хотел этого. Он хотел расска¬зать мне о том, что, как ему казалось, университетская карьера загнала его в угол, что необходимость обеспечи¬вать сестру и мать возмущала его, что он одинок и стра¬дал из-за красивой женщины. Да, наконец у него появилось желание открыться мне. Но — и это совершенно поразительно! — я не подтолкнул его! Нельзя сказать, что мне не хотелось его слушать. Нет, еще хуже! Я обиделся на то, что он заговорил! Я был возмущен его вторжением во время, отведенное мне! Какие-то две недели назад я пытался любыми способа¬ми манипулировать им, чтобы выудить из него хотя бы мельчайшую деталь его жизни, жаловался Максу и фрау Бекер на его скрытность, прикладывал ухо к его губам, шепчущим «Помогите мне, помогите мне» и обещал, что он может рассчитывать на меня. Почему же тогда сегодня я пренебрег его желанием? Неужели я стал жадным? Этот процесс консультирова¬ния — чем дольше он продолжается, тем меньше я в нем понимаю. Но это интересно. Все больше и больше я думаю о наших встречах с Ницше; иногда эти мысли врываются в фантазии о Берте. Эти сеансы стали центральным собы¬тием моего дня. Я жадничаю, не могу делиться своим вре¬менем, часто с трудом могу дождаться нашей следующей встречи. Не потому ли я позволил Ницше отделаться от меня сегодня? В будущем — кто знает когда, может, через пятьде¬сят лет ? — эта словесная терапия может стать обыч¬ным делом. «Angst-доктор» станет стандартной специаль¬ностью. Ей будут обучать в медицинских университе¬тах — или, может быть, на факультетах философии. Какие предметы должны будут присутствовать в рас¬писании будущего «Angst-доктора»? На данный момент я могу с уверенностью настаивать на необходимости введе¬ния одного лишь основополагающего курса — «отношения»! Именно в этой области возникают сложности. Как хирург должен для начала изучить анатомию, так и «Angst-док¬тор» должен сначала разобраться в отношениях того, кто консультирует, с тем, кого консультируют. И, если мне суждено внести свой вклад в такого рода науку о консуль¬тировании, я должен научиться наблюдать за отношения¬ми на консультации так же объективно, как и за мозгом голубя. Наблюдать за взаимоотношениями не так-то просто, когда являешься их частью. Но и с этой позиции мне уда¬лось заметить несколько удивительных тенденций. Раньше я критически относился к Ницше, но сейчас от этого не осталось и следа. Наоборот, теперь я с трепетом внимаю каждому его слову и с каждым днем приобретаю все большую уверенность в том, что он может мне помочь. Раньше я верил, что я смогу помочь ему. Теперь нет. Мне почти нечего предложить ему. Он может дать мне все. Раньше я соревновался с ним, заманивал его в шахмат¬ные ловушки. Кончено! Он поразительно проницателен. Его интеллектуальные способности — на высочайшем уровне развития. Я смотрю на него, словно кролик на удава. Я слишком поклоняюсь ему! Хочу ли я, чтобы он парил надо мной? Может, именно поэтому я не хочу давать ему воз¬можность говорить. Может, я просто не хочу слышать о его боли, о том, что и он способен на ошибки. Раньше я думал о том, как «справиться» с ним. Но не сейчас! Часто я чувствую, как меня накрывает волна неж¬ности к нему. Это перемена. Однажды я сравнил нашу си¬туацию с тем, как Роберт натаскивал своего котенка: «Отойди назад, пусть он пьет молоко. Потом он даст себя погладить». Сегодня, в середине нашего разговора, в моей голове появился еще один образ: два полосатых, как тигря¬та, котенка, голова к голове, лакают молоко из общей миски. Еще одна странная деталь. Зачем я сказал о том, что «полностью сформировавшаяся красавица» недавно была в моем кабинете? Неужели я хочу, чтобы он узнал о моей встрече с Лу Саломе? Не играю ли я с огнем? Незаметно поддразниваю его? Пытаюсь возвести преграду между нами ? И зачем Ницше сказал, что не любит женщин с хлыс¬тами ? Скорее всего, он имел в виду ту фотографию с Лу Саломе, но он не знает, что я видел ее. Он должен понять, что его чувства к Лу Саломе не так уж сильно отличают¬ся от того, что я испытываю к Берте. Итак, он что, тоже исподтишка дразнил меня? Маленькая интимная шутка? Да, это мы, двое мужчин, которые пытаются быть честными друг с другом, но каждого из нас щекочет чертенок двуличия. Еще одно новое озарение! Ницше для меня стал тем, кем я был для Берты. Она восхваляла мою мудрость, лови¬ла каждое мое слово, нежно любила наши встречи, с нетерпением дожидалась каждой следующей, — она и вправ¬ду упросила меня навещать ее два раза в день! И чем бесстыднее она идеализировала меня, тем больше сил я вдыхал в нее. Она была болеутоляющим, которое спа¬сало меня ото всех моих мук. Одного ее взгляда было до¬статочно, чтобы я забывал про свое одиночество. Она вно¬сила в мою жизнь цель и смысл. В свете ее улыбки я стано¬вился желанным, она обещала мне прощение за все скотские импульсы. Странная любовь: каждый из нас нежился в лучах волшебного сияния другого! Но я не теряю надежды. В нашем диалоге с Ницше скрыта сила, и я уверен, что сила эта не иллюзорна. Странно, что через какие-то несколько часов я забыл львиную долю нашего разговора. Странная забывчивость, совсем не похожая на испарение ничем не примечательного трепа в кафе. Может ли существовать такой феномен как активное забывание — вычеркивание из памяти чего-то, что не просто важно, но слишком важно? Я записал одну потрясающую фразу: «Мы любим больше само желание, чем желанного». И еще одну: «Жизнь в благополучии опасна». Ницше ут¬верждает, что вся моя бюргерская жизнь была прожита опасно. Полагаю, он говорит об опасности потерять свое истинное Я, стать не тем, кем ты на самом деле являешь¬ся. Но кто я? ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Наконец, достойный нас результат. Глубина, быстрые погружения и возвращение на поверхность. Холодная вода, вода освежающая. Я люблю философию в действии! Я люб¬лю философию, выточенную из опыта как он есть. Он ста¬новится смелее. Его воля и его опыт берет верх. Но не пора ли и мне идти на риск? Время для прикладной философии еще не пришло. Но сколько еще ждать? Пятьдесят лет, сто? Придет время, когда люди перестанут испытывать такой страх перед знанием, не будут за вывеской «нравственный закон» пря¬тать слабость, обретут смелость сорвать оковы «ты дол-жен». Вот тогда у людей проснется аппетит к моей жиз¬ненной философии. Вот тогда люди захотят, чтобы я по¬казал им путь к честной жизни, жизни неверия и открытий. Жизни преодоления. Или страсти преодоления. А есть ли желание более страстное, чем желание подчиниться? Я знаю и другие песни, которые должны быть спеты. Мозг мой носит мелодии, словно плод, а Заратустра все громче взывает ко мне. Я не техник. Но я должен взяться за работу и обозначить все темные аллеи и освещенные проспекты. Сегодня наша работа пошла вдруг по принципиально но¬вому курсу. А причина? Идея смысла против идеи «перво¬причины»! Две недели назад Йозеф рассказал мне, как лечил каж¬дый из симптомов Берты посредством определения его первопричины. Например, она боялась пить воду. Он выле¬чил ее, заставив вспомнить, как однажды, она увидела, что ее горничная позволяет собаке лакать воду из ее ста¬кана. С самого начала я скептически отнесся к этой исто¬рии, сейчас скептицизм только усилился. Вид собаки, ла¬кающей воду из стакана, неприятен? Для некоторых — да! Невыносим? Вряд ли! Причина истерии? Невероятно! Нет, это не было «первопричиной», но проявлением — некоего глубинного устойчивого Angst! Вот почему метод Йозефа давал столь недолговременные результаты. Мы должны обратиться к смыслу. Симптом есть не что иное, как посланник, приносящий новость о том, что Angst вырывается из самой глубины души! Мысли о бреннос¬ти сущего, о смерти бога, одиночестве, цели, свободе — эти мысли, всю жизнь продержанные под замком, теперь рвут свои путы и стучатся в двери и окна сознания. Они требуют к себе внимания. Они хотят, чтобы их не только услышали, но и пережили. Достоевский пишет, что о некоторых вещах нельзя го¬ворить ни с кем, только с друзьями; иные вещи нельзя рассказывать даже друзьям; и, наконец, есть вещи, о которых нельзя рассказывать даже себе. Вне всякого сомнения, именно то, в чем Йозеф никогда не признавался даже себе, сейчас прорывается в нем. Что касается значения Берты для Йозефа. Она — это избавление, сопряженный с опасностью побег, спасение от опасности, заключенной в спокойной жизни. А еще страсть, волшебство и тайна. Она великий освободитель, дарующий отсрочку смертного приговора. Она обладает сверхчелове-ческими способностями; она колыбель жизни, великая мать-настоятельница: она прощает все дикое и животное в нем. Она обеспечивает ему гарантированную победу над всеми соперниками, неискоренимую любовь, бесконечную дружбу и вечную жизнь в его снах. Она — его доспехи, защищаю-щие от зубов времени, спасительница из бездны внутри и от бездны внизу. Берта — рог изобилия, квинтэссенция тайны, защиты и спасения. Иозеф Брейер называет это любовью. Но ис¬тинное имя этого — молитва. Приходские священники вроде моего отца всегда обере¬гают свою паству от происков Сатаны. Они говорят, что Сатана — враг веры, что для того, чтобы подорвать веру, Сатана готов принять любой облик, — и нет ничего опас¬нее и коварнее, чем покров скептицизма и сомнений. Но кто защитит нас, святых скептиков? Кто предо¬стережет нас от опасностей, сокрытых в любви к мудрос¬ти и ненависти к рабству? Это ли мое призвание? У нас, скептиков, есть собственные враги, собственный Сатана, который подрывает наши сомнения и бросает семена веры в самые хитрые места. То есть мы убиваем богов, но освя¬щаем их заменителей — учителей, художников, красивых женщин. И Йозеф Брейер, знаменитый ученый, в течение сорока лет благословляет полную обожания улыбку ма¬ленькой девочки по имени Мэри. Мы, сомневающиеся, должны быть бдительны. И силь¬ны. Религиозные побуждения свирепы. Посмотрите, как Брейер, атеист, жаждет жизни, внимания, обожания и защиты. Суждено ли мне стать пастырем сомневающихся? Должен ли я посвятить свою жизнь выявлению и унич¬тожению религиозных желаний, какую бы личину они ни принимали? Враг грозен, религиозное пламя непрерывно пи¬тают боязнь смерти, забвения и бессмысленности. Куда приведет нас смысл? Если я обнаружу смысл одер¬жимости, что дальше? Исчезнут ли симптомы Йозефа? А мои? Когда? Достаточно ли будет быстрого погружения в «понимание» и возвращения на поверхность? Или это должно быть длительное погружение? И какой это смысл? Один и тот же симптом может нести несколько смыслов, а Йозеф еще не исчерпал смысл своей одержимости Бертой. Может, мы будем снимать шелуху смыслов слой за сло¬ем, пока Берта не станет для него никем иным, кроме как самой Бертой. Освобожденная от лишних значений, она предстанет перед ним испуганным обнаженным человечес¬ким существом, всего лишь человеческим существом, кем на самом деле являются и он, и она, и все мы.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Брейер вошел в комнату Ниц¬ше в том же отороченном мехом пальто с черным цилиндром в руке: «Фридрих, взгляни в окно! Этот за¬стенчивый оранжевый шар, низко висящий в небе, — уз¬наешь его? Нам наконец-то показалось венское сол¬нышко! Давайте отпразднуем это небольшой прогулкой. Мы с вами оба признавались, что во время ходьбы нам думается лучше». Ницше вскочил из-за стола, словно в ногах у него были пружины. Брейер никогда не видел, чтобы он так быстро двигался. «Ничто не доставит мне большего удовольствия. Си¬делки не позволяли мне высовывать нос наружу три дня. Куда мы пойдем? Нам хватит времени, чтобы уйти за пределы этих булыжников?» «У меня есть план. Раз в месяц, в субботу, я навещаю могилу родителей. Составьте мне компанию сегодня — до кладбища отсюда меньше часа езды. Я не задержива¬юсь там надолго — только положу цветы, а оттуда мы по¬едем в Simmeringer Haide и часок погуляем в лесу и лу¬гах. Мы вернемся как раз к обеду. По субботам я не на¬значаю встреч в первой половине дня». Брейер подождал, пока Ницше одевался. Он часто повторял, что любит холодную погоду, только она его не любит, и поэтому, чтобы спастись от мигрени, он натя¬гивал по два толстых шерстяных свитера, заматывал шею пятифутовым шарфом, влезал в пальто. Одев зеленый солнцезащитный козырек, он венчал это сооружение зе¬леной баварской фетровой шляпой. Во время поездки Ницше спросил у Брейера о кипе медицинских карт, медицинской литературы и журна¬лов, торчащих из надверных карманов и рассыпанных по пустым сиденьям. Брейер объяснил, что этот фиакр был филиалом его кабинета. «Бывает, что я больше времени провожу здесь, чем в кабинете на Бекерштрассе. Недавно один молодой сту¬дент-медик, Зигмунд Фрейд, пожелал получить пред¬ставление о повседневной жизни врача, что называется, из первых рук и попросил у меня разрешение провести со мной весь день. Он пришел в ужас, увидев, сколько времени я провел в этом фиакре, и сразу же на месте принял решение строить карьеру исследователя, а не врача-клинициста». Фиакр провез их вокруг южной части города по Рингштрассе, пересек реку Вену по мосту Шварценберг, миновал Южный дворец и добрался до Центрального кладбища Вены. Въехав в третьи большие ворота, на ев¬рейскую территорию кладбища, Фишман, который уже десять лет возил Брейера к родительской могиле, без¬ошибочно преодолел лабиринт узких дорожек, по неко¬торым из которых едва мог проехать фиакр, и остано¬вился перед большим мавзолеем семьи Ротшильдов. Ко-гда Ницше и Брейер вышли, Фишман подал Брейеру большой букет цветов, спрятанный под его сиденьем. Двое мужчин молча прошли по грязной дорожке мимо рядов памятников. На некоторых были выбиты только имя и дата смерти; на других еще и короткая строчка о вечной памяти; третьи украшены звездой Давида или ре¬льефным изображением протянутых рук, которые возве¬щали о смерти одного из Коэнов, святейшего клана. Брейер жестом указал на свежие букеты, лежащие на большинстве могил: «В этой стране смерти эти мертвые, а те, — он махнул рукой в сторону неухоженной забро¬шенной части кладбища, — те действительно мертвые. Никто не присматривает за их могилами, потому что ни¬кто из ныне живущих никогда не знал их. Они знают, что такое быть мертвым». Наконец они добрались до цели. Брейер остановился перед большим участком, принадлежащим их семье, ого¬роженным небольшой каменной изгородью. За ней на¬ходились два надгробных камня: небольшой вертикаль¬ный памятник, на котором было написано: «Адольф Брей¬ер 1844—1874», и большая плоская серая мраморная плита, на которой были выбиты две надписи: ЛЕОПОЛЬД БРЕЙЕР 1791-1872 Возлюбленный учитель и отец Не забыт сыновьями БЕРТА БРЕЙЕР 1818-1845 Возлюбленная жена и мать Скончалась в расцвете молодости и красоты Брейер взял каменную вазочку с мраморной плиты, вытащил оттуда засохшие цветы, привезенные в про¬шлом месяце, и аккуратно поместил в нее свежие цветы, полностью распустив бутоны. Положив по небольшому гладкому камешку на могильную плиту родителей и па¬мятник брата, он склонил голову и стоял, погруженный в молчание. Ницше, уважая одиночество Брейера, вышел на до¬рожку и пошел вдоль вереницы гранитных и мраморных могильных камней. Вскоре он добрался до владений бо¬гатых венских евреев — Голдсмитов, Гомперцов, Олтманов, Вертеймеров, которые в смерти, как и при жизни, стремились слиться с венским христианским обществом. Большие мавзолеи, под крышами которых лежали целые семьи, вход в которые был закрыт массивной, сваренной из железа решеткой, увитой железными же виноградны¬ми лозами, охраняли искусно выполненные траурные статуи. Потом он увидел массивные памятники, на кото¬рых стояли не зависящие от вероисповедания ангелы; их протянутые руки умоляли, как представлял себе Ницше, о внимании и памяти. Десять минут спустя с ним поравнялся Брейер: «Вас было легко найти, Фридрих. Я слышал ваше бормота¬ние». «Я развлекаюсь сочинением скверных стишков во время прогулки. Вот послушайте, — сказал он, когда Брейер зашагал с ним в ногу, — мое последнее творение: Хоть ни видеть, ни слышать не могут камни, Каждый тихонько плачет: «Меня запомни. Меня запомни». И, не дожидаясь ответа Брейера, спросил: «Кто был этот Адольф, третий Брейер, лежащий с вашими родите¬лями?» «Адольф был моим единственным братом. Он умер восемь лет назад. Моя мать, как мне сказали, умерла, ро¬жая его. Бабушка переехала в наш дом, чтобы занимать¬ся нашим воспитанием, но она давно умерла. Теперь, — тихо сказал Брейер, — их больше нет в живых, и на оче¬реди я». «А что это за камешки? Как я вижу, здесь множество памятников безо всяких камешков». «Это старинный еврейский обычай — просто знак почтения к покойному, знак памяти» «Знак для кого? Простите меня, Йозеф, если я пере¬хожу грани дозволенного». Брейер засунул руку за воротник и ослабил узел галс¬тука: «Нет, все в порядке. На самом деле вы задаете та¬кие же бунтарские иконоборнические вопросы, Фрид¬рих. Как странно смущенно поеживаться по той же при¬чине, по которой ты всегда заставлял ежиться других! Но ответить мне нечего. Я оставляю эти камешки ни для кого. Не для показухи — чтобы остальные видели. У ме¬ня нет родственников, никто, кроме меня, не приходит на эту могилу. Не из-за предрассудков или страха. И, ра¬зумеется, не в качестве залога за последующее возна¬граждение: с самого детства мне казалось, что жизнь — это вспышка между двумя абсолютно идентичными пус¬тотами, темнотой до рождения и темнотой после смерти». «Жизнь — вспышка в пустоте. Хороший образ, Йо¬зеф. Тогда не кажется ли тебе странным, что мы посто¬янно думаем о второй и никогда не задумываемся о пер¬вой?» Брейер с пониманием кивнул и через какое-то время продолжил: «Но камешки. Вы спросили, кому я их ос¬тавляю. В конце концов, что я теряю? Это маленький ка¬мешек, небольшое усилие». «И небольшой вопрос тоже, Йозеф. Я задал его толь¬ко для того, чтобы обдумать значительно более важный вопрос!» «Какой вопрос?» «Почему вы никогда не рассказывали мне, что вашу мать тоже звали Берта!» Брейер никак не ожидал такого вопроса. Он повер¬нулся к Ницше: «А зачем? Я никогда не думал об этом. Я никогда не говорил вам, что мою старшую дочь тоже зовут Берта. Это не имеет никакого отношения к делу. Как я уже говорил, моя мать умерла, когда мне было три года, и я не помню ее». «Сознательно — нет, — поправил Ницше. — Но боль¬шинство воспоминаний хранятся в подсознании. Вы, ра¬зумеется, видели книгу Хартмана «Философия бессозна¬тельного». Ее можно найти в любом книжном магазине». Брейер кивнул: «Я хорошо знаю эту книгу. Мы много часов обсуждали эту книгу с моей компанией». «В этой книге чувствуется почерк истинного гения, — но не автора, а издателя. Сам Хартман всего лишь фило¬соф-подмастерье, который просто взял и присвоил мыс¬ли Гете, Шопенгауэра и Шеллинга. Но его издателю, Дункеру, я говорю «браво!» — и Ницше подбросил свою зеленую шляпу в воздух. — Этот человек знает, как под¬сунуть эту книгу каждому читателю Европы. И это в де¬вятом издании! Овербек говорил, что было продано бо¬лее ста тысяч экземпляров! Можете себе представить? А я буду благодарен, даже если хотя бы одна из моих книг разойдется в двухстах экземплярах!» — Он вздохнул и вернул шляпу на место. «Но вернемся к Хартману. Он описывает пару дюжин различных аспектов бессознательного и не оставляет со¬мнений в том, что большая часть нашей памяти и мыс¬лительных процессов проходит за пределами сознания. Я согласен с ним, но только он не заходит достаточно далеко: я уверен, что трудно переоценить влияние под¬сознания на жизнь, реальную жизнь. Сознание подобно прозрачной коже, покрывающей существование: наме¬танный глаз видит ее насквозь — все примитивные про¬цессы, инстинкты, вплоть до того самого желания власт¬вовать. В самом деле, Йозеф, вы сами ссылались на бессо¬знательное вчера, когда говорили о проникновении в сны Берты. Как вы сказали — что вы получили возмож¬ность войти в самые потаенные покои, в это святилище, в котором ничто не подвластно тлению? Если ваш образ будет вечно жить в ее памяти, где же он будет прятаться в то время, как она думает о другом? Вне всякого сомне¬ния, должен быть предусмотрен вместительный резерву¬ар для неосознаваемых воспоминаний». В этот момент они наткнулись на маленькую группку скорбящих, сгрудившихся вокруг навеса, закрывающего свежевыкопанную могилу. Четверо крепких кладбищен¬ских работников на толстых канатах опустили гроб вниз, и теперь скорбящие, и стар и млад, выстроились в оче¬редь, чтобы бросить пригоршню земли на гроб. Несколь¬ко минут Брейер и Ницше шли молча, вдыхая влажный кисло-сладкий запах свежевскопанной земли. Они подо¬шли к развилке. Брейер коснулся руки Ницше, показы¬вая, что им надо свернуть вправо. «Что касается неосознаваемых воспоминаний, — по¬дытожил Брейер, когда они уже не могли слышать стук песка по деревянной крышке гроба, — я полностью с вами согласен. На самом деле, использование гипноза в работе с Бертой принесло много доказательств их суще¬ствования. Но, Фридрих, на что это вы намекаете? Не¬ужели на то, что я люблю Берту потому, что она носит имя моей матери?» «Не находите ли вы странным, Йозеф, что несмотря на то, что мы много часов провели в разговорах о Берте, но только сейчас вы говорите мне, что вашу мать звали так же?» «Я не скрывал это от вас. Я просто никогда не связы¬вал мать и Берту. Даже теперь мне это кажется натяну¬тым и надуманным. Для меня Берта — это Берта Паппенгейм. Я никогда не думал о матери. Ее образ никогда не возникал в моей голове». «Однако всю свою жизнь вы приносите цветы на ее могилу». «Это наш семейный участок!» Брейер понимал, что он был слишком упрям, но, тем не менее, был настроен говорить всю правду. Он почув¬ствовал восхищение упорством, с которым Ницше, не жалуясь и не сдаваясь, несмотря ни на что проводит свое психологическое дознание. «Вчера мы проработали все возможные значения Бер¬ты. Прочистка ваших дымоходов принесла множество плодов — воспоминаний. Как могло получиться так, что имя вашей матери ни разу не пришло в вашу голову?» «Откуда мне знать? Неосознаваемые воспоминания не подвластны контролю моего сознания. Я не знаю, где они хранятся. У них своя жизнь. Я могу говорить только о том, что реально. А Берта qua (в качестве) Берты — это самое реальное, что было в моей жизни». «Но, Йозеф, в этом-то и дело. Разве не поняли мы с вами вчера, что ваши с Бертой отношения нереальны, что это иллюзия, сотканная из образов, стремлений и тоски, которая не имеет ровным счетом никакого отношения к истинной Берте? Вчера мы выяснили, что фантазии о Берте защищают вас от будущего, от страха старения, смерти, забвения. Сегодня я понимаю, что ваше видение Берты искажено призраками прошлого. Йозеф, реально лишь это самое мгновение. В конце концов, в такой момент человек ощущает только себя в настоящем. Берта нереальна. Она всего лишь фантом, который приходит из прошлого и из будущего». Брейер никогда не видел Ницше таким уверенным — полностью уверенным в каждом слове. «Давайте посмотрим на это с другой стороны, — продолжал он. — Вы полагаете, что вы с Бертой играете в интимную игру на двоих — это самые близкие, самые со¬кровенные отношения, какие только можно предста¬вить. Так ли это?» Брейер кивнул. «Но, — сочувственно произнес Ницше, — я уверен, что между вами с Бертой не существует никаких близких отношений. Я уверен, что проблема с одержимостью бу¬дет решена, когда вы сможете ответить на один осново¬полагающий вопрос: «Сколько человек включены в ваши отношения?» Невдалеке их ждал фиакр. Они забрались в салон, и Брейер приказал Фишману отвезти их в Simmeringer Haide. Брейер спросил у Ницше: «Я не понял, о чем ты, Фридрих». «Несомненно, вы видите, что вы с Бертой не вдвоем, не тет-а-тет. Вы с ней никогда не остаетесь наедине. В вашей фантазии есть и другие действующие лица: жен¬щины-красавицы, дарующие искупление; мужчины без лиц, которых вам предстоит победить во имя Берты; Берта Брейер, ваша мать; десятилетняя девочка с полной обожания улыбкой. Если мы все поняли, Йозеф, то ваша одержимость Бертой не связана с Бертой!» Брейер кивнул и погрузился в глубокую задумчи¬вость. Ницше тоже не произносил ни слова и смотрел в окно — следил за последними футами дороги. Когда они выбрались из салона, Брейер попросил Фишмана за¬брать их через час. Солнце уже спряталось за огромной серо-стального цвета тучей, и мужчинам приходилось преодолевать со¬противление ледяного ветра, который только вчера бу¬шевал в русских степях. Они застегнули свои пальто на все пуговицы и ускорили шаг. Первым заговорил Ницше. «Удивительно, как меня успокаивают кладбища, Йо¬зеф. Я говорил вам, что мой отец был лютеранским свя¬щенником. Но говорил ли я вам, что на нашем заднем дворе было деревенское кладбище, на котором я и играл? Кстати, вы случайно не читали эссе Монтеня о смерти? Он там советует нам жить в комнате, из окон которой от¬крывается вид на кладбище. Он утверждает, что это про¬чищает мысли и сохраняет приоритеты жизни в перспек¬тиве. А на вас кладбища так действуют?» Брейер кивнул: «Мне понравилось это эссе! Было время, когда визиты на кладбище были для меня как живая вода. Несколько лет назад, когда я был раздавлен концом моей университетской карьеры, я искал утеше¬ния среди мертвых. Могилы каким-то образом успокаи¬вали меня, помогали мне видеть незначительность мело¬чей жизни. Но потом внезапно все изменилось!» «Как?» «Я не знаю почему, но кладбище перестало давать эффект успокоения, просветления. Ушло поклонение, траурные ангелы и эпитафии о сне в божьих объятиях стали казаться мне глупыми, даже жалкими. Пару лет назад произошло очередное изменение. Все, что имеет отношение к кладбищу — могильные камни, статуи, фа¬мильные склепы с мертвецами, — все это начало пугать меня. У меня появился детский страх, словно кладбище населено призраками, и я добирался до родительской могилы, постоянно озираясь по сторонам и оглядываясь. Я начал откладывать походы на кладбище, искал себе компанию. Теперь мои визиты становятся все короче и короче. Часто меня пугает вид родительской могилы, и иногда, когда я стою здесь, я боюсь, что я провалюсь вниз и земля поглотит меня». «Как в кошмаре о расползающейся под вашими нога¬ми земле». «Фридрих, вы пугаете меня! Всего лишь несколько минут назад я вспомнил об этом самом сне». «Может, это и есть сон про кладбище. В этом сне, на¬сколько я помню, вы падаете на сорок футов вниз и при¬земляетесь на плиту — разве не так вы говорили?» «Мраморную плиту! Могильный камень! — отозвался Брейер. — С надписью, которую я не мог прочитать. И есть кое-что еще, не думаю, что я говорил вам об этом. Этот молодой студент, мой друг, Зигмунд Фрейд, о кото¬ром я уже говорил вам, тот самый, кто однажды целый день проездил со мной по вызовам...» «Да?..» «Ну, сны — это его хобби. Он часто просит друзей рассказывать ему свои сны. Точные цифры или фразы из снов особенно интересуют его, и когда я описал ему свой кошмар, он выдвинул новую гипотезу относительно па¬дения именно на сорок футов — ни больше ни меньше. Так как первый раз я видел этот сон накануне моего со¬рокалетия, он предположил, что сорок футов символи¬зируют сорок лет!» «Умно! — Ницше замедлил шаг и похлопал в ладо¬ши. — Не футы, а годы! Головоломка этого сна начинает становиться понятной! По достижении сорокалетия вам начинает казаться, что вы проваливаетесь под землю и приземляетесь на мраморную плиту. Но плита — это ко¬нец или нет? Смерть ли это? Или же она олицетворяет конец падения — спасение?» Не дожидаясь ответа Брейера, Ницше продолжал: «И остается еще один вопрос: Берта, которую вы ищете, когда земля начинает разверзаться, какая это Берта? Мо¬лодая Берта, которая дарит иллюзию защищенности? Или мать, которая когда-то действительно оберегала вас и чье имя было выбито на плите? Или смешение двух женщин? Тем более они почти одногодки, — когда умер¬ла ваша мать, она была немногим старше Берты!» «Какая Берта? — Брейер потряс головой. — Как я могу ответить на этот вопрос? Только подумайте: не¬сколько месяцев назад я думал, что лечение разговором может в конце концов стать точной наукой! Но как дать точный ответ на такие вопросы? Возможно, мерой пра¬вильности может служить сила как она есть: в ваших словах чувствуется сила, они трогают меня, создается ощущение их справедливости. Но можно ли верить чувст¬вам? Религиозные фанатики по всему миру ощущают бо¬жественное присутствие. Должен ли я считать их чувства менее достоверными, нежели свои собственные?» «Интересно, — задумался Ницше, — ближе ли сны к нашей истинной сущности, нежели к рациональному или чувствам?» «Ваш интерес к снам удивляет меня, Фридрих. В обе¬их ваших книгах вы почти не затрагиваете эту тему. Я могу вспомнить только размышления на тему того, что в снах до сих пор присутствует психическая жизнь при¬митивного человека». «Я считаю, что вся история человечества представле¬на в снах. Но сны зачаровывают меня только на расстоя¬нии: к сожалению, я редко когда могу вспомнить свои собственные сны, — хотя не так давно я видел один сон совершенно отчетливо». Мужчины шли молча, под их ногами шуршали листья и ветки. Расскажет ли Ницше о своем сне? Брейер уже понял, что чем меньше вопросов он задает, тем больше Ницше рассказывает сам. Лучше было помолчать. Несколько минут спустя Ницше заговорил снова: «Он был короткий, и, как и в вашем сне, в нем присутст¬вовали женщина и смерть. Мне снилось, что я в постели с женщиной и мы боролись. Кажется, мы тянули про¬стыни в разные стороны. Как бы то ни было, через не¬сколько минут я оказался туго запеленатым в простыни, причем так туго, что я не мог пошевелиться и начал за-дыхаться. Я проснулся в холодном поту, глотая воздух с криками: «Жить! Жить!» Брейер попытался помочь Ницше вспомнить сон по¬дробнее, но тщетно. Сон вызывал у Ницше единствен¬ную ассоциацию: то, что он был замотан в простыни, на¬поминало ему египетскую процедуру бальзамирования. Он превратился в мумию. «Меня поражает диаметральная противоположность наших снов, — сказал Брейер. — Мне снится женщина, спасающая меня от смерти, тогда как в вашем сне жен¬щина становится орудием смерти!» «Да, мой сон говорит именно об этом. И я думаю, что так оно и есть! Любить женщину значит ненавидеть жизнь!» «Не понимаю вас, Фридрих. Вы опять говорите загад¬ками». «Я хочу сказать, что нельзя любить женщину, не за¬крывая глаза на уродство, скрытое под прекрасной ко¬жей: кровь, вены, жир, слизь, фекалии — эти физиоло¬гические ужасы. Любящий должен вырвать свои глаза, отказаться от истины. А для меня жизнь без истины рав¬ноценна смерти!» «Значит, в вашей жизни нет места любви? — глубоко вздохнул Брейер. — Хотя любовь и разрушает мою жизнь, мне жаль вас, друг мой». «Я мечтаю о любви, которая будет чем-то большим, чем простое желание двух людей обладать друг другом. Однажды, не так давно, мне показалось, что я нашел ее. Но я ошибся». «А что случилось?» Брейеру показалось, что Ницше слегка качнул голо¬вой, и он не стал давить на него. Они так и шли в молча¬нии дальше, пока Ницше не подытожил: «Я мечтаю о любви, в которой два человека разделяют страсть к со¬вместному поиску высшей истины. Может, это не стоит называть любовью. Может, это называется дружбой». Как их сегодняшний разговор отличался от всего, что было раньше! Брейер ощущал близость к Ницше, он хо¬тел даже взять его под руку. Но он чувствовал и разоча¬рование. В этом разговоре на ходу недоставало сжатой интенсивности. Когда возникал дискомфорт, было слиш¬ком легко спрятаться за стеной молчания и переключить внимание на облачка выдыхаемого воздуха и треск голых ветвей, дрожащих на ветру. Вдруг Брейер отстал. Ницше, обернувшись к нему, был удивлен, увидев, что его ком¬паньон снял шляпу и склонился над совершенно обык¬новенным на вид невысоким растением. «Дигиталис, наперстянка, — пояснил Брейер. — Я ви¬дел как минимум сорок пациентов с сердечными болез¬нями, чья жизнь зависит от щедрости этого сорняка». Визит на кладбище разбередил детские раны обоим мужчинам; ноги шагали, а память услужливо демонстрировала картины прошлого. Ницше рассказал сон, кото¬рый видел в возрасте шести лет, через год после смерти отца. «Я помню этот сон так же отчетливо, как если бы видел его вчера. Могила открывается, и мой отец, завер¬нутый в саван, встает из нее, заходит в церковь и вскоре возвращается, держа в руках маленького ребенка. Земля снова закрывается над ними, на трещину наползает мо¬гильный камень. Самое страшное заключалось в том, что вскоре после того, как мне приснился этот сон, мой младший брат за¬болел и в конвульсиях умер». «Как страшно! — отозвался Брейер. — Как ужасно иметь такой дар предвидения! Чем вы можете это объяс¬нить?» «Я не могу. Долгое время все сверхъестественное пу¬гало меня, и я действительно искренне молился. Однако последние несколько лет мне кажется, что этот сон не имел отношения к моему брату, что это за мной прихо¬дил отец, а во сне проявился мой страх смерти». Двое мужчин чувствовали себя друг с другом так не¬принужденно, как никогда, и воспоминания продолжа¬лись. Брейер вспомнил, как ему приснилась какая-то трагедия в доме, где он жил раньше: его отец, беспомощ¬ный, стоял, покачиваясь, и молился, закутанный в бело-голубую молельную накидку. А Ницше рассказал кош¬мар, в котором он вошел в свою спальню и на своей крова¬ти увидел умирающего старика, издающего предсмертные хрипы. «Нам обоим слишком рано пришлось встретиться со смертью, — задумчиво сказал Брейер, — обоим пришлось пережить ужасную потерю в раннем возрасте. Что каса¬ется меня, мне кажется, что я так и не поправился. А вы расскажите о своей потере. Как это — жить без отца, без его защиты?» «Без его защиты или без притеснения с его стороны? Была ли это потеря? Я не могу сказать наверняка. Или это была потеря для ребенка, но не для мужчины». «А смысл?» — спросил Брейер. «Смысл в том, что мне никогда не приходилось та¬щить на своей спине отца, я никогда не задыхался под грузом навязанных им мнений, никогда не должен был мириться с тем, что цель моей жизни — это удовлетворе¬ние его противоречивых амбиций. Его смерть могла быть и благословением, освобождением. Его прихоти никогда не были законом для меня. Я был предоставлен самому себе в поиске собственного пути, без необходи¬мости вступать на уже проторенный путь. Подумайте над этим! Мог ли я, антихрист, изгонять лживые верования и искать новые истины под надзором отца-священника, корчащегося от боли с каждым новым моим достижени-ем, отца, который бы расценил мои крестовые походы против иллюзий как нападение лично на него?» «Но, — отозвался Брейер, — будь вы защищены тогда, когда вам было это необходимо, пришлось бы вам тогда быть антихристом?» Ницше не ответил, а Брейер не стал настаивать. Он учился подстраиваться под ритм Ницше: любые рас¬спросы на пути поиска истины были позволительны, даже приветствовались; но дополнительный нажим встре¬чал сопротивление. Брейер вытащил часы, подарок отца. Пора было возвращаться к фиакру, где ждал Фишман. Теперь ветер дул им в спину и идти стало легче. «Вы, наверное, честнее, чем я, — предположил Брей¬ер. — Может, мнения моего отца давили на меня силь¬нее, чем мне казалось. Но все-таки в основном я очень тосковал по нему». «О чем вы тосковали?» Брейер вызвал в памяти образ своего отца и наблюдал за картинками, пробегавшими перед его глазами. Старик в ермолке, бормочущий молитву, прежде чем приступить к ужину — вареному картофелю с селедкой. В синаго¬ге — он с улыбкой наблюдает за сыном, теребящим кис¬точки на его молельной накидке. Он не позволяет сыну отменять ход в шахматах: «Йозеф, я не могу позволить себе прививать тебе дурные привычки». Глубокий баритон его голоса, наполнявший дом пассажами, которые он исполнял молодым ученикам, готовящимся к посвя¬щению во взрослую жизнь. «Мне кажется, что больше всего мне недоставало его внимания. Он всегда был главным моим слушателем и даже в последние свои дни, когда он мало что понимал и страдал потерей памяти. Я всегда рассказывал ему о сво¬их успехах, диагностических триумфах, исследователь¬ских открытиях, даже о благотворительных пожертвова¬ниях. Даже после смерти он остался моим слушателем. Долгие годы я представлял себе, что он смотрит через мое плечо, видит и одобряет мои достижения. Чем блед¬нее становился его образ, тем сильнее мне приходилось сражаться с мыслью о том, что все мои действия и успе¬хи ничтожны, что на самом деле они совершенно бес¬смысленны». «Значит ли это, Йозеф, что ваш успех имел смысл лишь тогда, когда он мог быть донесен до эфемерного сознания вашего отца?» «Я знаю, что это нерационально. Это звучит как во¬прос о звуке, с которым падает дерево в пустом лесу. Имеет ли смысл деятельность, которую никто не видит?» «Разница, разумеется, в том, что у дерева нет ушей, то¬гда как именно вы, а никто другой, определяете смысл». «Фридрих, вы намного более самодостаточны по сравнению со мной, — вы самый самодостаточный чело¬век из всех, кого я когда-либо знал! Я помню, как в нашу первую встречу восхищался вашей способностью про¬цветать при полном отсутствии признания со стороны коллег». «Давным-давно, Йозеф, я понял, что намного легче прожить с запятнанной репутацией, чем с нечистой со¬вестью. Тем более, я не жаден — я не пишу для толпы. И я умею быть терпеливым. Может, мои студенты еще не появились на свет. Мне принадлежит только послеза¬втра. Некоторые философы рождаются посмертно!» «Но, Фридрих, вера в то, что вы рождены посмерт¬но, — так ли сильно она отличается от моей потребности в отцовском внимании? Вы можете подождать, даже до послезавтра, но и вы тоже жаждете обрести своего чита¬теля!» Долгая пауза. В конце концов Ницше кивнул и тихо сказал: «Возможно. Возможно, внутри меня есть кар¬машки с тщеславием, которые предстоит очистить». Брейеру оставалось только кивнуть. Он не мог не от¬метить, что это был первый раз, когда Ницше соглашал¬ся с его наблюдениями. Можно ли это считать поворот¬ным этапом их отношений? Нет, еще нет! Через мгновение Ницше добавил: «Но все-таки есть разница между жаждой родительского одоб¬рения и стремлением возвысить тех, кто пойдет за тобой в будущем». Брейер промолчал, хотя он прекрасно понимал, что в Ницше говорит не только чувство собственного превос¬ходства; у него были свои темные улочки, где он избав¬лялся от воспоминаний. Сегодня Брейеру казалось, что все мотивы, и его собственные, и Ницше, происходили из одного-единственного источника — стремления спас¬тись от забвения смерти. Не становится ли он излишне впечатлительным? Может, так на него подействовало кладбище. Может, даже один визит в месяц — это слиш¬ком много. Но даже болезненная впечатлительность не могла ис¬портить настроение, созданное этой прогулкой. Он раз¬мышлял над определением, которые Ницше дал дружбе: двое, объединяющиеся для поиска некой высшей исти¬ны. Разве не этим он и Ницше занимались сегодня? Да, они стали друзьями. Эта мысль принесла утешение, хотя Брейер прекрас¬но понимал, что их становящиеся все более глубокими отношения и увлекательные дискуссии не приближали его к избавлению от боли. Дружбы ради он попытался отогнать эту пренеприятную мысль. Но Ницше, как настоящий друг, не мог не прочитать его мысли: «Мне нравится эта наша совместная прогулка, Йозеф, но мы не должны забывать raison d'etre наших встреч — ваше психологическое состояние». Когда они спускались с холма, Брейер поскользнулся и схватился за молодое деревце, чтобы не упасть. «Осто¬рожнее, Фридрих, глина скользкая», — Ницше подал Брейеру руку, и спуск продолжился. «Я думал о том, — продолжал Ницше, — что, хотя наши дискуссии кажутся многословными, рассеянными, мы, тем не менее, все ближе и ближе подходим к реше¬нию проблемы. Предпринятые нами лобовые атаки на одержимость Бертой действия не возымели. Но за пос¬ледние пару дней мы смогли выяснить почему: потому что одержимость имеет отношение не к Берте, точнее, не только к ней, но ко всему сонму значений, в Берту вло¬женных. Мы оба с этим согласны, не так ли?» Брейер кивнул с желанием вежливо намекнуть, что помощь вряд ли может быть оказана посредством такого рода интеллектуальных формулировок. Но Ницше торо¬пился продолжить: «Теперь становится ясно, что нашей основной ошибкой было то, что мишенью мы считали Берту. Мы выбрали не того врага». «А враг — это?..» «Вы знаете, Йозеф! Зачем заставлять меня говорить об этом? Истинный враг — это основополагающий смысл вашей одержимости. Вспомните, о чем мы говорили се¬годня: вы снова и снова возвращались к страху пустоты, забвения, смерти. Они все здесь, в вашем кошмаре, в расползающейся под ногами почве, в падении на мра¬морную плиту. Они в вашем страхе перед кладбищем, в думах о бессмысленности, в желании быть увиденным и запомненным. Парадокс, ваш парадокс, состоит в том, что вы посвящаете себя поиску истины, но не можете вынести обнаруженное вами зрелище». «Но и вы, Фридрих, вы тоже не можете не бояться смерти и безбожия. С самого начала я спрашиваю вас: как вы справляетесь с этим? Как вы миритесь с этим ужасом?» «Может, пора вам сказать, — ответил Ницше важным голосом. — Раньше мне не казалось, что вы готовы ус¬лышать меня». Брейер, заинтригованный заявлением Ницше, решил не обижаться на эту манеру излагать пророчества. «Я не учу, что вы должны «справляться» со смертью или «мириться» с нею. Так вы предадите жизнь! Вот что я скажу вам: умрите вовремя!» «Умрите вовремя! — фраза поразила Брейера. Прият¬ная полуденная прогулка становилась крайне серьез¬ной. — Умрите вовремя? Что вы хотите этим сказать? Умоляю вас, Фридрих, я вам снова и снова повторяю, что я просто не могу выносить, когда вы говорите что-то важное загадками. Зачем вы делаете это?» «Вы задали два вопроса. На какой из них мне отве¬чать?» «Сегодня расскажите мне о своевременной смерти». «Живи, пока живется! Смерть становится не такой страшной, когда человек довел свою жизнь до логичес¬кого завершения. Если человек живет не вовремя, он не сможет вовремя и умереть». «Но что это значит?» — снова спросил Брейер, запу¬тавшись еще сильнее. «Спросите себя, Йозеф: довели ли вы свою жизнь до логического завершения?» «Вы отвечаете вопросом на вопрос, Фридрих!» «А вы задаете вопросы, ответы на которые вам из-вестны», — парировал Ницше. «Если бы я знал ответ, зачем стал бы я спрашивать?» «Чтобы не признаваться себе, что вы знаете ответ!» Брейер замолчал. Он понимал, что Ницше прав. Он перестал настаивать и заглянул внутрь себя: «Довел ли я свою жизнь до логического завершения? Я многого до¬стиг, я достиг большего, чем кто-либо от меня ожидал. Материальный достаток, научные достижения, семья, дети — но мы уже обо всем этом говорили». «Йозеф, вы продолжаете уклоняться от ответа на мой вопрос. Как вы прожили вашу жизнь? Или она сама по¬казывала вам, как нужно жить? Сами вы выбрали эту жизнь или это она выбрала вас? Любили ли вы ее? Или сожалели о ней? Вот что меня интересует, когда я спра¬шиваю у вас, довели ли вы свою жизнь до логического завершения. Использовали ли вы все ее ресурсы? Вспом¬ните тот сон, в котором ваш отец стоял и беспомощно молился, пока его семья переживала какую-то трагедию. Похожи ли вы на него? Не стоите ли вы так же беспо¬мощно, оплакивая жизнь, которой у вас никогда не было?» Брейер чувствовал, как растет напряжение. Вопросы Ницше ввинчивались в него; он не был защищен от них. Он едва мог дышать. Грудь, казалось, вот-вот разорвется. Он остановился и сделал три глубоких вдоха, прежде чем отвечать. «Эти вопросы — вы знаете на них ответы! Нет, я не выбирал! Нет, я не жил так, как я хотел! Я жил назначен¬ной мне жизнью. Я — истинный я — был закован в эту жизнь». «А это, Йозеф, я уверен, и есть первопричина вашего Angst. Прекордиальное давление мучает вас потому, что грудь вашу разрывает эта не прожитая вами жизнь. И сердце ваше отстукивает время. А скупость времени неизбывна. Время берет, берет — и никогда ничего не отдает обратно. Как ужасно слышать, что вы прожили назначенную вам жизнь! И как ужасно встречаться со смертью, никогда не высказав даже претензии на свобо¬ду при всех с этим связанных опасностях!» Ницше взобрался на свою кафедру, голос проповед¬ника звенел. Брейера окутала волна разочарования; он знал, что это ему не поможет. «Фридрих, — сказал он, — это все высокопарные фразы. Я восхищаюсь ими. Они трогают мою душу. Но они далеки, безнадежно далеки от моей жизни. Что та¬кое претензия на свободу в моей повседневной жизни? Как я могу обрести свободу? Я не вы — одинокий моло¬дой человек, отказавшийся от душащей его университет¬ской карьеры. Мне уже поздно этим заниматься! У меня семья, подчиненные, пациенты, студенты. Уже слишком поздно! Мы можем проговорить всю жизнь, но я не могу изменить свою жизнь — она слишком плотно перепле¬лась с нитями других жизней». Повисла долгая пауза, которую нарушил усталый го¬лос Брейера: «Но я не могу спать, а сейчас я не могу тер¬петь боль этого давления в моей груди». Ледяной ветер трепал его пальто, он дрожал и зама¬тывал потуже шарф на шее. Ницше, что редко случалось, взял его под руку. «Друг мой, — прошептал он, — я не могу сказать вам, как нуж¬но жить по-другому, потому что даже если я сделаю это, вы все равно будете жить по-своему. Но, Йозеф, я все-таки могу кое-что сделать для вас. Я могу подарить вам подарок, сильнейшую мою идею, мысль из мыслей. Воз¬можно, она вам будет уже чем-то знакома, так как я вкрат¬це отметил ее в «Человеческое, слишком человеческое». Эта мысль станет ведущей силой моей следующей кни¬ги, может, всех моих следующих книг». — Его голос стал ниже, приобретая формальный торжественный тон, ко¬торый словно бы объявлял кульминацию всего, происхо¬дившего ранее. Мужчины шли рука об руку. Брейер в ожидании слов Ницше смотрел прямо перед собой. «Йозеф, попытайтесь прояснить свой разум. Пред¬ставьте себе такой мысленный эксперимент! Что, если какой-нибудь демон скажет вам, что жизнь, которую вы ведете сейчас и вели раньше, вам придется пережить еще раз, и еще бесчисленное количество раз. И в ней не бу¬дет ничего нового, только каждая боль и каждая радость, все невыразимо малое и великое, что было в вашей жиз¬ни, вернется к вам в той же последовательности и преем¬ственности — даже этот ветер, и эти деревья, и эта скользкая глина, даже кладбище и страх, даже этот мо¬мент нежности, когда мы с вами, рука об руку, бормочем эти слова? — Брейер не сказал ни слова, и Ницше про¬должал: — Представьте себе бесконечные песочные часы существования, которые переворачиваются снова, снова и снова. И каждый раз мы с вами тоже оказываемся вверх ногами, простые пешки, вот мы кто». Брейер даже не пытался его понять: «Как эта... Эта... Эта фантазия...» «Это не просто фантазия, — настаивал Ницше, — это более реально, чем мыслительный эксперимент. Только вслушайтесь в мои слова! Не думайте ни о чем больше! Подумайте о бесконечности. Оглянитесь назад — пред¬ставьте себе, что вы бесконечно далеко всматриваетесь в прошлое. Время тянется назад в вечность. А если время бесконечно далеко тянется назад, разве то, что может случиться, не происходило уже когда-то? Может, то, что сейчас происходит, уже происходило раньше? А если все уже происходило ранее в бесконечности времени, что вы, Йозеф, можете сказать об этом моменте, о нашем перешептывании под сводами деревьев? Разве и это не происходило раньше? И время, которое бесконечно да¬леко протягивается в прошлое, разве в будущее оно не должно протягиваться в бесконечность? Разве мы не должны возвращаться постоянно в это мгновение, в лю¬бое мгновение?» Ницше замолчал, давая Брейеру время усвоить свои слова. Был полдень, но небо затянуло темными тучами. Начал падать слабый снег. Показался смутный силуэт Фишмана с фиакром. На пути к клинике мужчины возобновили разговор. Ницше утверждал, что выдвинутая им гипотеза о вечном повторении всего сущего может получить научное под¬тверждение, хотя он и назвал ее мысленным экспери¬ментом. Брейер скептически отнесся к предложенному Ницше доказательству, которое было основано на двух метафизических принципах: что время бесконечно, а запас силы (основного содержания космоса) ограничен. При условии наличия ограниченного количества потен-циальных состояний мира и бесконечности прошедшего времени, утверждал Ницше, можно сделать вывод о том, что все возможные состояния уже имели место быть и что состояние настоящего момента должно быть повто¬рением, так же, как и то, что породило его, и то, что ста¬ло его следствием, и все остальные состояния в прошлом и будущем. Брейер еще больше растерялся: «Вы хотите сказать, что данный конкретный момент через цепь случайных событий должен был происходить и раньше?» «Поймите, что время было всегда, время бесконечно далеко протягивается в прошлое. В этой бесконечности времени — неужели рекомбинации событий, составляю¬щих мир, не повторялись бесконечное количество раз?» «Как глобальная игра в кости?» «Именно так! Глобальная экзистенциальная игра в кости!» Сомнения Брейера относительно предложенного Ниц¬ше космологического доказательства вечного повторе¬ния не рассеивались. Но Ницше находил ответ на каж¬дый его вопрос, так что в конце концов терпение Брейе¬ра иссякло и он сдался. «Йозеф, вы снова и снова просите о конкретной по¬мощи. Сколько раз вы просили меня заняться вами, предложить что-то, что сможет изменить вас? Сейчас я даю вам то, о чем вы просили, а вы не обращаете на это внимания, углубляясь в ненужное детализирование. По¬слушайте, друг мой, услышьте мои слова, — это самая важная вещь из всего, что я когда-либо скажу вам: по¬звольте этой мысли овладеть собой, и, я клянусь, вам ни¬когда не стать прежним!» Брейер остался бесстрастным: «Но как я могу пове¬рить в это, не имея доказательств? Я не могу заставить себя верить. Разве мне не придется отказаться от одной религии только для того, чтобы принять другую?» «Доказательство исключительно сложное. Оно до сих пор окончательно не разработано, на это потребуются годы работы. А теперь, после нашего разговора, я даже не уверен в том, что мне стоит тратить время на разра¬ботку доказательства на космологической базе, — воз¬можно, остальные сочтут его безумием. Может, они, как и вы сейчас, будут придираться к чрезмерной сложности доказательства, что отвлечет их внимание от самого главного момента этой теории — психологических пос¬ледствий вечного повторения». Брейер промолчал. Он выглянул в окно фиакра и по¬качал головой. «Давайте поставим вопрос иначе, — продолжал тем временем Ницше. — Разве не можете вы допустить, что вечное возвращение возможно? Нет, подождите, мне не нужно даже это! Скажем просто, что оно возможно или только лишь возможно. Этого вполне достаточно. Несо¬мненно, легче поверить в существование вечного повто¬рения и доказать его, чем поверить в сказку о вечном проклятии! Что вы теряете, соглашаясь признать такую возможность? Сможете ли вы тогда думать об этом иначе как о «пари Ницше»?» Брейер кивнул. «Тогда я настаиваю, чтобы вы подумали и о том, как вы можете использовать вечное возвращение в вашей собственной жизни — не абстрактно, но сегодня, сейчас, максимально конкретно!» «Вы намекаете, — сказал Брейер, — что каждое мое действие, вся боль, которую я испытываю, — все это бу¬дет происходить со мной в бесконечности?» «Да, вечное возвращение предполагает, что любое действие, которое вы выбираете, вы должны быть готовы избрать для себя на вечность. Это же утверждение спра¬ведливо и для любого несовершенного действия, для лю¬бой мертворожденной мысли, для любой не избранной вами альтернативы. И вся не прожитая вами жизнь оста¬нется наростом внутри вас — жизнь, которую вы никог¬да уже не сможете прожить. И не услышанный вами го¬лос совести будет вечно взывать к вам». Брейер был полностью сбит с толку; ему было трудно слушать. Он попытался сосредоточиться на массивных усах Ницше, ползущих вверх и вниз на каждом слове. Так как он не мог видеть рот и губы Ницше, он не мог предугадать, что скажет его собеседник. Иногда Брейер перехватывал взгляд Ницше, но, заглянув в эти колючие глаза, переходил на мясистый, мощный нос или вверх, на густые нависающие брови, которые были похожи на надглазные усы. Наконец Брейер смог вставить вопрос: «То есть, как я понял, вечное возвращение обещает в некотором роде бессмертие?» «Нет! — горячо возразил Ницше. — Я говорю о том, что жизнь нельзя изменить, нельзя оборвать ради некой перспективы жизни в будущем. Бессмертна именно эта жизнь, этот момент. Нет никакой жизни после смерти, никакой цели жизни, апокалиптического трибунала или Судного дня. Этот момент будет всегда, и вы, только вы сами, будете своим собственным слушателем». Брейер вздрогнул. Когда он начал лучше понимать мрачные перспективы предложения Ницше, он прекра¬тил сопротивление и весь превратился в сосредоточен¬ное внимание. «Йозеф, я еще раз повторяю, позвольте этой идее за¬владеть вами. И позвольте мне задать вам еще один во¬прос: нравится ли вам эта идея? Или нет?» «Она мне не нравится! — Брейер почти перешел на крик. — Жить вечно, думая о том, что я не жил, не чувст¬вовал аромата свободы, — эта идея вселяет в меня ужас». « Тогда, — настаивал Ницше, — живите так, как вам нравится!» «Все, что мне сейчас нравится, Фридрих, — это мысль о том, что я выполнил свой долг перед окружающими». «Долг? Может ли долг взять верх над любовью к себе и вашим собственным поиском безусловной свободы? Пока вы не нашли себя, понятие «долг» остается всего лишь эвфемизмом для использования других людей для собственного роста». Брейер собрался с силами для очередного возраже¬ния: «Такая вещь как долг перед окружающими сущест¬вует, и я был предан этому долгу. В этом, по крайней ме¬ре, я имею смелость быть уверенным». «Лучше, Йозеф, намного лучше иметь смелость ме¬нять свои убеждения. Долг и преданность — это обман, мистификация, занавес, за которым можно укрыться. Самоосвобождение — это священное нет, даже долгу». Брейер в страхе смотрел на Ницше. «Вы хотите обрести себя, — продолжал Ницше. — Как часто я слышал это от вас? Как часто вы жаловались, что так и не познали свободу? Ваше великодушие, ваш долг, ваша преданность — это стены вашей же тюрьмы. Вы не сможете выжить с такими вот мизерными достоинства¬ми. Вы должны научиться осознавать собственную сла¬бость. Свобода не может быть частичной: ваши инстинк¬ты тоже изголодались по свободе; дикие собаки в вашем чулане заходятся лаем, они рвутся на свободу. Прислу¬шайтесь, слушайте внимательно, — разве вы их не слы¬шите?» «Но я не могу быть свободным, — взмолился Брей¬ер. — Я связан священным брачным обетом. На мне долг перед моими детьми, моими студентами, моими пациен¬тами». «Чтобы вырастить детей, вы должны вырасти сами. Иначе вы будете заводить детей от одиночества, под вли¬янием животных инстинктов или чтобы законопатить дыры в себе. Ваша задача как родителя состоит не в том, чтобы произвести на свет свое подобие, очередного Йозефа, — это более высокое предназначение. Задача состоит в том, чтобы произвести на свет творца. А ваша жена, — безжалостно продолжал Ницше. — Разве брак не стал для нее такой же тюрьмой, как и для вас? Брачный союз не должен становиться тюрьмой, он должен быть садом, в котором выращивается нечто возвышенное. Возможно, единственный способ спасти ваш брак — это расторгнуть его». «Я дал священный супружеский обет». «Брак есть нечто большое. Это многое значит — всег¬да быть вдвоем, сохранить свою любовь. Да, брак свяще¬нен. И все же...» — Ницше замолчал. «И все же?..» — переспросил Брейер. «Брак священен. Но, — голос Ницше стал строже, — лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя!» Брейер закрыл глаза и погрузился в глубокую задум¬чивость. До конца путешествия никто из них не произ¬нес ни слова. ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА ОТ 16 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА Прогулка началась на рассвете и закончилась затемно. Мы, наверное, зашли слишком далеко в глубь кладбища. Может, нам стоило повернуть назад раньше? Не слишком ли круто я обошелся с ним, дав эту идею. Вечное возвраще¬ние — мощный молот. Он разбивает тех, кто пока не го¬тов к этому. Нет! Психологу, знатоку человеческих душ, требуется суровое обращение больше, чем кому-либо другому. Иначе он утонет в жалости. А его студент захлебнется на мел¬ководье. Как бы то ни было, в конце нашей прогулки Йозеф ка¬зался крайне подавленным, он едва мог говорить. Некото¬рые не рождаются сильными. Истинный психолог, подобно художнику, должен любить свою палитру. Может, я дол¬жен был быть добрее, терпеливее. Обнажил ли я его преж¬де, чем научить ткать новую одежду? Рассказал ли я ему о «свободе от», не рассказав о «свободе для»? Нет, проводник должен быть мостиком над стремни¬ной, но не может быть костылем. Проводник должен рас¬сказать обо всех испытаниях, что ждут его ученика. Но он не может выбирать за него путь. «Стань моим учителем, — просит он. — Помоги мне преодолеть отчаяние». Должен ли я скрывать свою муд¬рость? А обязанности ученика? Он должен закалиться, на¬учиться выносить холод, его руки должны, крепко дер¬жаться за перила моста, он должен множество раз те¬ряться на неверных тропинках, пока наконец не найдет верный путь. Одинокий обитатель гор, я путешествую самыми ко¬роткими путями — от вершины к вершине. Но ученики сбиваются с дороги, если я вырываюсь слишком далеко впе¬ред. Я должен научиться ходить медленнее. Сегодня мы, наверное, шли слишком быстро. Я разгадал загадку сна, отделил одну Берту от другой, вновь похоронил мертвеца и научил умирать вовремя. Все это стало прелюдией для мощной темы повторения. Не слишком ли глубоки нанесенные мной раны ? Зачас¬тую он казался слишком расстроенным, чтобы разговари¬вать со мной. Но чему я бросил вызов? Что разрушил? Только лишь пустые ценности и шаткие убеждения! Еще мы должны сталкивать все, что нетвердо держится на ногах! Сегодня я понял, что лучший учитель тот, кто учится у учеников своих. Может, он прав насчет моего отца. Как отличалась бы от сегодняшней моя жизнь, если бы я не по¬терял его! Может, он прав, и молот мой бьет так сильно потому, что я не могу простить ему его смерть? Может, молот мой бьет так громко потому, что мне до сих пор не¬обходимо быть услышанным? Меня беспокоит его молчание в конце нашей прогулки. Глаза его были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он едва дышал. Но я знаю, что в тихую ночь выпадает самая обильная роса.

ОТПУСКАТЬ ГОЛУБЕЙ было почти так же тяжело, как расставаться с семьей. Брейер плакал, распахивая проволочные дверцы и поднимая клетки к открытому окну. Сначала голуби не поняли, что происходит. Они поднимали головы от золотого зерна в кормушках и не¬понимающими глазами смотрели на Брейера, который размахивал руками, пытаясь объяснить им, что он от¬крыл им путь на свободу. Только когда он начал раскачивать их клетки и сту¬чать по ним, голуби выпорхнули из открытых ворот сво¬ей тюрьмы и, не бросив прощальный взгляд на хозяина, улетели в раскрашенное кроваво-красными полосами утреннее небо. Брейер с грустью следил за их полетом: каждый взмах синих, отливающих серебром крыльев знаменовал собой окончание его научно-исследователь¬ской карьеры. Небо уже давно опустело, но он продолжал стоять у окна. Это был один из самых болезненных дней его жиз¬ни, и он еще не отошел от утреннего разговора с Ма¬тильдой. Снова и снова он вспоминал подробности этой сцены и пытался найти менее болезненные, более так¬тичные способы объявить Матильде о своем уходе. «Матильда, — сказал он ей, — я не знаю, как сказать об этом иначе, поэтому скажу просто: мне нужна свобо¬да. Я чувствую себя загнанным в угол. В этом нет твоей вины, это судьба. И судьбу эту выбирал не я». Ошеломленная и напуганная, Матильда только и могла, что смотреть на него. Он продолжал: «Внезапно я постарел. Я вдруг понял, что я старик, погребенный в жизни — в профессии, в ка¬рьере, в семье, в культуре. Все это было мне навязано. Я ничего не решал. Я должен дать себе шанс! Я должен дать себе возможность найти себя». «Шанс? — переспросила Матильда. — Найти себя? Йозеф, что ты говоришь? Я не понимаю тебя. О чем ты просишь?» «Я ни о чем тебя не прошу! Я прошу себя кое о чем. Я вынужден менять свою жизнь. Иначе я встану перед лицом смерти, понимая, что мне так и не довелось по¬жить». «Йозеф, это безумие! — Матильда перешла на крик, глаза ее были широко распахнуты от ужаса. — Что с то¬бой случилось? С каких это пор ты говоришь о твоей жизни и моей жизни? У нас одна жизнь на двоих; мы за¬ключили соглашение соединить наши жизни». «Но как я мог дать что-то, если это не было моим?» «Я перестаю тебя понимать. «Свобода», «найти себя», «так и не довелось пожить» — твои слова для меня бес¬смысленны. Что происходит с тобой, Йозеф? Что проис¬ходит с нами?» — Матильда не могла больше говорить. Она зажала рот кулаками, отвернулась и разрыдалась. Брейер видел, как она дрожит. Он подошел поближе. Она едва могла дышать, уткнувшись головой в диванный подлокотник, слезы падали в ладони, грудь содрогалась от рыданий. Пытаясь успокоить ее, Брейер положил ру¬ку ей на плечо — только для того, чтобы увидеть, как она с отвращением отшатывается. Именно тогда, в тот са¬мый момент он вдруг четко осознал, что подошел к раз¬вилке своей жизни. Он отвернулся, отошел от толпы. Он порвал со своей прежней жизнью. Плечо его жены, ее спина, ее грудь больше не принадлежали ему; он отка¬зался от права касаться ее, и теперь ему придется встре¬титься с этим миром без живого щита ее плоти. «Будет лучше, если я уйду прямо сейчас, Матильда. Я не могу сказать тебе, куда я пойду. Будет лучше, если я и сам не буду об этом знать. Я введу Макса в курс всех дел. Я все оставляю тебе, не забираю ничего, кроме не¬которой одежды и чемоданчика; денег я беру ровно столь¬ко, чтобы не умереть от голода». Матильда все еще плакала. Она, казалось, просто не могла реагировать на его слова. Слышала ли она его во¬обще? «Когда я буду знать, где остановлюсь, я дам тебе знать». Нет ответа. «Я должен идти. Я должен изменить свою жизнь, ес¬ли я хочу взять ее под контроль. Я думаю, что когда я сам смогу выбирать свою судьбу, нам обоим будет лучше. Может, я выберу эту самую жизнь, но это должен быть выбор, мой выбор». Плачущая Матильда так и не ответила. Ошеломлен¬ный Брейер вышел из комнаты. Весь этот разговор был жестокой ошибкой, думал он, закрывая голубиные клетки и возвращая их на полку в лаборатории. Оставалась только одна клетка, птицы в которой не могли летать после хирургических экспери¬ментов, которые лишили их равновесия. Он знал, что ему придется убить их перед уходом, но он больше не хотел брать на себя ответственность ни за кого и ни за что. Так что он сменил им воду, насыпал корма и оста¬вил на произвол судьбы. «Нет, мне ни в коем случае не надо было рассказы¬вать ей про свободу, выбор, ловушки, судьбу и поиск себя. Как она могла понять меня? Я сам едва себя пони¬маю. Когда Фридрих впервые заговорил со мной на этом языке, я не мог понять его. Лучше бы он нашел другие слова, например «небольшой отдых», «профессиональ¬ное утомление», «длительная поездка на североафрикан¬ские минеральные воды». Слова, которые были бы ей понятны. И она могла бы предъявить их в качестве объ¬яснения семье, обществу. Бог мой, что она будет им всем рассказывать? В ка¬ком положении я ее оставил? Нет, стоп! Это ее дело! Не мое. Брать на себя ответственность других значит добро¬вольно забираться в ловушку, — не только для меня, но и для них». Размышления Брейера были прерваны звуком шагов, приближающихся к нему по ступенькам лестницы. Ма¬тильда распахнула дверь, ударив ею о стену. Она выгля¬дела просто ужасно: бледное лицо, в беспорядке свисаю¬щие на него волосы, горящие глаза. «Я перестала плакать, Йозеф. И теперь я отвечу тебе. Есть кое-что неправильное, кое-что порочное в том, что ты сказал мне. И еще кое-что действительно глупое. Свобода! Свобода! Ты говоришь о свободе. Что за жесто¬кие шутки надо мной! Хотела бы я обладать твоей свобо¬дой — свободой получать образование, выбирать про¬фессию. Никогда раньше не возникало у меня столь не¬преодолимого желания получить образование. Как бы мне хотелось, чтобы я могла найти слова, обратиться к логике — и показать тебе, как глупо звучат твои слова!» Матильда замолчала и схватила стоящий у стола стул. Отказавшись от помощи Брейера, она какое-то время сидела на нем, пытаясь совладать с дыханием. «Ты хочешь уйти? Ты хочешь выбирать новые пово¬роты своей жизни? Не забыл ли ты о том, что ты уже вы¬брал? Ты выбрал меня в жены. И разве ты действительно не понимаешь, что ты решил посвятить себя нам, мне? Что это за выбор, если ты отказываешься признавать его? Я не знаю, что это, может, прихоть или импульс, но это не выбор». Страшно было видеть Матильду в таком состоянии. Но Брейер знал, что он должен стоять на своем: «Я дол¬жен был стать «Я», прежде чем становиться «Мы». Я при¬нимал решения до того, как созрел достаточно для того, чтобы делать выбор». «Тогда это тоже выбор, — огрызнулась Матильда. — Кто этот «Я», который не стал Я? Через год ты скажешь, что этот сегодняшний «Я» еще не созрел и все принятые им решения не считаются. Это самый настоящий само¬обман, способ увильнуть от ответственности за собст¬венные решения. На нашей свадьбе, когда мы говорили «да» раввину, мы говорили «нет» всем остальным альтер¬нативам. Я могла бы выйти замуж и за других мужчин. С легкостью! Многие мечтали обо мне. Не ты ли гово¬рил, что я была самой красивой женщиной в Вене?» «Я и сейчас говорю так». Матильда на мгновение заколебалась. Затем, отбро¬сив это заявление, продолжила: «Разве ты не понима¬ешь, что ты не можешь вступить в брак со мной, а потом вдруг сказать: «Нет, я забираю свои слова обратно, я по¬ка не уверен». Это аморально. Порочно». Брейер не ответил. Он задержал дыхание и предста¬вил, что прижимает уши к голове, словно котенок Ро¬берта. Он знал, что Матильда была права. И он знал, что она заблуждалась. «Ты хочешь, чтобы у тебя была возможность выбора и, в то же время, хочешь иметь возможность в любой мо¬мент отказаться от своего решения. Ты попросил меня отказаться от моей свободы, того малого, что у меня было, по крайней мере, от свободы выбирать себе мужа, но сам ты хочешь, чтобы твоя драгоценная свобода оста¬лась за тобой, чтобы ты мог удовлетворить свою похоть с пациенткой двадцати одного года от роду». Йозеф вспыхнул: «Так вот о чем ты думаешь? Нет, здесь не замешана ни Берта, ни какая-либо другая жен¬щина». «Ты говоришь одно, а на твоем лице написано другое. Я не получила образование — не по моему выбору. Но я не дура!» «Матильда, не преуменьшай значение моей битвы. Я сражаюсь со смыслом всей моей жизни. Человек несет ответственность перед остальными людьми, но есть у него и более высокий долг — перед самим собой. Он...» «А женщина? Что ты скажешь о ее долге, ее свободе?» «Я не говорю только о мужчинах, я говорю о личнос¬ти — мужского или женского пола, — каждому из нас приходится выбирать». «Я не ты. Я не в силах выбрать свободу, если выбор мой загоняет в кабалу других. Думал ли ты о том, что твоя свобода для меня значит? Какой выбор есть у вдовы или у покинутой женщины?» «Ты свободна, так же, как и я. Ты молода, богата, привлекательна, здорова». «Свободна? Да чем ты только думаешь сегодня, Йозеф! Только подумай! Какая может быть свобода у жен¬щины? Мне не позволили получить образование. Я ушла из дома своего отца в твой дом. Мне приходилось отвое¬вывать у матери и бабушки даже право на выбор одежды и мебели». «Матильда, это реальная жизнь, это всего лишь твое отношение к культуре, которая загоняет тебя в рабство. Несколько недель назад ко мне на консультацию прихо¬дила молодая русская женщина. Русские женщины не обладают большей независимостью по сравнению с вен¬скими, но эта русская женщина провозгласила свою сво¬боду: она отреклась от семьи, она требует образования, она пользуется своим правом выбирать ту жизнь, кото¬рую ей хочется. И ты можешь делать это! Ты свободна делать все, что тебе заблагорассудится! Ты богата. Ты можешь взять другое имя и уехать в Италию!» «Слова, слова, слова! Тридцатишестилетняя еврейка путешествует в одиночестве. Йозеф, ты говоришь глу¬пейшие вещи! Проснись! Живи реальной жизнью, а не в мире слов! А что будет с детьми? Взять другое имя! Им всем что, тоже придется подыскивать себе новые имена?» «Помнишь, Матильда, после того как мы пожени¬лись, ты только и мечтала о том, чтобы иметь детей. Де¬ти, еще дети. Я умолял тебя подождать». Она сдержала рвущиеся наружу гневные слова и от¬вернулась от него. «Я не могу сказать тебе, как быть свободной, Матиль¬да. Я не могу придумать путь, по которому ты пойдешь, потому что иначе он больше не будет твоим путем. Но, если тебе хватит смелости, я уверен, ты сможешь найти свою дорогу». Она встала и пошла к двери. Повернувшись к нему, она проговорила, тщательно подбирая слова: «Послушай меня, Йозеф! Ты хочешь найти свободу и делать выбор? Тогда знай, что этот момент — это тот самый момент вы¬бора. Ты говоришь мне, что тебе нужно изменить свою жизнь и что когда-нибудь ты можешь решить, что ты бу¬дешь снова жить здесь. Но, Йозеф, я тоже выбираю свою жизнь. Мой выбор таков: я говорю тебе, что возврата нет. Ты никогда боль¬ше не будешь жить со мной как со своей женой потому, что с того самого момента, как ты сегодня покинешь этот дом, я перестаю быть твоей женой. Ты не можешь решить вернуться в этот дом, потому что он больше не будет твоим домом'.» Брейер закрыл глаза и покивал головой. Следующее, что он услышал, был звук захлопнувшейся двери и шаги Матильды, спускающейся вниз по лестнице. Он чувст¬вовал себя разбитым после все этих ударов, но помимо этого присутствовало странное воодушевление. Матиль¬да говорила ужасные вещи. Но она была права! От этого решения нельзя отказываться. «Итак, свершилось, — думал он. — Наконец со мною что-то происходит что-то настоящее, не просто измыш¬ления, но что-то в реальном мире. Снова и снова я пред¬ставлял себе эту сцену. И вот теперь я чувствую ее! Те¬перь я знаю, что такое взять свою собственную судьбу под контроль. Это ужасно, и это прекрасно». Он собрал вещи, поцеловал спящих детей и тихонько прошептал им слова прощания. Только Роберт проснул¬ся, пробормотал: «Папа, куда ты?», но моментально уснул снова. Это было на удивление безболезненно! Брейер изумился тому, как он, чтобы защитить себя, заморозил все чувства. Он взял чемодан и спустился по ступеням в кабинет, где провел все утро за составлением длинных инструкций фрау Бекер и трем терапевтам, которым со¬бирался передать своих пациентов. Стоит ли ему писать объяснительные послания своим друзьям? Он колебался. Разве не наступило время по¬рвать все связи с прошлой жизнью? Ницше сказал, что новое «Я» должно быть построено на пепелище старой жизни. Но потом он вспомнил, что сам Ницше продол¬жал переписываться с некоторыми своими старыми друзьями. Если даже Ницше не мог жить в полнейшем оди¬ночестве, зачем ему требовать от себя больших жертв? Так что он написал прощальные письма самым своим близким друзьям: Фрейду, Эрнсту Фляйшлю и Францу Брентано. Каждому он объяснил, что подвигнуло его уйти, прекрасно при этом понимая, что все эти причи¬ны, изложенные в коротенькой записке, не казались до¬статочными или понятными. «Поверь мне, — убеждал он каждого из них, — это не легкомысленный поступок. У меня есть серьезные основания для таких действий, и я все вам расскажу позже». Перед Фляйшлем, другом-патологоанатомом, получившим серьезное заражение во время вскрытия трупа, Брейер чувствовал себя особенно виноватым: многие годы тот мог обратиться к нему за медицинской и психологической помощью, и теперь он отбирал у друга эту возможность. Перед Фрейдом, кото¬рый зависел от него, получая не только дружбу и про¬фессиональные советы, но и финансовую поддержку, он тоже чувствовал себя виноватым. Зиг, конечно, очень любил Матильду, но Брейер надеялся, что со временем друг сможет понять и простить его решение. К своему письму Брейер приложил отдельную записку, в которой Брейеры официально соглашались взять на себя все дол¬ги Фрейда. Он плакал, спускаясь по ступенькам дома на Бекерштрассе, 7 в последний раз. Пока районный Dientsmann бегал за Фишманом, Брейер задумался, уставившись на латунную табличку, прикрепленную к двери парадного входа: ДОКТОР ЙОЗЕФ БРЕЙЕР, КОНСУЛЬТАНТ — ВТО¬РОЙ ЭТАЖ. Когда он в следующий раз окажется в Вене, этой таблички уже не будет. Не будет и его кабинета. О, гранит, кирпичи и второй этаж никуда не денутся, но это уже не будут его кирпичи; из кабинета скоро исчезнет любое напоминание о его существовании. Он испытывал такое же чувство всякий раз, когда навещал дом, где жил в детстве, — маленький домик, от которого веяло как чем-то очень привычным и знакомым, так и крайне бо¬лезненным равнодушием. В нем жила уже другая сражающаяся за жизнь семья; возможно, там был еще один мальчик, подающий большие надежды, который много лет спустя станет врачом. Но в нем, Йозефе, необходимости не было: он будет забыт, место, которое он занимал, будет поглощено вре¬менем и существованием других. Через десять-двадцать лет он умрет. И умрет он в одиночестве: не важно, кто в этот момент находится рядом с нами, ведь умираем мы одни. Он пытался подбодрить себя, думая о том, что, если человек одинок и не связан никакими обязательствами, он свободен! Но когда он забрался в фиакр, бодрость эта уступила место ощущению подавленности. Он окинул взглядом другие дома на своей улице. Интересно, за ним кто-нибудь наблюдал? Не облепили ли его соседи все окна? Они, вне всякого сомнения, знают о том, что здесь происходит судьбоносное событие. Узнают ли они об этом завтра? Будет ли Матильда при помощи своих сес¬тер и матери выбрасывать его вещи на улицу? Он слы¬шал, что взбешенные жены способны на такое. Первой его остановкой стал дом Макса. Макс не уди¬вился его приезду, потому что днем раньше, непосредст¬венно после прогулки по кладбищу с Ницше, Брейер по секрету сообщил ему о своем решении покинуть Вену и начать новую жизнь и попросил заняться финансовыми делами Матильды. Макс снова настойчиво пытался убедить его не со¬вершать этот необдуманный поступок, не разрушать свою жизнь. Но усилия его были тщетны; Брейер твердо стоял на своем. Наконец Макс устал и подчинился ре¬шению своего шурина. В течение часа мужчины рылись в семейной финансовой документации. И все же, когда Брейер собрался уходить, Макс вдруг вскочил и закрыл дверной проем своим мощным телом. Какое-то мгнове¬ние, особенно когда Макс развел руки в стороны, Брей-ер всерьез думал, что тот собирается применить физи¬ческую силу и не дать ему уйти. Но Макс просто хотел обнять его. Голос его дрогнул на словах: «Что, в шахматы сегодня не играем? Моя жизнь никогда не станет такой, как прежде, Иозеф. Я буду жутко по тебе скучать. Ты был моим самым лучшим другом». Слишком измотанный, чтобы найти слова для до¬стойного ответа, Брейер обнял Макса и торопливо поки¬нул его дом. Забравшись в фиакр, он приказал Фишману везти его на железнодорожную станцию и, почти добрав¬шись до места, сообщил ему, что уезжает в очень долгую поездку. Он выдал ему двухмесячную зарплату и пообе¬щал связаться с ним по возвращении в Вену. Ожидая посадки в поезд, Брейер бранил себя за то, что не сказал Фишману о том, что никогда не вернется сюда. «Так небрежно с ним обойтись — как ты мог? Пос¬ле десяти лет вместе?» Но он простил себя. Все происхо¬дящее превышало дневной запас его выносливости. Он направлялся в Крузлинген, небольшой швейцар¬ский городок, где в санатории Бельвью последние не¬сколько месяцев лечилась Берта. Он был сбит с толку, в голове царил хаос. Когда и каким образом он решился навестить Берту? Когда поезд тронулся, он откинулся на спинку сиде¬нья, закрыл глаза и погрузился в размышления о собы¬тиях сегодняшнего дня. «Фридрих был прав: все это время моя свобода нахо¬дилось от меня на расстоянии вытянутой руки! Я мог бы давным-давно вырвать у них свою жизнь. Вена стоит, как стояла. Жизнь продолжается и без меня. Я бы все равно исчез, лет через десять или двадцать. Если взгля¬нуть на это из космоса, какая разница когда? Мне уже сорок лет, мой младший брат уже восемь лет как мертв, отец — десять, мать — тридцать шесть. Так что, пока я в состоянии видеть и передвигать ноги, я возьму неболь¬шой кусочек своей жизни в свое распоряжение, — разве я так уж многого прошу? Я так устал служить, так устал заботиться о других. Да, Фридрих был прав. Должен ли я навсегда остаться запряженным в плуг долга? Должен ли я вечно сожалеть о том, какой жизнью я живу?» Он попытался уснуть, но стоило ему задремать, как перед его мысленным взором возникали мордашки де¬тей. Он содрогался, как от боли, когда думал о том, что им предстоит расти без отца. Он напомнил себе, как Фридрих верно отметил: «Не плодите детей, пока не ста¬нете истинными творцами и не будете плодить творцов». Неправильно рожать детей под влиянием потребности, неправильно использовать детей для того, чтобы запол¬нить свое одиночество, неправильно придавать смысл своей жизни, производя на свет очередную копию себя. Неправильно и пытаться обрести бессмертие, отправляя в будущее свое семя, — словно бы в сперме содержалось сознание! «Так как же быть с детьми? Они были ошибкой, они были навязаны мне, пока я не имел выбора. Но они есть, они существуют! Об этом Ницше ничего не говорил. А Матильда предупредила, что я могу никогда больше их не увидеть». Брейер впал в отчаяние, но быстро взял себя в руки. Нет! Отгоняй прочь все эти мысли! Ницше прав: долг, собственность, преданность, самоотверженность, добро¬та — эти наркотики, которые убаюкивают, усыпляют, погружают в такой глубокий сон, что человек просыпа¬ется только в самом конце своей жизни, если, конечно, вообще просыпается. И открывает он глаза только затем, чтобы увидеть, что он никогда не жил по-настоящему. «У меня есть только одна жизнь, жизнь, которая мо¬жет повторяться вечно. Я не хочу вечно сожалеть о том, что я потерял себя, стараясь исполнить свой долг по от¬ношению к детям. У меня появился шанс построить новую жизнь на пе¬пелище старой! Когда я сделаю это, я найду способ до¬браться до своих детей. Меня больше не будет тиранить Матильда со своими воззрениями на социально дозво¬ленное! Кто может не позволить отцу видеться с детьми? Я превращусь в топор. Я прорублю себе путь к ним, про¬рвусь к ним! А сейчас помоги им господь. Я ничего не могу сделать. Я тону и сначала должен спастись сам. А Матильда? Фридрих говорит, что единственный способ спасти наш брак — это расторгнуть его! «Лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя!» Мо¬жет, Матильда тоже стала жертвой нашего брака. Может, ей будет без меня лучше. Может, она была такой же пленницей, как и я. Лу Саломе сказала бы так. Как это у нее было: что она никогда не позволит себе попасть в рабство чужих слабостей? Может, мое отсутствие станет для Матильды долгожданным освобождением!» Он добрался до Констанц поздно вечером. Брейер переночевал в скромном привокзальном отеле; пора бы¬ло, сказал он себе, привыкать ко второму и третьему классу условий жизни. Утром он нанял карету до Крузлингена, санатория Бельвью. По прибытии он сообщил директору, Роберту Бинсвангеру, что в Женеву его при¬вел неожиданный запрос о консультации. Он оказался достаточно близко к Бельвью, чтобы проведать свою бывшую пациентку, фройлен Паппенгейм. В просьбе Брейера не было ничего необычного: его имя было хорошо известно в Бельвью, он был давним другом прежнего директора, недавно скончавшегося Люд¬вига Бинсвангера-старшего. Доктор Бинсвангер предло¬жил послать за фройлен Паппенгейм немедленно: «Она сейчас гуляет со своим новым врачом, доктором Даркиным. Они обсуждают ее состояние». Бинсвангер встал и подошел к окну: «Вон там, в саду, вы можете увидеть их отсюда». — «Нет, нет, доктор Бинсвангер, не мешайте им. Я совершенно уверен, что ничто не может быть важ¬нее сеансов общения доктора и пациента. Тем более со¬лнце сегодня такое великолепное: последнее время в Вене я почти совсем не видел солнца. Если вы не возра¬жаете, я подожду ее в саду. Мне, к тому же, было бы ин¬тересно оценить состояние фройлен Папенхайм, осо¬бенно как она ходит, со стороны». На одном из газонов огромных садов Бельвью Брейер увидел Берту и ее врача, которые прогуливались взад-вперед по тропинке, вдоль которой росли высокие, тщательно подстриженные самшитовые деревья. Он тща¬тельно выбирал наблюдательный пост: белая скамейка на террасе, почти полностью скрытая из виду голыми ветвями сиреневого кустарника. Отсюда Берта была у него как на ладони; может, когда она будет проходить мимо, он сможет услышать, что она говорит. Берта и Даркин только что миновали скамейку и те¬перь удалялись от него по дорожке. Ветерок донес до Брейера ее лавандовый аромат. Он жадно вдохнул его и ощутил боль сильнейшей тоски, пронизавшей его тело. Какой она казалась слабой! Вдруг она остановилась. Правую ногу скрутило судорогой; он вспомнил, как час¬то это случалось, когда с ней гулял он сам. Берта при¬льнула к Даркину, ища поддержку. Как крепко она об¬нимала его, так же крепко, как обнимала раньше Брейе¬ра. Теперь обе ее руки сжимали руки Даркина, она всем телом прижалась к нему! Брейер вспомнил, как это тело прижималось к нему. О, как он любил ощущать ее груди! Как принцесса, почувствовавшая горошину через целую груду матрасов, он мог чувствовать эту бархатную, по¬датливую грудь в обход всех препятствий: ее каракулевая пелерина и его отороченное мехом пальто были не толще осенней паутинки для его желания. И тут четырехглавую мышцу свело жестокой судоро¬гой! Она схватилась за бедро. Брейер знал, что за этим последует. Даркин тут же подхватил ее на руки и поло¬жил на соседнюю лавочку. Теперь он будет делать ей массаж. И точно, Даркин уже снимал перчатки, аккурат¬но просовывал руки под ее пальто и начинал массиро¬вать бедро. Будет ли Берта стонать от боли? Да, тихонь¬ко. До Брейера доносились ее стоны! А теперь закроет ли она глаза, словно входя в состояние транса, закинет ли руки за голову, выгнет ли спину дугой, выставляя свою грудь вперед и вверх? Да, да, вот! Теперь ее пальто рас¬пахнется — да, он видел, как ее рука незаметно расстеги¬вает пуговицы. Он знал, что платье ее задралось, как всегда. Точно! Она постоянно сгибает и разгибает колени — вот этого Брейер раньше не видел, — и подол пла¬тья забирается вверх почти до самой талии. Остолбенев¬ший Даркин стоит рядом, не отрывая глаз от ее розовых шелковых трусиков и очертаний темного треугольника. Из своего укрытия Брейер заглядывает через плечо Даркина, ошеломленный не менее его. Прикрой ее, глу¬пец! Даркин пытается привести ее платье в должный вид и застегнуть пальто. Руки Берты мешают ему. Ее глаза закрыты. Она в трансе? Даркин выглядит взволнован¬ным — «я был бы не лучше», — думает Брейер, — и нер¬вно оглядывается по сторонам. Слава богу, вокруг нико¬го! Судорога начинает отпускать. Он помогает Берте встать, и она пытается идти. У Брейера начинается головокружение, ему кажется, что он покинул свое тело. В происходящем вокруг есть что-то нереальное, словно бы он смотрел спектакль в каком-то огромном театре с балкона, из первого ряда. Что он чувствует? Может, он ревнует Берту к доктору Даркину? Он молод, красив и одинок, Берта прижима¬лась к нему сильнее, чем когда-то прижималась к нему. Но нет! Нет ни следа ни ревности, ни враждебности. На¬оборот, он чувствует симпатию и некую близость к Дар¬кину. Берта не разделяет их, наоборот — она оказывает¬ся связующим звеном, объединяющим их в братство вол¬нения. Молодые люди продолжили прогулку. Брейер улыб¬нулся, увидев, что теперь не пациентка, а доктор шел не¬уклюжей, шаркающей походкой. Он искренне сочувст¬вовал своему преемнику: как часто ему самому приходи¬лось бороться с неудобствами пульсирующей эрекции во время прогулок с Бертой! «Вам повезло, доктор Даркин, что сейчас зима! — сказал себе Брейер. — Летом намного хуже — никакое пальто вас не спрячет. Придется запихи¬вать под ремень!» Пара, дойдя до конца тропинки, повернула назад и направилась в его сторону. Берта схватилась за щеку. Брейер видел, что теперь судорога охватила ее глазнич¬ные мышцы, она билась в агонии. Ни дня не обходилось без приступа лицевой боли, tic douluoreux , и боль была столь сильной, что справиться с ней мог только морфий. Берта остановилась. Он точно знал, что будет дальше. Это было ужасно. Снова ему показалось, что он в театре и, как режиссер или суфлер, показывает актерам, что де¬лать и говорить дальше. Возьми ее лицо в руки, ладо¬ни — на щеки, большие пальцы — на переносицу. Вот так, правильно. Теперь, слегка нажимая, поглаживай ее брови. Хорошо! Он видел, как расслабляется лицо Бер¬ты. Она потянулась к запястьям Даркина и приложила его руки к своим губам. Брейера пронзила боль, словно от удара ножом. Его руки она целовала так лишь однаж¬ды: это был момент их самой острой близости. Она по¬дошла ближе. Он слышал ее голос: «Папочка, мой доро¬гой папочка». Брейеру было очень больно слышать эти слова. Так она обычно называла его. Это все, что он смог услышать. Но этого было до¬вольно. Он встал и, не сказав удивленным медсестрам ни слова, вышел за ворота Бельвью и сел в ждущий его эки¬паж. Как в тумане, он вернулся в Констанц, где как-то умудрился сесть на поезд. Свисток локомотива помог ему прийти в себя. Сердце его бешено колотилось. Он откинулся на спинку сиденья и погрузился в обдумыва¬ние увиденного. «Эта медная табличка, мой венский ка¬бинет, дом, в котором я вырос, теперь вот Берта — все они остаются на своих местах, я не являюсь необходи¬мым условием их существования. Я случаен, заменяем. Спектакль Берты может проходить и без меня. Никто из нас для этого не нужен, даже сам господь бог. Ни я, ни Даркин, ни все наши преемники». Голова Брейера шла кругом. Может, ему требовалось больше времени, чтобы все произошедшее уложилось в его сознании. Он устал. Он откинулся назад, закрыл гла¬за в поисках убежища в мечтах о Берте. Но безуспешно! Его мысль шла по проторенным привычным дорожкам: он устроился перед мысленной сценой, подготовил исходные декорации и ждал, что будет дальше, — всегда решала Берта, не он, — и вернулся на свое место в зале в ожидании начала спектакля. Но действие не начиналось. Ничто не двигалось. Сцена оставалась недвижима в ожи¬дании его указаний. Экспериментируя с фантазией, Брейер обнаружил, что теперь он может по своему желанию вызвать и про¬гнать образ Берты. Когда он звал ее, она с готовностью появлялась в любом виде и в любой позе, в какой он по¬желает. Но она больше не вела независимое существова¬ние: ее образ оставался застывшим до тех пор, пока он не приказывал ей двигаться. Настройки ухудшались: он не был привязан к ней, она не имела над ним власти. Это была удивительная трансформация. Никогда рань¬ше Брейер не думал о Берте с таким безразличием. Нет, не с безразличием, но так спокойно, с таким самообла¬данием. Не было ни жгучей страсти, ни желания, но и злобы не было. Впервые он понял, что они с Бертой бы¬ли товарищами по несчастью. Она была такой же жер¬твой, как и он. Она тоже не смогла обрести себя. Она не выбирала свою жизнь, она была свидетельницей одних и тех же нескончаемых сцен. На самом деле, думая о Берте, Брейер вдруг осознал весь трагизм ее жизни. Может, сама она этого не пони¬мала. Может, она отказалась не только от выбора, но и от самого осознания этого. Она так часто «отсутствовала», пребывала в состоянии транса, даже не проживая свою жизнь. Брейер знал, что в этом плане Ницше ошибался! Он не был жертвой Берты. Они оба были жертвами. Как много он узнал! Если бы он только мог начать все сначала и стать ее врачом именно теперь. День, прове¬денный им в Бельвью, показал, насколько недолговеч¬ным был эффект его терапии. Как глупо было многие месяцы тратить на работу с симптомами — банальные, поверхностные стычки, — отказываясь от настоящей битвы, внутреннего сражения не на жизнь, а на смерть. Поезд с ревом вырвался из длинного туннеля. Взрыв яркого солнечного света вернул Брейера в настоящее. Он возвращался в Вену повидаться с Евой Бергер, его бывшей медсестрой. Он изумленно оглядел купе поезда. «Я снова сделал это, — подумал он. — Я сижу в поезде и мчусь к Еве, не имея при этом ни малейшего понятия, когда и как я принял решение повидаться с ней». Добравшись до Вены, Брейер взял фиакр до дома Евы и подошел к ее двери. Было четыре часа дня, и он чуть не развернулся и не ушел, будучи уверенным — и надеясь, — что она на ра¬боте. Но она была дома. Она явно была шокирована его появлением и стояла, молча уставившись на него. Когда он спросил, можно ли ему войти, она пригласила его в дом, окинув смущенным взглядом соседские двери. В ее присутствии ему сразу же стало легче. Шесть месяцев прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз, но ему, как и раньше, было легко выговариваться ей. Он рассказал ей обо всем, что случилось с тех пор, как он уволил ее: встреча с Ницше, постепенная трансформа¬ция, происшедшая с ним, решение претендовать на сво¬боду и уйти от Матильды, от детей, его последняя немая встреча с Бертой. «И теперь, Ева, я свободен. В первый раз за всю мою жизнь я могу делать все, что я хочу, идти, куда я хочу. Скоро, возможно, сразу после нашего разговора, я поеду на вокзал и выберу, куда ехать дальше. Даже сейчас я не знаю, куда я поеду: может, на юг, к солнцу, может, в Италию». Ева, женщина довольно разговорчивая, обычно отве¬чала целой речью на каждое его предложение, но сейчас, что удивительно, сохраняла молчание. «Разумеется, — продолжал Брейер, — я буду одинок. Ты знаешь, какой я. Но я смогу знакомиться со всеми, с кем захочу». В ответ от Евы — ни слова. «Или приглашу старого друга составить мне компа¬нию в путешествии по Италии». Брейер не мог поверить своим словам. Вдруг перед его глазами возникли его голуби, они заполняли собой все небо и все они кишели у окна его лаборатории, воз¬вращаясь обратно в свои клетки. Ева не отвечала на его инсинуации. Это напугало его, но и принесло облегчение. Она начала задавать ему во¬просы. «О какой свободе ты говоришь? Что ты имеешь в виду под словосочетанием «непрожитая жизнь»? — Она недоверчиво покачала головой. — Йозеф, я мало что по¬нимаю. Я всегда мечтала иметь твою свободу. Какую свободу могла иметь я? Когда тебе приходится думать о том, как расплатиться с мясником, у тебя не хватает вре¬мени думать о свободе. Ты хочешь освободиться от своей профессии? Посмотри, чем занимаюсь я! Когда ты меня уволил, я была вынуждена принять любое предложение, и теперь единственная свобода, о которой я мечтаю, — это свобода не работать в ночную смену в Главной боль¬нице Вены». «Ночная смена! Вот почему она дома в такое вре¬мя», — подумал Брейер. «Я предлагал тебе помочь устроиться на другую рабо¬ту. Ты не отвечала на мои послания». «Я была шокирована, — ответила Ева. — Я получила хороший урок: рассчитывать можно только на себя и ни на кого другого». Только сейчас, впервые за все это вре¬мя, она подняла голову и заглянула Брейеру прямо в глаза. Брейер вспыхнул от стыда, что не защитил ее, и начал просить у нее прощения, но Ева заторопилась сменить тему, заговорив о своей новой работе, свадьбе ее сестры, здоровье ее матери, отношениях с Герхардом, молодым юристом, с которым она впервые встретилась, когда он лечился в госпитале. Брейер знал, что своим визитом компрометирует ее, и собрался уходить. У дверей он неловко протянул ей руку и начал задавать вопрос, но заколебался, — а имеет ли он теперь право общаться с ней в том же фамильяр¬ном тоне? Он решил рискнуть. Хотя было ясно, что близости между ними уже не существовало, пятнадцать лет дружбы так просто вычеркнуть было нельзя. «Ева, я сейчас уйду. Но, пожалуйста, позволь мне за¬дать тебе один последний вопрос». «Спрашивай, Йозеф». «Я не могу забыть то время, когда мы были близки. Помнишь, однажды, поздно вечером, мы сидели в каби¬нете и проговорили целый час. Я рассказал тебе, как от¬чаянно и неудержимо меня тянет к Берте. Ты сказала, что боишься за меня, что ты мой друг, что ты не хочешь, чтобы я разрушил свою жизнь. Потом ты взяла мою руку, как сейчас я беру твою, и сказала, что ты готова сделать все, что угодно, все, что бы я ни попросил, толь¬ко бы спасти меня. Ева, не знаю сколько раз, наверное, сотни, я вспоминал этот наш разговор. Ты не представ¬ляешь, что это для меня значит, как часто я жалел, что отделался отговорками. А спросить я тебя хочу вот о чем — это, наверное, несложный вопрос: были ли твои слова искренними? Должен ли я был ответить тебе?» Ева высвободила свою руку, положила ее Брейеру на плечо и, запинаясь, произнесла: «Я не знаю, что сказать, Йозеф. Я не буду лгать. Прости, что я так отвечаю на твой вопрос, но во имя нашей былой дружбы я должна быть честной. Йозеф, я не помню этого разговора!» Два часа спустя Брейер обнаружил себя в вагоне вто¬рого класса, несущего его в Италию. Он понял, как важно для него было весь этот послед¬ний год иметь за своей спиной Еву в качестве подстра¬ховки. Он рассчитывал на нее. Он всегда был уверен, что она придет к нему на помощь по первому же его зову. Как она могла забыть? «Йозеф, а чего ты ожидал? — спросил он себя. — Что она, замороженная, лежит на полке в шкафу в ожидании того момента, когда ты откроешь дверь и вернешь ее к жизни? Тебе уже сорок лет, и пора бы понять, что твои женщины существуют независимо от тебя: у них своя жизнь, они взрослеют, они строят свою жизнь, они ста¬реют, они заводят новые знакомства. Не меняются толь¬ко мертвецы. Только твоя мать, Берта, парит во времени, ждет тебя». Внезапно ужасная мысль яркой вспышкой пронзила его мозг: не только Ева и Берта будут жить дальше без него, но и Матильда, что она тоже будет существовать без него, что придет день, и она полюбит другого. Ма¬тильда, его Матильда, с другим мужчиной — нет, мысль об этом была невыносимо болезненна. Слезы текли из его глаз. Он поднял глаза на багажную полку в поисках своего чемодана. Вот и он, на расстоянии вытянутой руки, тянется к нему своей латунной ручкой. Да, он точ¬но знал, что должен делать: схватить эту ручку, поднять чемодан, снять его с металлической полки, сойти с поез¬да на следующей же станции, все равно где, и сдаться на милость Матильды. Но перед его внутренним взором возник образ Ниц¬ше, сила влияния которого парализовала его. «Фридрих, как я мог все бросить? Я был идиотом, по¬слушавшись тебя!» «Ты уже отказался от всего, что было важно для тебя, еще до того, как мы встретились. Вот почему ты впал в отчаяние, Иозеф. Помнишь, как ты оплакивал потерю исключительно одаренного паренька?» «Но теперь у меня ничего не осталось!» «Ничто есть все! Чтобы стать сильным, тебе для нача¬ла потребуется пустить корни в ничто и научиться жить в самом одиноком одиночестве». «Моя жена, моя семья! Я люблю их! Как я мог поки¬нуть их? Я выйду на следующей станции». «Ты бежишь от себя самого. Запомни, что каждый момент возвращается вечно. Подумай об этом: каково вечно бежать от свободы!» «Я должен...» «Ты должен только стать тем, кто ты есть. Стать силь¬ным, иначе ты вечно будешь использовать других для своего развития». «Но Матильда! Мои клятвы! Я должен...» «Должен, должен! Ты не выживешь с такими вот ми¬зерными достоинствами. Учись быть грешным. Создай новое «Я» из праха своей старой жизни». Слова Ницше преследовали его до самой Италии. «Вечное возвращение». «Бесконечные песочные часы существования перево¬рачиваются — снова и снова». «Позвольте этой мысли овладеть вами, и, я клянусь, вам никогда не стать прежним». «Нравится ли вам эта идея? Или нет?» «Живите так, как вам нравится». «Пари Ницше». «Доведите вашу жизнь до конца». «Умрите вовремя». «Имейте смелость менять свои убеждения!» «Эта жизнь — это ваша жизнь навеки». Все началось два месяца назад в Венеции. И теперь путь Брейера снова лежал в город гондол. Когда поезд пересекал швейцарско-итальянскую границу и Брейер услышал итальянскую речь, мысли его отвлеклись от вечных вероятностей и вернулись в завтрашнюю реаль¬ность. Куда он пойдет, сойдя с поезда в Венеции? Где он проведет эту ночь? Что будет делать завтра? Что делал Ницше? Когда здоровье позволяло, он гулял, думал и писал. Но это был он. Как?.. Брейер знал, что для начала нужно было найти, чем зарабатывать себе на жизнь. Наличных денег ему хватит только на несколько недель, после чего Макс позаботит¬ся о том, чтобы банк ежемесячно высылал ему чек на скромную сумму. Он, разумеется, может продолжать ле¬чить. Как минимум три его бывших ученика работали в Венеции. Он мог бы без труда найти себе клиентов. Язы¬ковой барьер тоже не представлял для него проблемы: он хорошо воспринимал языки на слух и немного знал английский, французский и испанский; он быстро научится говорить по-итальянски. Но разве он принес такую ог¬ромную жертву только для того, чтобы воспроизвести в Венеции ту же жизнь, которую он вел в Вене? Нет, та жизнь остается в прошлом! Может, найти работу в ресторане? Смерть матери и слабость бабушки заставили его научиться готовить, а потом Брейер часто ассистировал при приготовлении се¬мейных трапез. Матильда дразнила его и выгоняла из кухни, но в ее отсутствие он часто околачивался у плиты и давал указания поварихе. Да, чем больше он думал над этим, тем больше ему нравилась эта идея. Но его манила не управленческая деятельность и не работа с деньгами: он хотел иметь дело с едой — готовить, украшать, пода¬вать на стол. Он приехал в Венецию поздно вечером и снова пере¬ночевал в привокзальном отеле. Утром он нанял гондо¬лу, добрался до центра города, где несколько часов гу¬лял, погруженный в свои мысли. Многие местные жите¬ли оборачивались на него. Он понял причину этого, когда увидел свое отражение в витрине магазина. Длин¬ная борода, шляпа, пальто, костюм, галстук — все это отталкивающе черного цвета. Он выглядел чужаком, точно соответствующим образу стареющего богатого венского еврея-врача. Прошлой ночью на вокзале он за¬метил группу проституток-итальянок, заманивающих клиентов. К нему не подошла ни одна из них, и не уди¬вительно! От бороды и похоронных одеяний нужно из¬бавляться. Его план понемногу приобретал все более конкрет¬ные очертания: во-первых, визит в парикмахерскую и посещение магазина с недорогой одеждой. Потом он на¬чнет активно учить итальянский язык. Недели через две-три он, скорее всего, сможет начать знакомиться с рес¬торанным бизнесом: Венеции наверняка нужен хороший ресторан с австрийской кухней, или даже с австро-ев-рейской — во время своей прогулки он видел несколько синагог. Тупое лезвие туда-сюда таскало за собой кожу его щеки, атакуя двадцатиоднолетнюю бороду. Иногда па¬рикмахеру удавалось чисто сбрить кусок бороды, но в большинстве случаев его лезвие зацеплялось за сваляв¬шиеся клочья жесткой, как проволока, рыжеватой боро¬ды, и резко дергало. Парикмахер был упрям и нетерпе¬лив. Его можно понять, подумал Брейер. Шестьдесят лир за такую бороду — смешные деньги. Жестом показав ему остановиться, Брейер извлек из кармана двести лир и предложил побрить его понежнее. Двадцать минут спустя, когда он разглядывал себя в треснутое зеркало парикмахерской, волна жалости к своему лицу накатила не него. Все эти десятилетия он не вспоминал о битве со временем, которую вело его лицо под покровом бороды. Теперь он видел, что на нем отпе¬чатались усталость и следы сражений. Твердо держались только лоб и брови, и они обеспечивали уверенную под¬держку ослабевшим, разгромленным дряблым кускам плоти, из которых состояло его лицо. Из каждой ноздри исходила огромная расщелина, отделяющая щеку от губ. Под глазами разбегался веер мелких морщинок. С каж¬дой щеки свисало подобие индюшиного зоба. А его под¬бородок! Он совсем забыл о том, что борода скрывала позор крохотного подбородка, который теперь выглядел еще более жалким и изо всех сил старался спрятаться под навесом влажной нижней губы. По дороге к магазину одежды Брейер рассматривал, во что одеты люди на улицах, и решил приобрести теп¬лое короткое темно-синее пальто, крепкие ботинки и толстый полосатый свитер. Но все, кого он видел, были младше его. Что носили люди постарше? В конце кон¬цов, где они все? Все вокруг выглядели так молодо. Кто станет его другом? Как он будет знакомиться с женщи¬нами? Может, это будет официантка в ресторане или учительница итальянского. «Но, — подумал он, — мне не нужна другая женщина! Мне никогда не найти такую, как Матильда. Я люблю ее. Это безумие. Почему я ушел от нее? Я слишком стар для того, чтобы начинать новую жизнь. Я самый старый человек на этой улице. Может, разве что эта старуха с клюкой старше меня или вон тот сгорбившийся продавец овощей». Вдруг у него закружилась голова. Он чуть не падал. За своей спиной он услышал голос: «Йозеф, Йозеф!» «Чей это голос? Он кажется знакомым!» «Доктор Брейер! Йозеф Брейер!» «Кто может знать, где я?» «Йозеф, послушайте! Я считаю от десяти до одного. Когда я досчитаю до пяти, вы откроете глаза. Когда я скажу «Один», вы проснетесь окончательно. Десять, де¬вять, восемь...» «Мне знаком этот голос!» «Семь, шесть, пять...» Его глаза открылись. Над собой он увидел улыбаю¬щееся лицо Фрейда. «Четыре, три, два, один! Теперь вы совсем просну¬лись! Сейчас!» Брейера охватила тревога: «Что случилось? Где я, Зиг?» «Все в порядке, Йозеф. Просыпайся!» — Голос Фрей¬да был твердым и вместе с тем успокаивающим. «Что произошло?» «Подожди пару минут, Йозеф. Ты все вспомнишь». Брейер увидел, что лежит на кушетке в своей библио¬теке. Он сел. И снова спросил: «Что произошло?» «Это ты мне расскажешь, что произошло, Йозеф. Я сделал все точно так, как ты говорил». Брейер все еще ничего не понимал, и Фрейд пояснил: «Неужели ты не помнишь? Ты пришел ко мне вчера ве¬чером и попросил приехать к тебе сегодня утром в один¬надцать, чтобы ассистировать при проведении психоло¬гического эксперимента. Когда я приехал, ты попросил загипнотизировать тебя, используя в качестве маятника твои часы». Брейер засунул руку в жилетный карман. «Вот они, Йозеф, на кофейном столике. Потом, помнишь, ты попросил дать тебе инструкцию крепко ус¬нуть и визуализировать набор событий. Ты сказал, что первая часть эксперимента будет посвящена расстава¬нию — с твоей семьей, с друзьями, даже с пациентами, и что я должен по необходимости давать тебе внушения вроде «Попрощайся» или «Ты не можешь вернуться до¬мой». Следующая часть эксперимента была посвящена началу новой жизни, и от меня требовалось давать такие внушения: «Продолжай» или «Что ты собираешься де¬лать дальше?» «Да, да, Зиг, я просыпаюсь. Я начинаю все это вспо¬минать. Сколько сейчас времени?» «Час дня, воскресенье. Ты был в этом состоянии два часа, как мы и планировали. Скоро все соберутся на обед». «Расскажи мне в подробностях, что происходило. Что ты видел?» «Ты быстро вошел в транс, Йозеф, и большую часть времени был под гипнозом. Я могу предположить, что разыгрывалась какая-то увлекательная драма — но без¬молвно, в твоем внутреннем театре. Раза два-три каза¬лось, что ты вот-вот выйдешь из транса, и я погружал тебя глубже в это состояние, внушая тебе, что ты путе¬шествуешь, чувствуешь, как качается поезд, ты кладешь голову на спинку сиденья и крепко засыпаешь. Судя по всему, каждый раз мне это удавалось. Что я еще могу рассказать тебе? Казалось, ты был очень несчастен; пару раз ты плакал, пару раз выглядел напуганным. Я спра¬шивал тебя, не хочешь ли ты прекратить это, но ты качал головой, и я вел тебя дальше». «Я говорил вслух?» — спросил Брейер, потирая глаза. Он все еще пытался окончательно прийти в себя. «Мало. Твои губы практически постоянно двигались, так что я подумал, что тебе казалось, что ты с кем-то раз¬говариваешь. Я смог разобрать лишь несколько слов. Несколько раз ты звал Матильду, еще я услышал имя Берта. Ты говорил о дочери?» Брейер колебался. Что он должен был ответить? Он хотел рассказать Зигу обо всем, но интуиция подсказы¬вала, что этого делать не следует. В конце концов, Зигу было всего двадцать шесть, и он относился к Брейеру как к отцу или старшему брату. Эти отношения стали привычными для них обоих, и Брейер не был готов к не¬удобствам, которые неизбежно возникнут из-за резких перемен. Тем более Брейер знал, насколько неопытен и под¬вержен предрассудкам был его молодой друг в вопросах любви и чувственных отношений. Он вспомнил, как смутил и озадачил Зига своим утверждением о том, что все неврозы начинаются в супружеской постели! А ка¬ких-то несколько дней назад Фрейд с негодованием осуждал эротические приключения молодого Шницлера. Какого же понимания можно было ожидать от него в от¬ношении сорокалетнего отца семейства, влюбленного в пациентку двадцати одного года от роду? Особенно если учесть, что Зиг безгранично обожал Матильду! Нет, от¬кровенничать с ним не стоит. Лучше поговорить об этом с Максом или Фридрихом! «О дочери? Не могу сказать точно, Зиг. Я не помню. Но мою мать тоже звали Берта, ты знал об этом?» «Ой, да, я совсем забыл! Но она умерла, когда ты был совсем маленьким, Йозеф. Зачем тебе понадобилось прощаться с ней сейчас?» «Может, я никогда раньше не позволял ей уйти. Я ду¬маю, что некоторые взрослые поселяются в мозге ребен¬ка и не хотят уходить. Может, стоит выдворить их оттуда, пока мы еще можем контролировать свои мысли!» «Гм-м-м, интересно. Посмотрим, что ты еще гово¬рил. Я слышал: «Больше никакой медицины», а еще, как только я собрался будить тебя, ты сказал: «Я слишком стар, чтобы начинать новую жизнь!» Йозеф, я горю лю¬бопытством! Что все это значит?» Брейер осторожно подбирал слова: «Вот что я могу тебе сказать, Зиг. Все это связано с профессором Мюл¬лером. Он заставил меня задуматься о том, как я живу, и я понял, что на данном этапе я уже принял большинство уготованных мне решений. Но мне стало интересно, как бы это выглядело, если бы я сделал тогда другой выбор: жизнь без медицины, без моей семьи, венской культуры. Так что я попробовал провести мысленный экспери¬мент, освободить себя от этих случайных конструктов, встретиться с неопределенностью, даже начать какую-нибудь другую жизнь». «И что ты понял?» «У меня еще не окончательно прояснилось в голове. Мне нужно будет время, чтобы со всем разобраться. Единственное, в чем я вполне уверен, так это в том, что нельзя позволять жизни управлять собой. Иначе это за¬кончится тем, что в сорок лет у тебя появится ощуще¬ние, что ты так никогда и не жил по-настоящему. Что я понял? Может, что жить надо сейчас, чтобы в пятьдесят я не вспоминал о своих сорока с сожалением. Это и тебя касается. Каждый, кто хорошо тебя знает, Зиг, понима¬ет, что ты обладаешь исключительными способностями. На тебе лежит огромная ответственность: чем плодороднее почва, тем большее преступление не возделывать ее». «Ты стал другим, Йозеф. Может, транс изменил тебя. Ты никогда не говорил со мной так. Спасибо, твоя вера воодушевляет меня, но она и возлагает на меня груз от¬ветственности» . «А еще я понял, — сказал Брейер, — или, может, это одно и то же, не знаю точно... Я понял, что мы должны жить так, как если бы мы были свободны. Да, от судьбы не уйдешь, но мы должны наталкиваться на нее, мы должны желать, чтобы уготованное нам судьбой случи¬лось с нами. Мы должны любить свою судьбу. Это как...» Послышался стук в дверь. «Вы, двое, все еще здесь? — спросила Матильда. — Можно мне войти?» Брейер быстро открыл дверь. Матильда внесла в ком¬нату тарелку с крошечными дымящимися wurst , в кон¬вертиках из слоеного теста: «Твои любимые, Йозеф. Я утром вдруг вспомнила, что уже сто лет тебе их не го¬товила. Обед готов. Макс с Рахелью уже здесь, остальные в пути. Зиги, ты остаешься. Я уже накрыла на тебя. Твои пациенты подождут еще часок». Поняв намек Брейера, кивком показавшего, что их нужно оставить наедине, Фрейд вышел из комнаты. Брейер обнял Матильду: «Знаешь, дорогая, странно, что ты спросила, здесь ли мы до сих пор. Я потом расскажу те¬бе, о чем мы говорили, но это было похоже на путешест¬вие далеко-далеко. Мне кажется, что я очень долго был в отъезде. А теперь я вернулся». «Это хорошо, что ты вернулся, Йозеф, — Матильда коснулась его щеки и нежно потрепала бороду. — Я рада приветствовать тебя дома. Я скучала по тебе». Обед, в соответствии со стандартами семьи Брейеров, проходил в узком кругу — -за столом лишь девять взрос¬лых: родители Матильды; Руфь, вторая сестра Матиль¬ды, с мужем Мейером; Рахель и Макс; и Фрейд. Дети ввосьмером сидели за отдельным столиком в фойе. «Что ты на меня смотришь, — промурлыкала, обра¬щаясь к мужу Матильда, убирая со стола большую миску картофельно-морковного супа. — Ты заставляешь меня краснеть, Йозеф, — прошептала она, ставя на стол ог¬ромную тарелку с тушеным телячьим языком и изю¬мом. — Прекрати, Йозеф, что ты уставился на меня!» — повторила она, помогая убрать со стола перед подачей десерта. Но Йозеф не прекращал. Словно впервые, он изучал лицо жены. Ему было больно видеть, что она тоже при¬нимает участие в этой битве со временем. Ее щеки не были изрезаны расщелинами — она этого не допусти¬ла, — но она не смогла удержать все фронты, и тонень¬кие морщинки разбегались из уголков глаз и ото рта. Ее волосы, собранные назад и вверх и завернутые в блестя¬щий пучок, были пронизаны столбиками седины. Когда это появилось? Была ли в этом доля его вины? Объеди¬нившись вместе, он и она понесли бы меньшие потери. «Почему это я должен прекратить? — поинтересовал¬ся Брейер, приобнимая Матильду за талию, когда она потянулась за его тарелкой. Потом он прошел следом за ней в кухню: — Почему мне нельзя смотреть на тебя? Я... Но, Матильда, я довел тебя до слез!» «Это хорошие слезы, Йозеф. Но и грустные, когда я думаю, как много времени прошло. Странный какой-то день. Так о чем вы все-таки говорили с Зиги? Знаешь, что он сказал мне за обедом? Что он собирается назвать свою первую дочь в честь меня! Он говорит, что хочет, чтобы в его жизни были две Матильды». «Я всегда подозревал, что Зиги умен, но теперь мы можем быть в этом уверены. Этот день действительно странный. Но и очень важный — я решил взять тебя в жены». Матильда поставила обратно поднос с кофейными чашками и притянула его голову к себе для поцелуя в лоб: «Ты напился шнапса, Йозеф? Ты говоришь какую-то чепуху, — она снова подняла поднос, — но мне это нравится. — Прежде чем толкнуть дверь в столовую, она обернулась к нему и сказала: — Я думала, что ты решил взять меня в жены четырнадцать лет назад». «Дело в том, что я выбираю это сегодня, Матильда. И каждый день». После кофе и фирменного торта Матильды Фрейд умчался в больницу. Брейер и Макс прихватили по бока¬лу сливовицы в библиотеку и сели за шахматы. После милостиво короткой партии, в течение которой Макс быстро расправился с французской защитой, проведя испепеляющую фланговую атаку королевой, Брейер ос¬тановил руку Макса, который собрался расставлять фи¬гуры для следующего захода. «Мне нужно поговорить с тобой», — сказал он своему шурину. Макс быстро спра¬вился с разочарованием, отодвинул в сторону фигуры, закурил очередную сигару, выпустил длинную струйку дыма и выжидающе посмотрел на Брейера. После тех осложнений, которые возникли пару не¬дель назад, когда Брейер впервые рассказал Максу о Ницше, мужчины заметно сблизились. Ставший терпеливым и сочувствующим слушателем, Макс в течение всего этого времени с большим интересом следил за встречами Брейера с Удо Мюллером по его рассказам. Сегодня он казался ошеломленным подробным переска¬зом вчерашней беседы на кладбище и удивительного ут¬реннего сеанса гипноза. «То есть, пока ты был в трансе, первое, что ты обо мне подумал, было то, что я попытаюсь преградить дверь, чтобы не дать тебе уйти? Да, я, наверное, так бы и поступил. А кого я буду обыгрывать в шахматы? Но се¬рьезно, Йозеф, ты как-то иначе выглядишь. Ты действи¬тельно считаешь, что выкинул Берту из головы?» «Это поразительно, Макс. Теперь я могу думать о ней точно так же, как о любом другом человеке. Я будто пе¬ренес хирургическую операцию по отделению образа Берты от всех эмоций, которые я приписывал ему рань¬ше! Я абсолютно уверен в том, что эта операция была произведена в тот момент, когда я увидел ее в саду с новым доктором!» «Ничего не понимаю, — потряс головой Макс. — Или от меня и не требуется что-либо понимать?» «Мы должны постараться. Может, я ошибаюсь, ут¬верждая, что мое увлечение Бертой умерло в ту же мину¬ту, когда я увидел ее с доктором Даркиным, — я имею в виду свою фантазию о докторе Даркине, которая была настолько правдоподобной, что до сих пор кажется мне событием реальной жизни. Я уверен, что моя влюблен¬ность начала сдавать позиции еще с тех пор, как Мюллер объяснил мне, каким образом я наделил ее столь силь¬ной властью. Гипнотическая фантазия о Берте и докторе Даркине появилась как раз вовремя, чтобы устранить ее полностью. Она перестала иметь власть надо мной, когда я увидел, что знакомые мне сцены повторяются с ним, словно механически. Вдруг я осознал, что она не имеет силы. Она не в состоянии контролировать собственные действия, на самом деле она такая же беспомощная и пассивная, как и я в свое время. Мы были всего лишь дублерами в драме одержимости друг для друга». Брейер ухмыльнулся: «Но, знаешь, со мной случи¬лось и более важное событие: мои чувства к Матильде изменились. Я в какой-то мере ощущал это в трансе, сейчас это выглядит совершенно определенно. Во время обеда я не мог оторвать от нее глаз, и на меня накатыва¬ли волны нежности». «Да уж, — улыбнулся Макс, — я видел, как ты на нее смотришь. Было забавно наблюдать за тем, как краснела Матильда. Словно я давным-давно наблюдаю за какими-то вашими играми. Может, все предельно просто: ты це¬нишь ее теперь потому, что ты близко подошел к пони¬манию, каково было бы потерять ее». «Да, и это тоже, но есть и другие причины. Знаешь, много лет я возмущался, потому что мне казалось, что Матильда посадила меня на поводок. Я ощущал себя ее заложником и мечтал вырваться на свободу — попробо¬вать других женщин, жить другой, совершенно не похо¬жей на эту жизнью. Но когда я сделал то, о чем меня просил Мюллер, когда я вырвал свою свободу, я запаниковал. В трансе я пытался избавиться от этой свободы. Я протягивал об¬рывок своего поводка сначала Берте, потом Еве. Я гово¬рил им: «Пожалуйста, привяжите меня. Вот моя шея. Я не хочу быть свободным». Макс мрачно кивнул. «Помнишь, — продолжил Брейер, — что я рассказы¬вал тебе о своей поездке в Венецию в трансе? Эта парик¬махерская, где я увидел свое стареющее лицо? Улица ма¬газинов с одеждой, на которой я оказался самым ста¬рым? Помню, Мюллер что-то говорил об этом: «Не ошибись в выборе врага». Думаю, в этом все дело! Все эти годы я сражался не с тем врагом. Моим истинным вра¬гом была не Матильда, а судьба. Истинным врагом было старение, смерть, мой собственный страх свободы. Я ви-нил Матильду за то, что она не дает мне увидеть то, что я сам не желаю видеть! Интересно, сколько еще мужей ис¬пытывают те же чувства по отношению к своим женам?» «Могу предположить, что я один их них, — сказал Макс. — Знаешь, я часто вспоминаю наше детство, годы, которые мы провели вместе во время учебы в универси¬тете. «Ах, что мы потеряли! — думаю я. — Как я мог по¬зволить этому времени ускользнуть из наших рук?» А по¬том начинаю тайком винить в этом Рахель, — будто это она виновата в том, что детство уходит, будто она вино¬вата в том, что я старею!» «Да, Мюллер сказал, что наш истинный враг — это «ненасытная пасть времени». Но я почему-то не чувст¬вую себя таким уж беззащитным перед этой пастью. Се¬годня, чуть ли не в первый раз, я чувствовал, что я хочу жить той жизнью, которой я живу. Я подтверждаю сде¬ланный мною выбор жизни. На данный момент, Макс, мне бы не хотелось ничего менять из того, что я сделал». «Каким бы умным ни был твой профессор, Йозеф, сдается мне, что ты со своим экспериментом с гипнозом переплюнул его. Ты нашел способ принять необратимое решение, не принимая необратимого решения. Но я до сих пор не могу кое-что понять. Что было с той частью тебя, которая направляла ход эксперимента уже непо¬средственно под гипнозом? Пока ты находился в трансе, часть тебя должна была осознавать, что происходит на самом деле». «Ты прав, Макс. Где был свидетель того, как «Я» ра¬зыгрывало остальную часть «Меня». Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова. Когда-нибудь кто-то, кто будет намного умнее меня, придет и разгада¬ет эту загадку. Но мне не кажется, что я переплюнул Мюллера. На самом деле мне кажется, что дела обстоят совершенно иначе: думаю, я разочаровал его. Я отказал¬ся следовать его предписаниям. А может, я просто осоз¬нал пределы своих возможностей. Он часто повторяет: «Каждый человек должен определить для себя, какое ко¬личество правды он сможет вынести». Кажется, я с этим определился. А еще, Макс, я разочаровал его как врач. От меня не было никакой пользы. На самом деле я уже давно даже и не думаю о том, чтобы вылечить его». «Не казни себя за это, Йозеф. Ты всегда слишком строг с собой. Ты не такой, как он. Помнишь, мы вместе записались на курс по религиозным мыслителям — док¬тор Джодл, да? — и называл он их «духовидцами». Вот кто твой Мюллер — духовидец! Я уже давно перестал по¬нимать, кто из вас врач, а кто пациент, но если бы ты лечил его и даже если бы ты мог изменить его — а ты не можешь, — захотел ли бы ты менять его? Ты когда-ни¬будь слышал о женатом или окультуренном, приручен¬ном духовидце? Нет, это уничтожит его. Я думаю, ему на роду написано быть одиноким пророком. Знаешь, о чем я думаю? — спросил Макс, открывая коробку с шахмата¬ми. — Я думаю, что был проведен достаточный курс ле¬чения. Может, его пора заканчивать. Может, еще немно¬го такого вот лечения, и в живых не останется ни паци¬ента, ни доктора!»

МАКС БЫЛ ПРАВ. Пора было остановиться. Но Йозеф все равно удивил сам себя, когда в понедельник утром он вошел в плату №13 и объявил о своем полном выздоровлении. Ницше, который причесывал свои усы, сидя на кро¬вати, был удивлен еще больше. «Выздоровел? — воскликнул он, роняя свой черепа¬ховый гребень на покрывало. — Не может быть! Как та¬кое могло случиться? Вы казались таким расстроенным, когда мы расставались с вами в субботу. Я беспокоился о вас. Не слишком ли я был суров? Вызывающ? Я думал, что вы, наверное, откажетесь от нашего терапевтическо¬го проекта. О чем я только не думал, но мне и в голову не приходило, что я услышу о полном вашем выздоровле¬нии!» «Да, Фридрих, я и сам удивляюсь. Это произошло внезапно — это был непосредственный результат нашего вчерашнего сеанса». «Вчерашнего? Но вчера же было воскресенье. Мы с вами не встречались». «Нет, встречались, Фридрих. Только вас там не было. Это долгая история». «Расскажите мне эту историю, — попросил Ницше, вставая с кровати. — Расскажите мне все до мелочей! Я хочу знать все о вашем выздоровлении». «Пойдемте, сядем на наши стулья для разговора», — сказал Брейер, устраиваясь на привычном месте. «Так много надо рассказать», — начал он, и сидящий рядом с ним Ницше жадно наклонился к нему, баланси¬руя буквально на краешке сиденья. «Начнем с субботнего дня, — торопливо вставил Ниц¬ше, — после нашей прогулки в Simmeringer Haide». «О да! Эта безумная прогулка на ветру! Это была пре¬красная прогулка. И ужасная! Вы правы — когда мы вер¬нулись к фиакру, я был в ужасном состоянии. Ваши сло¬ва били по мне, словно молот по наковальне. Они еще долго звучали во мне, особенно одна фраза». «Какая фраза?» «О том, что единственный для меня способ спасти мой брак — разрушить его. Это одно из самых непонятных мне утверждений: чем больше я над этим думал, тем сильнее оно сбивало меня с толку!» «Мне стоило выражаться яснее, Йозеф. Я хотел толь¬ко сказать, что идеальные отношения в браке возможны только тогда, когда они не являются необходимым усло¬вием выживания человека». На лице Брейера все еще было написано полное не¬понимание, и Ницше добавил: «Я имел в виду, что для того, чтобы быть полностью связанным с другим челове¬ком, вам придется сначала найти связь с самим собой. Если мы не можем смириться со своим одиночеством, мы начинаем использовать другого как укрытие от изо¬ляции. Только когда человек сможет жить подобно орлу, не имея возможности высказаться кому бы то ни было, сможет обратиться к другому с любовью, только тогда он будет способен заботиться о росте другого. Итак, если человек не способен разрушить свой брак, этот брак за¬ключен на небесах». «То есть, Фридрих, вы хотите сказать, что единствен¬ный способ спасти брак — это быть способным разру¬шить его? Это уже легче понять. — Брейер задумался. — Этот указ прекрасно подходит холостяку, но для холос¬тяка он практически неосуществим. Чем такой эдикт может быть полезен мне? Мне это напоминает попытку перестроить корабль в открытом море. В субботу я столкнулся с парадоксом необходимости окончательно и бесповоротно разрушить отношения с женой для того, чтобы спасти наш брак. И тогда меня посетило внезап¬ное озарение». Ницше, распаленный любопытством, снял очки и слишком уж сильно подался вперед. Еще пара дюймов, подумал Брейер, и он не сможет удержаться на стуле. «Насколько хорошо вы представляете себе, что такое гипноз?» «Животный магнетизм? Месмеризм? Я мало знаю об этом, — ответил Ницше. — Я слышал, что сам Месмер был негодяем, но не так давно я прочитал, что некото¬рые знаменитые французские врачи используют месме¬ризм при лечении большого количества разнообразных заболеваний. И еще, конечно же, что вы применяли его в работе с Бертой. Я знаю только то, что это похоже на состояние сна, в котором человек становится исключи¬тельно внушаемым». «Не только, Фридрих. В этом состоянии человек спо¬собен переживать поразительно правдоподобные галлю¬цинаторные видения. Я вдруг понял, что в состоянии гипнотического транса я смогу пережить разрыв отно¬шений с женой, избежав этого в реальной жизни». Брейер рассказал Ницше все, что с ним происходило. Почти все! Он начал было описывать, как наблюдал за Бертой и доктором Даркиным в саду Бельвью, но поче¬му-то решил умолчать об этом. Так что в рассказ вошла только его поездка в Бельвью и импульсивный побег от¬туда. Ницше слушал, все быстрее кивая головой и закаты¬вая глаза в сосредоточенном напряжении. Когда Брейер закончил свой рассказ, он не произнес ни слова, как если бы был разочарован. «Фридрих, у вас пропал дар речи? Это с вами впер¬вые. Я тоже сбит с толку, но я знаю только одно: сегодня я чувствую себя замечательно. Я жив. Мне лучше, чем когда-либо. Я ощущаю свое присутствие — я здесь, с ва¬ми, а не притворяюсь, что я здесь, думая втайне о Берте». Ницше выслушал его, но сам так ничего и не сказал. Брейер продолжал: «Фридрих, мне тоже грустно. Я даже не хочу думать о том, что наши беседы прекра¬тятся. Вам известно обо мне больше, чем кому-либо, и я ценю нашу связь. Но есть и еще одно чувство — стыд! Да, я выздоровел, но я испытываю чувство стыда. Мне кажется, что, обратившись к гипнозу, я обманул вас. Я пошел на риск, ничем не рискуя! Я, должно быть, ра¬зочаровал вас». Ницше энергично покачал головой: «Нет, вовсе нет!» «Я знаком с вашими стандартами, — возразил Брей¬ер. — Вы просто не можете не думать, что я дал слабину. Я не раз слышал от вас вопрос: «какое количество прав¬ды вы можете вынести?» Даже в состоянии транса я не смог оправдать ваши ожидания. Я представлял себе, как пытаюсь проследовать по вашему примеру в Италию, пытаюсь зайти так же далеко, как это сделали вы, так да-леко, как вам бы этого хотелось, — но мне не хватило духа». Все еще качая головой, Ницше подался вперед, поло¬жил руки на подлокотник стула, на котором сидел Брей¬ер, и сказал: «Нет, Йозеф, ты зашел далеко, — дальше большинства из нас». «Я думаю, я дошел до предела своих далеко не безгра¬ничных возможностей, — отозвался Брейер. — Вы всег¬да говорили, что я должен найти свой путь и не искать единый путь или ваш путь. Может быть, работа, общест¬во, семья — это и есть мой путь к смыслу жизни. Но мне все равно кажется, что я не смог, что я привык к ком¬форту, что я не могу смотреть на солнце истины, как это делаете вы». «Да и мне порой хочется укрыться в тени». В задумчивом голосе Ницше звучала грусть. Он тяже¬ло вздыхал, и Брейер вспомнил о том, что они, два паци¬ента, были связаны терапевтическим контрактом, в со¬ответствии с которым только один из них мог излечить¬ся. Может, еще не поздно, подумал Брейер. «Фридрих, хотя я и объявил себя излечившимся, мне бы не хотелось прекращать общение с вами». Ницше покачал головой — слабо, но решительно: «Нет, оно исчерпало себя. Пришло время». «Это будет эгоизмом с моей стороны, — возразил Брейер. — Я так много взял и так мало дал взамен. Но я знаю и то, что у меня было так мало возможностей по¬мочь вам — вы совсем не хотели мне помогать, у вас даже не было приступов мигрени». «Лучший подарок, который вы можете мне сде¬лать, — это помочь мне разобраться в вашем выздоров¬лении». «Я думаю, — ответил Брейер, — что самым мощным фактором стало то, что я понял, кто мой истинный враг. Когда я осознал, что должен бороться с истинными вра¬гами — с временем, со старением, со смертью, — я при¬шел к пониманию того, что Матильда не противник, не спаситель, но попутчик, составляющий мне компанию в утомительном путешествии по реке жизни. Каким-то об¬разом эта простая мысль выпустила из заключения всю мою любовь к ней. Сегодня, Фридрих, мне нравится идея о вечном повторении моей жизни. Наконец, я могу сказать: «Да, я выбрал жизнь для себя. И я сделал хоро¬ший выбор». «Да, да. Я понимаю, что вы изменились, — сказал Ницше, подгоняя Брейера. — Но я хочу понять механизм этого изменения». «Я могу сказать только то, что в течение последних двух лет я был сильно напуган собственным старением, или, как вы сказали, «аппетитом времени». Я сопротив¬лялся — но вслепую. Я нападал не на врага, а на свою жену, и в конце концов, в отчаянии, обрел спасение в руках того, кто мог спасти меня. — Брейер замолчал, по¬чесывая голову. — Я не знаю, что добавить, разве что благодаря вам я нашел ключ к разгадке жизни: во-пер¬вых, желать необходимое, во-вторых, любить желаемое». Ницше, пораженный словами Брейера, едва сдержи¬вал волнение. «Amor fati — люби свою судьбу. Йозеф, наше родство душ поистине сверхъестественно! Я планировал посвя¬тить следующий — и последний в этом курсе занятий — урок именно Amorfati. Я собирался научить вас бороться с отчаянием, превращая «так это было» в «так сделал я». Но вы опередили меня. Вы стали сильным, может, даже созрели, — но... — Ницше запнулся, охваченный внезап¬ным волнением. — Эта Берта, которая ворвалась в ваш разум и пленила его, которая не давала вам покоя — вы не рассказали мне, как изгнали ее». «Это не имеет значения, Фридрих. Намного важнее то, что я перестал оплакивать прошлое и...» «Вы говорили, что хотите тоже дать мне что-то. По¬мните? — воскликнул Ницше, и отчаяние в его голосе встревожило Брейера. — Так дайте мне то, о чем я про¬шу. Скажите мне, как вы заставили ее уйти! Я хочу знать все подробности!» «Каких-то две недели назад, — вспомнил Брейер, — это я умолял Ницше сказать мне, что конкретно мне нужно делать, а Ницше утверждал, что единого пути не существует и каждый должен искать свою собственную истину. Насколько же сильно должен страдать Ницше, чтобы отрекаться теперь от своих собственных слов и на¬деяться вычленить из моего выздоровления путь к свое¬му собственному. Нельзя потакать ему в этом», — решил Брейер. «Я ничего так не хочу, как что-то дать вам, Фрид¬рих, — сказал он. — Но это должен быть реальный, ве¬щественный дар. В вашем голосе я слышу настойчи¬вость, но вы скрываете свои истинные желания. Доверь¬тесь мне — один-единственный раз! Скажите мне, что именно вы хотите получить. Если я могу дать вам то, что вам нужно, это будет вашим». Ницше вскочил со стула и начал расхаживать взад-вперед по комнате. Через несколько минут он подошел к окну и остался стоять там, повернувшись спиной к Брейеру. «Серьезному человеку нужны друзья, — заговорил он, обращаясь скорее к себе самому, нежели к своему собеседнику. — Когда все рушится, у него остаются его боги. Но у меня нет ни друзей, ни богов. Во мне, как и в вас, живут страсти, и ничто не может сравниться со страстным желанием совершенной дружбы, дружбы inter pares, среди равных. Что за опьяняющие слова — inter pares, слова, в которых отрада и надежда для такого, как я, который всегда был одинок, который всегда искал, но никогда не встречал того, кто в точности ему подходит. Иногда я изливал душу в письмах сестре, друзьям, но когда я сталкиваюсь с людьми лицом к лицу, я пристыжено отворачиваюсь». «Как вы отвернулись от меня сейчас?» — перебил его Брейер. «Да», — отозвался Ницше и замолчал. «У вас есть, что мне рассказать сейчас, да, Фридрих?» Ницше, не отрываясь от окна, покачал головой: «В тех редких случаях, когда меня охватывало одиноче¬ство, и я позволял себе публичные излияния о своих страданиях, часом позже я содрогался от отвращения к себе, я становился чужим самому себе, словно я лишался собственного общества. Я также не позволял никому откровенничать со мной — я не испытывал ни малейшего желания навле¬кать на себя долговое обязательство взаимных открове¬ний. Я сторонился всего этого, до того самого дня, разу¬меется, — он обернулся к Брейеру, — когда я пожал ва¬шу руку и согласился на заключение нашего странного договора. Вы стали первым человеком, с которым я до¬шел до конца. Но даже от вас я первое время ожидал предательства». «А потом?» «Вначале, — ответил Ницше, — вы смущали меня: я никогда не слышал столь искренних рассказов. Потом я стал нетерпеливым, потом — критичным и осуждающим. Затем все снова изменилось: я начал восхищаться вашей смелостью и честностью. Потом появилось трепетное отношение к вашему доверию мне. А теперь, сегодня, я с глубокой грустью думаю о расставании с вами. Я видел вас во сне прошлой ночью — это был грустный сон». «Что вам приснилось, Фридрих?» Ницше вернулся на стул и заглянул в лицо Брейера: «Мне снилось, что я просыпаюсь здесь, в больнице. Кру¬гом темнота, мне холодно. Никого нет. Я хочу найти вас. Я зажигаю лампу и заглядываю в пустые комнаты — вас нигде нет. Я спускаюсь по лестнице в общую комнату и вижу там странную картину: костер — не огонь в ками¬не, а именно костер, аккуратно сложенный посреди ком¬наты, вокруг которого сидят, словно греются, восемь вы-соких камней. Меня вдруг охватила дикая грусть, и я расплакался. Тогда я действительно проснулся». «Странный сон, — сказал Брейер. — Что вы можете про него сказать?» «Я помню только ощущение глубочайшей грусти, сильную тоску. Раньше я никогда не плакал во сне. По¬можете?» Брейер повторил про себя простое слово, сказанное Ницше: «Поможете?». Вот чего он ждал. Мог ли он три недели назад представить себе, что услышит такие слова от Ницше? Нельзя упускать такую возможность. «Восемь камней греются у костра, — отозвался он. — Любопытный образ. Знаете, что приходит мне на ум? Вы, конечно, помните, как в Gasthaus герра Шлегеля у вас начался приступ мигрени?» Ницше кивнул: «Большую часть помню. Но какое-то время я был без сознания, так?» «Я не все рассказал вам, — сказал Брейер. — Когда вы были в коматозном состоянии, у вас вырвалось не¬сколько грустных фраз. Одна из них звучала так: «Нет гнезда, нет гнезда!» Ницше смотрел на него непонимающими глазами: «Нет гнезда»? Что я хотел этим сказать?» «Я думаю, что под этим вы подразумевали, что для вас нет места ни среди друзей, ни в обществе. Думаю, Фридрих, вас манит домашний очаг, но вас пугает это ваше желание. — Голос Брейера стал тише: — В это вре¬мя года вы, наверное, одиноки. Большинство пациентов уже покинули стены больницы, чтобы встретить рождественские праздники в кругу семьи. Может, комнаты в вашем сне опустели именно поэтому. Вы искали меня, а наткнулись на костер, у которого греются восемь кам-ней. Кажется, я знаю, что это может значить: мой семей¬ный очаг окружают семь человек: пятеро моих детей, моя жена и я. Может, восьмой камень — это вы? Может, в этом сне — желание дружбы со мной и тепла моего очага. Если это так, рад буду принять вас. — Брейер по¬дался вперед и сжал руку Ницше: — Поедемте ко мне домой, Фридрих. Пусть мое отчаяние отступило, но нам не нужно расставаться. Будьте моим гостем на праздни¬ки, а еще лучше — оставайтесь у меня на зиму. Это до-ставит мне удовольствие». Ницше на мгновение накрыл руку Брейера своей — лишь на мгновение. Затем он встал и вернулся к окну. Дул северо-восточный ветер, дождь яростно барабанил по стеклу. Он обернулся: «Спасибо, друг мой, за ваше приглашение. Но я не могу принять его». «Но почему? Я уверен, это пойдет вам на пользу, да и мне тоже. У меня в доме пустует комната почти такого же размера, как эта. И библиотека, где вы сможете пи¬сать». Ницше тихо, но твердо покачал головой: «Несколько минут назад, когда вы сказали, что дошли до предела своих небезграничных возможностей, вы имели в виду столкновение с одиночеством. Я тоже дошел до своего предела — предела близости. Здесь, с вами, даже сейчас, когда мы разговариваем с глазу на глаз, по душам, я стою на пределе». «Эти границы можно и расширить, Фридрих! Давайте попробуем!» Ницше расхаживал взад-вперед: «Когда я говорю: «Я больше не могу выносить одиночество», моя само¬оценка падает в неизведанные глубины, ведь я отказался от самого высокого во мне. Избранный мною путь тре¬бует оказывать сопротивление опасностям, которые мо¬гут увести меня в сторону». «Но, Фридрих, быть с кем-то — это не то же самое, что покинуть себя! Когда-то вы сказали, что вы можете многому у меня научиться в плане общения с людьми. Позвольте мне научить вас! Иногда полезно быть подо¬зрительным и сохранять бдительность, но иногда стоит расслабиться и позволить другому подойти ближе. — Он протянул Ницше руку: — Садитесь обратно, Фридрих». Ницше послушно вернулся на стул и, закрыв глаза, сделал несколько глубоких вдохов. Потом он открыл глаза и выпалил: «Йозеф, проблема не в том, что вы мо¬жете предать меня, а в том, что я все это время предавал вас. Я был нечестен с вами. А теперь, когда мы стали близки, когда вы приглашаете меня в свой дом, мой обман гложет меня изнутри. Пора покончить с этим! Ни¬какой больше лжи между нами! Позвольте мне выгово¬риться. Послушайте мою исповедь, друг мой». Отвернувшись в сторону, Ницше уставился на цве¬точный узор кашанского ковра и проговорил дрожащим голосом: «Несколько месяцев назад я близко сошелся с удивительной русской девушкой по имени Лу Саломе. До этого я никогда не позволял себе любить женщину. Может, это потому, что я был окружен женщинами с детства. После смерти отца вокруг меня были только хо¬лодные, надменные женщины — мать, сестра, бабушка и тетки. Какие вредные установки должны были зародить¬ся еще тогда, потому что с тех пор мысль о романе с жен¬щиной приводила меня в ужас. Чувственность, женская плоть казались мне дымовой завесой, барьером на моем пути к выполнению миссии. Но Лу Саломе была совсем другой, или мне только так казалось. При всей своей красоте она стала мне сестрой по духу, близнецом по ра¬зуму. Она понимала меня, указывала мне новые направ-ления, — те головокружительные вершины, которые мне никогда раньше не хватало смелости покорять. Я думал, она станет моей ученицей, протеже, апостолом. Но потом случилась катастрофа! Во мне родилась страсть. Она использовала ее, чтобы стравить меня с моим близким другом, Полем Рэ, который и познакомил нас. Она заставила меня поверить, что я был тем самым мужчиной, для которого она создана, но, когда я предло¬жил ей себя, она презрительно оттолкнула меня. Я был предан всеми — ею, Полем Рэ и моей сестрой, которая попыталась разрушить наши отношения. Все преврати¬лось в прах, и я живу в изгнании, вдали от всего, что ко¬гда-то было мне дорого». «Когда мы говорили с вами впервые, вы упомянули три предательства». «Первым был Рихард Вагнер, который уже давно пре¬дал меня. Эта боль уже утихла. Двое других — Лу Саломе и Поль Рэ. Да, я имел в виду именно их. Но я притворил¬ся, что этот кризис пройден. Вот в чем заключается мой обман. Правда такова, что я так и не смог — до этого самого момента — разрешить этот кризис. Эта женщина, Лу Саломе, завоевала мой мозг и свила там гнездышко. Я так и не смог прогнать ее. Ни дня, а то и часа не про¬ходит, чтобы я не подумал о ней. Большую часть време¬ни я ненавижу ее. Я представляю себе, как набрасыва¬юсь на нее с кулаками, как унижаю ее публично. Я хочу видеть ее поверженной ниц, умоляющей простить и при¬нять ее! Иногда наоборот — я тоскую по ней, я представ¬ляю, как беру ее за руку, как мы плывем по озеру Орт, встречаем вместе рассвет на Адриатике...» «Она — ваша Берта!» «Да, она — моя Берта! Когда вы описывали свою одержимость, когда вы пытались вырвать ее с корнями из своего мозга, когда вы пытались понять, в чем ее смысл, вы говорили и за меня! Вы делали двойную рабо¬ту — за себя и за меня. Я прятался, словно женщина, но стоило вам уйти, как я выползал из своего укрытия, ста¬вил ноги в ваши следы и пытался идти вашей дорогой. Я был трусом, я полз за вами, оставляя вас одного перед всеми опасностями и унижениями этого пути». По щекам Ницше бежали слезы, он вытирал их сал¬феткой. Вдруг он поднял голову и посмотрел Брейеру в глаза: «Вот моя исповедь, вот мой позор. Теперь вы понимаете, почему меня так интересует, каким образом вам удалось вырваться на свободу. Ваше освобождение может стать и моим освобождением. Теперь вы знаете, почему мне так важно знать, каким образом вы очистили свой мозг от Берты! Теперь-то вы скажете мне?» Но Брейер покачал головой: «Я уже плохо помню, что происходило со мной в состоянии транса. Но даже если бы я и смог вспомнить все подробности, чем бы они могли быть полезны вам, Фридрих? Вы сами гово¬рили мне, что не существует единого пути, что единст¬венная великая истина — это та истина, которую мы на¬ходим для себя сами». Склонив голову, Ницше прошептал: «Да, да, вы правы». Брейер откашлялся и набрал в грудь побольше возду¬ха: «Я не могу рассказать вам того, что вам хотелось бы услышать, но, Фридрих... — Он замолчал, сердце его бе¬шено колотилось. Теперь была его очередь выжимать из себя слова. — Мне нужно кое-то рассказать вам. Я тоже не был честен с вами, и пришло время исповедоваться и мне». Брейеру в голову вдруг пришла ужасная мысль, что он может сейчас говорить или делать все, что угодно, — в глазах Ницше это будет выглядеть четвертым великим предательством в его жизни. Но отступать было поздно. «Боюсь, Фридрих, что эта исповедь может стоить мне дружбы с вами. Молю бога, чтобы этого не случилось. Прошу вас, поверьте, что я рассказываю вам это из пре¬данности, так как я не могу даже думать о том, что то, что я хочу вам сейчас рассказать, вы услышите от кого-то другого. Что вы в четвертый раз в своей жизни почув¬ствуете, что вас предали». Застывшее лицо Ницше напоминало маску смерти. Он втянул глоток воздуха, услышав первые слова Брейера. «В октябре, за несколько недель до нашей с вами первой встречи, я устроил нам с Матильдой небольшой отпуск в Венеции. Там, в отеле, меня ожидала странная записка». Брейер достал из кармана пиджака послание Лу Саломе и передал его Ницше. Он видел, как Ницше читал и не мог поверить своим глазам. 21 октября 1882 года Доктор Брейер, Мне нужно встретиться с вами по неотложному делу. Бу¬дущее немецкой философии под угрозой. Давайте встре¬тимся завтра в девять утра в кафе Сорренто. ЛУ САЛОМЕ Записка дрожала в руке Ницше, когда тот повторял: «Я не понимаю. Что... Что...» «Сядьте, Фридрих. Это длинная история, и я должен начать рассказывать ее с самого начала». В течение следующих двадцати минут Брейер расска¬зал ему обо всем — о встречах с Лу Саломе, о том, как от своего брата Жени она узнала про лечение Анны О., о том, как она умоляла его помочь Ницше, о том, как он согласился помочь ей. «Вы, должно быть, думаете, Фридрих, что, наверное, не было еще врача, который согласился бы на такую странную консультацию. И в самом деле, когда я вспо¬минаю наш разговор с Лу Саломе, я сам не могу пове¬рить, что согласился выполнить ее просьбу. Только пред¬ставьте себе! Она просила меня изобрести лекарство от недуга, к медицине отношения не имеющего, и заста¬вить не желающего лечиться пациента принять это ле¬карство, причем так, чтобы сам он ничего не заподозрил. Но каким-то образом ей удалось убедить меня. На самом деле она считает себя полноправным партнером в этом предприятии, и, когда мы виделись с ней в последний раз, потребовала отчет о прогрессе «нашего» пациента». «Что?! — воскликнул Ницше. — Вы недавно виделись с ней?» «Она без предупреждения появилась в моем кабинете несколько дней назад и настаивала на том, чтобы я предоставил ей информацию о ходе курса терапии. Разумеется, она ничего от меня не получила и, раздражен¬ная, ушла». Брейер продолжил свой рассказ, перечислив все свои впечатления от их совместной работы: как он безуспеш¬но пытался помочь Ницше, зная, что тот скрывает от¬чаяние, вызванное расставанием с Лу Саломе. Он даже раскрыл свой генеральный план, в соответствии с кото¬рым он притворился, что он сам нуждается в лечении от отчаяния, чтобы удержать Ницше в Вене. Ницше буквально подпрыгнул на месте, услышав это: «То есть вы хотите сказать, что это все было ложью?» «Поначалу, — признался Брейер, — я планировал «справиться» с вами, разыграть роль сотрудничающего пациента, постепенно меняясь с вами ролями, что по¬могло бы вам стать пациентом. Но ирония ситуации за¬ключается в том, что я действительно стал пациентом, что инсценировка роли стала реальностью». Что еще можно было сказать? Выискивая упущенные детали в памяти, Брейер не нашел ничего. Он рассказал все. Ницше закрыл глаза и опустил голову, обхватив ее обеими руками. «Фридрих, с вами все в порядке?» — озабоченно по¬интересовался Брейер. «Моя голова — я вижу вспышки света — обоими гла¬зами! Зрительная аура...» Брейер немедленно перешел на роль врача: «Приступ мигрени пытается начаться. На этой стадии мы можем с ним справиться. Лучшее средство — кофеин и эрготамин. Не двигайтесь! Я сейчас же вернусь». Выбежав из комнаты, он помчался вниз по ступень¬кам к центральному посту персонала, потом в кухню. Он вернулся через пару минут, неся поднос с чашкой, кув¬шинчиком крепкого кофе, водой и несколькими таблет¬ками. «Сначала выпейте эти таблетки — спорынья с со¬лями магния для защиты желудка от кофе. Потом вы¬пейте весь этот кофе». Когда Ницше проглотил таблетки, Брейер спросил его: «Вы не хотите прилечь?» «Нет, мы должны поговорить об этом!» «Откиньте голову на спинку стула. Я погашу свет. Чем меньше зрительной стимуляции, тем лучше». — Брейер опустил шторы на всех трех окнах и приготовил холодный влажный компресс, которым прикрыл глаза Ницше. Несколько минут они молча сидели в полумраке. За¬тем Ницше заговорил успокаивающим голосом. «Между нами одни интриги, Йозеф, — все между на¬ми, все так по-макиавеллиевски, так нечестно, вдвойне нечестно!» «Что мне оставалось? — Брейер говорил тихо и мед¬ленно, чтобы не дразнить мигрень. — Может, нужно на¬чать с того, что мне нельзя было соглашаться. Должен ли я был рассказать вам обо всем этом раньше? Вы бы раз¬вернулись на каблуках, и больше бы я никогда вас не увидел!» Ницше молчал. «Я не прав?» — спросил Брейер. «Да, я бы сел на первый же поезд из Вены. Но вы лгали мне. Вы же давали мне обещания...» «И я сдержал каждое, Фридрих. Я обещал сохранить в тайне ваше настоящее имя, и я сдержал это обещание. Когда Лу Саломе расспрашивала о вас — если быть точ¬ным, требовала отчета, — я отказался говорить на эту тему. Я даже не сообщил ей о том, что мы видимся. И было еще одно обещание, которое я сдержал, Фрид¬рих. Помните, я говорил вам, что в коматозном состоя¬нии вы сказали несколько фраз?» Ницше кивнул. «Еще вы сказали: «Помогите мне!» Вы повторяли эту фразу снова и снова». «Помогите мне!», — я так говорил?» «И не раз! Пейте кофе, Фридрих». Ницше допил чашку, Брейер снова наполнил ее креп¬ким черным кофе. «Я ничего не помню. Ни «Помогите мне», ни другой фразы, «Нет гнезда» — это не я говорил». «Но это был ваш голос, Фридрих. Со мной говорила какая-то часть вас, и этому «вам» я дал обещание по¬мочь. И я никогда не предавал эту клятву. Пейте кофе. Я выписываю вам четыре чашки». Ницше пил горький кофе, Брейер тем временем сме¬нил компресс: «Как ваша голова? Вспышки света? Хоти¬те помолчать какое-то время и передохнуть?» «Мне лучше, намного лучше, — слабым голосом про¬изнес Ницше. — Нет, я не хочу молчать. Молчание будет волновать меня еще больше, чем разговор. Я привык ра¬ботать, когда во мне бушуют такие чувства. Но для нача¬ла дайте я попробую расслабить мышцы в висках и кожу черепа. — Три-четыре минуты он медленно и глубоко дышал, тихо ведя счет, потом заговорил: — Вот, так зна-чительно лучше. Когда я считаю вдохи, как сейчас, я представляю, что мои мускулы расслабляются с каждой цифрой. Иногда я могу сосредоточиться, только когда концентрируюсь на дыхании. Вы когда-нибудь обраща¬ли внимание на то, что воздух, который вы вдыхаете, всегда прохладнее воздуха, который вы выдыхаете?» Брейер наблюдал и ждал. Слава господу, пославшему мигрень! — думал он. Она заставляет Ницше, пусть не¬надолго, но оставаться на своем месте. Холодный ком¬пресс позволяет видеть только его рот. Усы Ницше вздрог¬нули, как если бы он собирался что-то сказать, а затем, судя по всему, передумал. Наконец Ницше улыбнулся: «Вы думали, что мани¬пулируете мной, а я все это время думал, что манипули¬рую вами». «Но, Фридрих, все, что было зачато во лжи, рождено было сейчас в честности». «И — ах! — за всем этим стояла Лу Саломе, в люби¬мой своей позе, держа поводья, с кнутом в руке, управ¬ляя нами обоими. Вы многое рассказали мне, но одну деталь все же упустили, Йозеф». Брейер протянул к нему руки, ладонями вверх. «Мне больше нечего скрывать». «Ваши мотивы! Это все — составление плана, все эти увертки — потребовало потратить много времени, много сил. Вы — врач, человек занятой. Зачем вам это? Зачем вы вообще согласились ввязаться в такую аферу?» «Я сам часто задавал себе этот вопрос, — сказал Брей¬ер. — Я не знаю, как вам ответить, могу сказать только, что я сделал это, чтобы доставить удовольствие Лу Саломе. Она очаровала меня. Я не мог отказать ей». «Но вы же отказали ей, когда она последний раз по¬явилась в вашем кабинете». «Да, но я тогда уже познакомился с вами, дал вам обещания. Поверьте мне, Фридрих, ей это было не по вкусу». «Я отдаю вам честь — вы сделали то, что мне самому никогда не удавалось. Но расскажите мне, чем в самом начале, в Венеции, она очаровала вас?» «Я не думаю, что могу ответить на этот вопрос. Я знаю только то, что после получаса общения с ней я понял, что не могу ни в чем ей отказать!» «Да, то же самое она делала и со мной». «Видели бы вы, как смело она подошла к моему сто¬лику в кафе». «Я знаю эту походку, — ответил Ницше. — Ее рим¬ский имперский марш. Она не утруждает себя заботой о преградах, словно ничто не может стоять на ее пути». «Да, и этот ореол непоколебимой уверенности! А еще в ней есть что-то от самой свободы — ее одежда, ее воло¬сы, ее платье. Она полностью свободна от условностей». Ницше кивнул: «Да, ее свобода поразительна — и восхитительна! Этому нам всем можно у нее поучить¬ся. — Он медленно повернул голову, и на лице его по¬явилось довольное выражение — боли не было. — Мне Лу Саломе иногда кажется мутантом, особенно если при¬нять во внимание тот факт, что этот бутон свободы рас¬цвел в самой дремучей чаще буржуазного общества. Вы знаете, ее отец был русским генералом. — Он взглянул Брейеру прямо в глаза. — Сдается мне, она с самого на¬чала перешла с вами на «ты», не так ли? Предложила вам называть ее по имени?» «Именно так. Еще, когда мы разговаривали, она смот¬рела мне прямо в глаза и касалась моей руки». «Да, и мне это знакомо. Йозеф, когда мы первый раз встретились, я был совершенно обезоружен, когда я со¬брался уходить, а она взяла меня под руку и предложила проводить меня до отеля». «Со мной она вела себя точно так же!» Ницше напрягся, но продолжал: «Она сказала, что не хочет расставаться со мной так скоро, что ей просто не¬обходимо побыть со мной подольше». «Мне она говорила то же самое, Фридрих. А когда я сказал, что моей жене не понравится видеть меня иду¬щим рука об руку с молодой женщиной, она рассерди¬лась». Ницше усмехнулся: «Представляю себе, как она среа¬гировала на это. Она с неприязнью относится к конвен¬циональному брачному союзу — она считает это эвфе¬мизмом для сговора женщин». «Именно это я от нее и услышал!» Ницше вжался в стул. «Она ни в грош не ставит все условности, за исключением одной — во всем, что каса¬ется мужчин и секса, она целомудренна, словно карме¬литка!» Брейер кивнул: «Да, но мне кажется, что мы можем неверно расценивать ее послания. Эта девушка так мо¬лода, почти ребенок, она еще не знает о том, как дейст¬вует на мужчин ее красота». «В этом я вынужден с вами не согласиться, Йозеф. Она прекрасно понимает, насколько она красива. Она использует ее для того, чтобы господствовать над муж¬чинами, она высасывает из тебя все соки, а потом пере¬ходит к следующей жертве». Брейер не отступался: «Есть и еще один момент: она так обаятельно пренебрегает условностями, что не стать ее сообщником просто невозможно. Я и сам удивляюсь, как я мог согласиться прочитать письмо, написанное вам Вагнером, при том, что я предполагал, что она само¬вольно завладела им!» «Что?! Письмо Вагнера? Я заметил, что одно куда-то пропало. Наверное, она взяла его, когда гостила в Таутенберге. Она ни перед чем не остановится!» «Она даже показала мне несколько ваших писем, Фридрих. Я сразу почувствовал, что она полностью мне доверяет», — и тут Брейер почувствовал, что, говоря это, он рискует больше, чем когда бы то ни было. Ницше вскочил. Холодный компресс слетел с его лица: «Она показывала вам мои письма?! Ах, ведьма!» «Пожалуйста, Фридрих, не будите мигрень! Вот, вы¬пейте последнюю чашку и сядьте, как сидели, — я сме¬ню компресс». «Хорошо, доктор, в этом смысле я полностью в ва¬ших руках. Но мне кажется, опасность миновала: вспыш¬ки света перед глазами прекратились. Должно быть, ва¬ше лекарство действует». Ницше прикончил последнюю чашку с чуть теплым кофе одним большим глотком. «Все! Хватит! Я за полго¬да не выпиваю столько кофе! — Осторожно покрутив го¬ловой, он снял компресс и отдал его Брейеру. — Он мне больше не нужен. Судя по всему, приступ закончился, не начавшись. Удивительно! Если бы не вы, это все вы¬лилось бы в несколько дней мучения. Жалко, — он бро¬сил взгляд на Брейера, — что я не могу возить вас с со¬бой!» Брейер кивнул. «Но как она посмела показать вам мои письма, Йозеф! И как вы могли их читать!» Брейер открыл было рот, чтобы ответить, но Ницше взмахом руки заставил его замолчать: «Не надо отвечать. Я могу вас понять, понимаю даже, как вам польстило ее доверие. Я чувствовал то же самое, когда она показывала мне письма Рэ и Гилло, который был ее учителем в Рос¬сии и тоже влюбился в нее». «Как бы то ни было, — сказал Брейер, — я знаю, что это не может не причинять вам боль. Меня бы ранило известие о том, что Берта рассказала другому мужчине о наших с ней самых интимных моментах». «Да, это причиняет боль. Но и лечит. Расскажите мне все о вашей встрече с Лу. Не щадите меня!» Теперь Брейер понимал, почему он не рассказал Ницше о том, как в трансе наблюдал за прогулкой Берты с доктором Даркиным. Эти мощные эмоциональные переживания освободили его от ее чар. А Ницше именно это и было нужно — не рассказ о чужих переживаниях, не понимание умом, но его собственные эмоции и пере¬живания, достаточно сильные для того, чтобы сорвать с этой двадцатиоднолетней русской женщины ореол ил¬люзий, которым он ее окружил. А какое переживание может быть сильнее для Ниц¬ше, чем «подслушивание», наблюдение за тем, как эта женщина очаровывала другого мужчину, используя те же приемчики, против которых однажды не смог устоять он сам? Так что Брейер начал рыться в памяти, пытаясь восстановить каждую минуту, проведенную с ней. Он пересказал Ницше все, что она говорила ему: что она хо¬чет учиться у него, стать его протеже, как она льстила ему, как хотела включить Брейера в свою коллекцию ве¬ликих умов. Он рассказал, как она вела себя: как она лю¬бовалась собой, как поворачивала голову — и так и эдак, как улыбалась, как играла язычком, облизывая пересо¬хшие губы. Описал ее гордо поднятую головку, полный обожания взгляд, прикосновение ее руки, накрывающей его руку. Ницше, откинув свою массивную голову назад и за¬крыв глаза, был весь обращен в слух. Казалось, его пере¬полняли эмоции. «Фридрих, какие чувства вызвали у вас мои слова?» «Такая буря чувств, Йозеф». «Расскажите мне обо всем». «Слишком много, чтобы это могло иметь смысл». «Не пытайтесь найти смысл, просто начинайте «чис¬тить дымоходы». Ницше открыл глаза и взглянул на Брейера, как будто желая убедиться в том, что он больше не ведет двойную игру. «Давайте, — подгонял его Брейер. — Можете считать это приказом врача. Я хорошо знаю одного больного, который утверждает, что это помогает». Ницше, запинаясь, заговорил: «Когда вы рассказыва¬ли о Лу, я вспоминал мои встречи с ней, мои впечатле¬ния — все то же самое, даже страшно. Со мной она вела себя точно так же, как и с вами. Мне казалось, что у ме¬ня отнимают все эти острые моменты, священные вос¬поминания». Он открыл глаза: «Трудно облекать мысли в слова — очень трудно!» «Поверьте мне, я лично могу засвидетельствовать, что эта трудность вполне преодолима! Продолжайте! Ваша сила в вашей слабости!» «Я верю вам. Вы знаете, что говорите. Я чувствую...» — Ницше замолчал, его лицо залила краска. Брейер настаивал: «Закройте глаза. Вдруг вам будет легче говорить, не видя меня. Или лягте на кровать». «Нет, я останусь здесь. Я хотел сказать, что я рад ва¬шему знакомству с Лу. Теперь вы знаете меня. А я чувст¬вую родство с вами. Но в то же время я зол, я оскор¬блен. — Ницше открыл глаза, словно хотел убедиться, что не обидел Брейера, и продолжил тихим голосом: — Вы оскорбили меня этим надругательством. Вы растоп¬тали мою любовь, втоптали ее в прах. Мне больно, вот здесь», — он постучал кулаком по груди. «Я знаю где, Фридрих. Мне знакома эта боль. По¬мните, как я расстраивался, когда вы называли Берту ка¬лекой? Помните...» «Сегодня моя очередь быть наковальней, — перебил его Ницше. — И теперь ваши слова бьют по мне, словно молот, разрушая цитадель моей любви». «Продолжайте, Фридрих». «Вот и все, что я чувствую, — разве что еще грусть. И потеря, огромная потеря!» «Что вы потеряли сегодня?» «Все те сладкие, драгоценные моменты близости с Лу — они пропали. Наша любовь — где она сейчас? Уте¬ряна! Все втоптано в пыль. Теперь я понимаю, что поте¬рял ее навсегда!» «Но, Фридрих, потере должно предшествовать обла¬дание». «На озере Орт, — голос его стал еле слышным, слов¬но Ницше пытался уберечь эти трепетные воспоминания от тяжелой поступи слов, — мы с ней однажды подня¬лись на вершину Сакро-Монте встречать золотой закат. Мимо проплывали два светящихся коралловых облака, похожих на слияние двух лиц. Едва касаясь друг друга, мы поцеловались. Это был священный момент — един¬ственный, какой я знаю». «Вы с ней когда-нибудь потом вспоминали этот мо¬мент?» «Она знает о нем! В письмах, которые я посылал ей издалека, я часто упоминал закаты у Орт, бризы Орт, об¬лака над Орт». «А она сама, — настаивал Брейер, — когда-нибудь го¬ворила об Орт? Был ли этот момент так же свят и для нее?» «Она знала, что озеро Орт было!» «Лу Саломе была уверена в том, что я должен знать все о ваших с ней отношениях, так что изо все сил стара¬лась описать каждую вашу встречу в мельчайших по¬дробностях. Она клялась, что не упустила ничего. Она много рассказывала мне о Люцерне, Лейпциге, Риме, Таутенберге. Но Орт — клянусь вам! — она упомянула мимоходом. На нее это событие не произвело какого-то особого впечатления. И еще кое-то, Фридрих. Она пыта¬лась вспомнить, но, по ее словам, она не помнит, чтобы вы когда-либо целовались!» Ницше не произнес ни слова. Глаза его наполнились слезами, голова поникла. Брейер знал, что поступает жестоко. Но он знал, что если он будет вести себя иначе, это будет еще большей жестокостью по отношению к Ницше. Это была единст¬венная возможность, другой такой уже никогда не пред¬ставится. «Простите меня за жесткость, Фридрих, но я следую совету великого учителя. «Предлагая другу отдохнуть, — говорил он, — убедись, что это будет жесткая постель или походная койка». «Вы хороший ученик, — ответил Ницше, — эта по¬стель жестка. Послушайте, насколько жестка. Позвольте мне объяснить вам, как много я потерял! Пятнадцать лет вы делите постель с Матильдой. Вы — центр ее сущест¬вования. Она любит вас, заботится о вас, знает, что вы любите из еды, беспокоится, если вы опаздываете. Когда я выгоняю Лу Саломе из своих мыслей — а я понимаю, что именно это сейчас и происходит! — понимаете ли вы, чего я лишаюсь?» Глаза Ницше смотрели не на Брейера, а куда-то внутрь, словно он читал какой-то внутренний монолог. «Знаете ли вы, что ни одна другая женщина не каса¬лась меня? Никогда не чувствовать прикосновения жен¬ской руки, никогда не быть любимым — никогда! Жить, когда никто на тебя не смотрит, — знаете ли вы, каково это? Часто по нескольку дней я не произношу ни слова, разве что «Guten Morgen» и «Guten Abend» хозяину Gasthaus. Да, Йозеф, вы совершенно верно поняли мои сло¬ва об отсутствии гнезда. Мне нигде нет места. У меня нет дома, нет друзей, с которыми я общаюсь каждый день, нет полного вещей чулана, нет семейного очага. У меня нет даже статуса, так как я отказался от немецкого граж¬данства и никогда не проводил ни в одном городе доста¬точное количество времени для того, чтобы получить швейцарский паспорт». Ницше бросил на Брейера пристальный взгляд, слов¬но ему хотелось, чтобы тот его остановил. Но Брейер молчал. «О, Йозеф, у меня есть свои способы обмана, свои секреты: я знаю, как вынести одиночество, могу даже прославлять его. Я говорю, что должен жить отдельно ото всех, чтобы думать своей головой. Я говорю, что мне составляют компанию великие умы прошлого, что они выползают из своих укрытий на мой свет. Я смеюсь над страхом одиночества. Я утверждаю, что великий человек должен испытать великую боль, что я ушел слишком да¬леко в будущее и никто не может идти со мной. Я заяв¬ляю, что если меня не понимают, боятся или отверга¬ют — тем лучше! Это значит, что я на прицеле! Я говорю, что моя храбрость — во встрече с одиночеством без тол¬пы, без иллюзии о великом кормильце, и это говорит о моем величии. Но снова и снова меня охватывает один и тот же страх... — Он засомневался, стоит ли продолжать, но ре¬шился: — Да, я бравирую тем, что я посмертный фило¬соф, да, я уверен, что мой день придет, да, я, в конце концов, верю в вечное возвращение, — но я все равно боюсь умереть в одиночестве. Знаете ли вы, каково это — знать, что после твоей смерти твое тело может пролежать ненайденным дни, недели, пока кто-нибудь не почувст¬вует вонь? Я пытаюсь успокоить себя. Часто, когда мое одиночество достигает пика, я начинаю разговаривать сам с собой. Не громко, но меня пугает гулкое эхо моих же собственных слов. Только Лу Саломе — она и только она — могла заполнить эту пустоту». Брейер не мог найти слов, чтобы выразить свое сожа¬ление, высказать благодарность Ницше за то, что имен¬но ему он решился доверить самые свои сокровенные тайны. Он слушал молча. В нем росла надежда на то, что он, несмотря ни на что, все-таки сможет стать лекарем отчаяния Ницше. «А теперь, благодаря вам, — закончил Ницше, — я знаю, что Лу Саломе была всего лишь иллюзией. — Он покачал головой и посмотрел в окно: — Горькое лекар¬ство, доктор». «Но, Фридрих, разве мы, ученые, в поиске истины, не должны отрекаться от иллюзий?» «ИСТИНА — прописными буквами! — воскликнул Ницше. — Я совсем забыл, Йозеф, что ИСТИНА — это такая же иллюзия, но без этой иллюзии нам не выжить. Поэтому я должен отречься от Лу Саломе в пользу ка¬кой-то другой, мне пока не известной иллюзии. Трудно поверить в то, что ее больше нет, что ничего не оста¬лось». «Ничего не осталось от Лу Саломе?» «Ничего хорошего», — лицо Ницше было искажено отвращением. «Подумайте о ней, — настаивал Брейер, — вызовите образы. Что вы видите?» «Хищная птица — орел, чьи когти испачканы в кро¬ви. Волчья стая, которую ведут Лу, моя сестра, моя мать». «Испачканные в крови когти? Но она хотела помочь вам. Столько усилий, Фридрих, — поездка в Венецию, потом в Вену». «Она не для меня это делала! — отозвался Ницше. — Может, для себя самой, как искупление, ведомая чувст¬вом вины». «Она не произвела на меня впечатление человека, ко¬торого гложет чувство вины». «Тогда, может, ради искусства. Она ценит искусст¬во—и она ценила мои труды — уже написанное и то, что только будет написано. Она хорошо в этом разбира¬ется, могу поклясться. Странно, — размышлял Ницше вслух. — Я познако¬мился с ней в апреле, почти ровно девять месяцев назад, а сейчас я чувствую шевеление великого произведения. Мой сын, Заратустра, толкается, хочет родиться. Около девяти месяцев назад она заронила семя Заратустры в борозду извилины моего мозга. Может, таково ее пред¬назначение — оплодотворение плодоносных умов вели-кими книгами». «То есть, — предположил Брейер, — обращение ко мне с просьбой помочь вам не делает Лу Саломе врагом». «Нет! — Ницше стукнул по ручке стула. — Это ваши слова, не мои. Вы не правы! Я никогда не поверю, что она заботилась обо мне. Она обратилась к вам ради себя самой, чтобы ее судьба свершилась. Она никогда не зна¬ла меня. Она использовала меня. Все, что вы рассказали сегодня, говорит об этом». «То есть?» — спросил Брейер, хотя он прекрасно знал, что услышит в ответ. «То есть? Это очевидно. Вы сами сказали мне, что Лу похожа на вашу Берту, — это автомат, играющий свою роль, одну и ту же роль, — с вами, со мной, со все новы¬ми и новыми мужчинами. Кто перед ней — не имеет зна¬чения. Она соблазнила нас обоих одинаково: та же самая женская хитрость, то же коварство, те же жесты, те же обещания!» «Но этот автомат управляет вами. Она господствует в вашем сознании: вас беспокоит ее мнение, вы тоскуете по ее прикосновениям». «Нет. Больше не тоскую. Ничуть. Единственное, что я сейчас чувствую, — это ярость». «На Лу Саломе?» «Нет! Она не стоит моей злости. Я ненавижу себя, я злюсь на похоть, которая заставила меня желать такую женщину!» Чем эта горечь лучше одержимости или одиночества, думал Брейер. Изгнание Лу Саломе из мыслей Ницше — это только часть процедуры. Нужно еще прижечь крово¬точащую рану, оставшуюся там, где раньше была она. «Зачем так злиться на себя? — спросил он. — По¬мнится, вы говорили, что у каждого из нас в чулане захо¬дятся лаем дикие собаки. Как мне бы хотелось, чтобы вы были добрее, великодушнее к человеку в себе!» «Помните мое первое утверждение, высеченное на граните? Я повторял вам его много раз, Йозеф: «Стань тем, кто ты есть». Вы не только должны совершенство¬вать себя, но и должны не попадать в ловушки, расстав¬ленные другими. Но лучше уж смерть в сражении с чу¬жой силой, чем роль жертвы женщины-автомата, кото¬рая даже не замечает тебя! Это непростительно!» «А вы, Фридрих, видели ли вы когда-нибудь Лу Сало¬мей» Ницше вскинул голову. «О чем это вы?» — спросил он. «Она могла играть свою роль, но вы, какую роль иг¬рали вы? Так ли сильно вы, да и я тоже, отличались от нее? Вы ее видели? Или же вы видите только хищницу — апостола, поле, на котором вы высеиваете свои мысли, последователя? Или, подобно мне, вы видели красоту, молодость, атласную подушечку, механизм для удовле¬творения похоти? Не была ли она победным трофеем в состязании с Полем Рэ? Кого вы видели перед собой на самом деле, ее или Поля Рэ, когда после вашей первой встречи вы попросили его предложить ей выйти за вас замуж? Сдается мне, вам нужна была не Лу Саломе, а кто-то, похожий на нее». Ницше молчал. Брейер продолжал свой монолог: «Я никогда не забуду нашу прогулку в Simmeringer Haide. Эта прогулка во многом изменила мою жизнь. Из всего того, что я узнал в тот день, одним из самых мощ¬ных озарений стало осознание того факта, что я привя¬зан не к Берте, а к тем личным значениям, которые я приписал ей, и значения эти ничего общего с ней самой не имели. Вы заставили меня понять, что я никогда не знал ее по-настоящему, — что никто из нас двоих не знал истинного лица другого. Фридрих, разве вы не мо¬жете сказать это и о себе? Думаю, никто ни в чем не ви¬новат. Может, Лу Саломе использовали не меньше, чем вас. Может, все мы — товарищи по несчастью, неспо¬собные увидеть истинной сути друг друга». «Я не хочу понять, чего хочет женщина, — сказал Ницше резко. — Я хочу быть от них подальше. Женщи¬ны развращают, портят. Думаю, достаточно сказать, что я непригоден для них, и на этом можно остановиться. Но иногда мне этого не хватает. Время от времени муж¬чине нужна женщина, как нужна домашняя пища». Запутанный, безапелляционный ответ Ницше вызвал волну воспоминаний у Брейера. Он думал о том, какое удовольствие он получает от Матильды и своей семьи, об удовлетворении, которое ему приносит новое воспри¬ятие образа Берты. Как грустно было думать о том, что его друг никогда не сможет испытать такие чувства! При этом он не мог придумать ни одного способа изменить искаженный взгляд Ницше на женщин. Может, он ожи¬дал слишком многого. Может, Ницше был прав, когда утверждал, что его отношение к женщинам было заложе¬но в первые годы жизни. Может, эти установки укорени¬лись так глубоко, что лечение разговором никогда не сможет добраться до них. Подумав об этом, он понял, что запас идей у него иссяк. Более того, времени почти не оставалось. Очень скоро он лишится доступа к Ницше. Внезапно сидящий рядом с ним на стуле Ницше снял очки, закрыл лицо носовым платком и разрыдался. Брейер остолбенел. Он должен был что-нибудь ска¬зать. «Я тоже плакал, когда понял, что должен отказаться от Берты. Так трудно отказываться от этого видения, этого волшебства. Вы оплакиваете Лу Саломе?» Ницше, все еще пряча лицо в платок, высморкался и энергично покачал головой. «Может, ваше одиночество?» И снова Ницше покачал головой. «Вы знаете, почему вы плачете, Фридрих?» «Не уверен», — услышал он приглушенный голос Ницше. Брейеру пришла в голову забавная идея: «Фридрих, пожалуйста, давайте попробуем провести эксперимент. Можете представить себе, что у слез есть голос?» Ницше отнял от лица носовой платок и посмотрел на Брейера красными удивленными глазами. «Просто попытайтесь минут на десять наделить свои слезы голосом. Что бы они вам рассказали?» — мягко уговаривал его Брейер. «Я по-дурацки себя чувствую». «Я тоже чувствовал себя не лучше, когда пробовал на себе все те странные эксперименты, которые вы мне предлагали. Доставьте мне удовольствие. Попытайтесь». Не глядя на него, Ницше начал: «Если бы одна моя слезинка могла чувствовать, она бы сказала... Она бы сказала... — и он произнес громким свистящим шепо¬том: — Свобода, долгожданная свобода! Все эти годы взаперти! Этот человек, этот сухарь, никогда не разре¬шал мне вытечь. Вы это имели в виду?» — спросил он уже обычным своим голосом. «Да, хорошо, очень хорошо. Продолжайте. Что еще?» «Что еще? Слезы бы сказали, — опять переход на свистящий шепот, — как хорошо на свободе! Сорок лет в этом пруду, в этой стоячей воде. Наконец-то, наконец-то этот старик взялся за уборку! О, как я все это время мечтал вырваться наружу! Но это было невозможно до тех самых пор, пока венский доктор не распахнул перед нами проржавевшие ворота». — Ницше замолчал и потер глаза платком. «Спасибо, — сказал Брейер. — Первооткрыватель проржавевших ворот — великолепный комплимент. Те¬перь своим голосом расскажите мне о том, что за грусть скрывается за этими слезами». «Нет, это не грусть! Наоборот, когда я несколько ми¬нут назад говорил с вами о смерти в одиночестве, я ис¬пытал огромное облегчение. Не то, о чем я говорил, но сам тот факт, что я говорил об этом, что я наконец-то, наконец-то делюсь с кем-то своими чувствами». «Расскажите мне больше об этом чувстве». «Мощное. Волнующее. Священное мгновение! Вот почему я плакал. Вот почему я плачу сейчас. Со мной никогда раньше такого не было. Посмотрите на меня! Я не могу перестать плакать». «Это хорошо, Фридрих. Плач очищает». Ницше кивнул, уткнувшись лицом в ладони: «Стран¬но, но именно сейчас, когда я в первый раз в своей жиз¬ни рассказываю о своем одиночестве, обо всей его глу¬бине, отчаянии, одиночество исчезает! Когда я сказал вам, что никогда не позволял трогать меня, — в тот самый момент я впервые позволил себе быть тронутым. Ни с чем не сравнимый момент: словно какая-то огром¬ная глыба льда, висящая внутри меня, внезапно сорва¬лась и разбилась». «Парадокс! — сказал Брейер. — Одиночество сущест¬вует только в одиночестве. Разделенное одиночество умирает». Ницше поднял голову и медленно вытер дорожки слез со своего лица. Он прошелся по усам гребнем пять или шесть раз и водрузил обратно на нос свои очки с толстыми стеклами. После короткой паузы он сказал: «У меня остался еще один секрет. Может, — он посмот¬рел на часы, — последний. Когда вы сегодня вошли в мою комнату и объявили о своем выздоровлении, Йозеф, я пришел в ужас! Я был так погружен в свое несчастье, так расстроен потерей raison d'etre (единственного пово¬да) быть с вами, что я не мог заставить себя порадоваться с вами этой прекрасной новости. Эта разновидность эго¬изма непростительна». «Вполне простительна, — ответил Брейер. — Вы сами говорили мне, что мы состоим из нескольких частей, каждая из которых требует выражения. Мы можем нести ответственность только за окончательный компромисс, а не за капризы и импульсы всех этих частей по отдель¬ности. Ваш так называемый эгоизм простителен именно потому, что я небезразличен вам настолько, что вы гото¬вы разделить эту радость со мной сейчас. Мое прощаль¬ное пожелание вам, мой дорогой друг: чтобы слово «не¬простительное» было вычеркнуто из вашего словаря». Глаза Ницше вновь наполнились слезами, и снова он вытащил свой носовой платок. «А это что за слезы, Фридрих?» «Это из-за того, как вы сказали «мой дорогой друг». Я часто произносил слово «друг», но до этого самого мо¬мента это слово не было действительно моим. Я часто мечтал о дружбе, в которой двое людей объединяются для достижения некоего высшего идеала. И вот, сейчас, это случилось! Мы с вами объединились именно так! Я принял участие в победе человека над собой. Я дейст¬вительно ваш друг. А вы — мой. Мы друзья. Мы — дру¬зья, — какое-то мгновение Ницше казался почти весе¬лым. — Мне нравится, как звучат эти слова, Йозеф. Я хочу повторять это снова и снова». «Тогда, Фридрих, принимайте мое предложение и ос¬тавайтесь у меня. Вспомните свой сон: мой домашний очаг — это ваше гнездо». Приглашение Брейера остудило Ницше. Он сидел, медленно качая головой, и только потом ответил: «Этот сон соблазняет и мучает меня одновременно. Я как и вы. Я хочу согреться у семейного очага. Но меня пугает пер¬спектива сдаться комфорту. Это все равно что отказаться от своего «Я» и своей миссии. Для меня это будет одним из видов смерти. Может, этим и объясняется символика инертного греющегося у огня камня». Ницше встал, прошелся по комнате и остановился за своим стулом: «Нет, друг мой, мне суждено искать исти¬ну на самой темной стороне одиночества. Мой сын, Заратустра, будет истекать мудростью, но его единствен¬ным спутником будет орел. Он будет самым одиноким человеком в мире». Ницше снова взглянул на часы. «Я уже достаточно хорошо изучил ваше расписание за это время, Йозеф, чтобы понимать, что вас ждут пациенты. Я не могу более вас задерживать. Каждый из нас должен идти своей до¬рогой». Брейер покачал головой: «Перспектива расставания с вами убивает меня. Это нечестно! Вы так много для меня сделали и получили так мало взамен. Может, образ Лу утратил свою власть над вами. А может, и нет. Время по¬кажет. Но я уверен, что мы бы еще многое могли сде¬лать». «Не стоит недооценивать ваш дар мне, Йозеф. Не стоит недооценивать дружбу, не стоит недооценивать тот факт, что я понял, что я не чудак, что я могу общаться, до меня можно достучаться. До сих пор я только вполси¬лы эксплуатировал свою концепцию Amorfati: я научился — лучше сказать, свыкся с мыслью, — любить судьбу. Но теперь благодаря вам, благодаря вашему открытому сердцу я понял, что у меня есть выбор. Я навсегда оста¬нусь один, но как прекрасно иметь возможность выби¬рать, что делать. Amorfati — выбирай свою судьбу, люби свою судьбу». Брейер встал напротив Ницше. Между ними стоял стул. Брейер обошел стул. Мгновение на лице Ницше держалось испуганное выражение загнанного в угол че¬ловека. Но, когда к нему приблизился Брейер с распро¬стертыми объятиями, он ответил ему тем же. Днем 18 декабря 1982 года Йозеф Брейер вернулся в свой кабинет, к фрау Бекер и ожидающим его появления пациентам. Потом он пообедал в обществе своей жены, детей, тещи и тестя, молодого Фрейда и Макса с семьей. После обеда он вздремнул, и ему снились шахматы, он делал из пешки ферзя. Он еще тридцать лет занимался благоустроенной медицинской практикой и никогда больше не применял лечение разговором. Тем же самым днем пациент из палаты №13 клиники Лаузон Удо Мюллер заказал фиакр до станции и в оди¬ночестве отправился оттуда на юг, в Италию, к теплому солнцу, неподвижному воздуху, где он собирался встре¬титься, действительно собирался встретиться, с персид¬ским пророком по имени Заратустра.

Фридрих Ницше и Йозеф Брейер никогда не встреча¬лись. И психотерапия, разумеется, не была изобре¬тена в ходе их встреч. Тем не менее жизненная ситуация главных героев соответствует фактологии, и все основ¬ные составляющие этого романа — душевные муки Брейера, отчаяние Ницше, Анна О., Лу Саломе, отношения Фрейда с Брейером, трепещущий зародыш психотера¬пии — все это действительно имело место в 1882 году. Поль Рэ познакомил Фридриха Ницше с молодой Лу Саломе весной 1882 года, и у них завязался короткий, бурный и целомудренный роман. Ей предстояло сделать головокружительную карьеру: она стала не только вели¬колепной писательницей, но и практикующим психоана¬литиком; она была знаменита тесной дружбой с Фрей¬дом и многочисленными романтическими увлечения¬ми, — одним из них стал немецкий поэт Райнер Мария Рильке. Отношения с Лу Саломе, осложненные присутствием Поля Рэ и подрываемые сестрой Элизабет, закончились для Ницше ужасно; утраченная любовь и мысли о том, что его предали, мучили его еще долгие годы. В конце 1882 года — время начала событий книги — Ницше на-ходился в глубокой депрессии, были даже заметны суи¬цидальные тенденции. Полные отчаяния письма к Лу Саломе, выдержки из которых процитированы в этой книге, подлинные, хотя нельзя с уверенностью сказать, были ли эти письма действительно отправлены или же это черновики. Письмо Вагнера к Ницше, приведенное в главе 1, тоже подлинное. Большую часть своего времени в 1882 году Брейер уделял лечению Берты Паппенгейм, известной под псев¬донимом Анна О. В ноябре того года он начал обсуждать этот случай со своим молодым протеже, своим другом Зигмундом Фрейдом, который, как и обозначено в рома¬не, был частым гостем в доме Брейера. Двенадцать лет спустя история Анны О. стала первым случаем, описан¬ным Фрейдом и Брейером в «Исследованиях истерии», книги, ознаменовавшей собой начало психоаналитичес¬кой революции. Берта Паппенгейм, как и Лу Саломе, была удивитель¬ной женщиной. Через несколько лет после прекращения терапии у Брейера она стала одним из первых социаль¬ных работников, причем настолько выдающимся, что была посмертно помещена на памятную западногерман¬скую почтовую марку в 1954 году. Тот факт, что она и Анна О. — это одно и то же лицо, не был достоянием публики до тех пор, пока Эрнст Джонс не написал об этом в биографической книге 1953 года «Жизнь и труд Зигмунда Фрейда». Был ли исторический Йозеф Брейер одержим страс¬тью к Берте Паппенгейм? О внутреннем мире Брейера известно мало, но имеющиеся данные не позволяют ис¬ключить эту возможность. Противоречивые историчес¬кие источники единогласны лишь в том, что процесс ле¬чения Брейером Берты Паппенгейм вызвал в них обоих бурю сложных чувств. Брейер был полностью поглощен своей юной пациенткой и проводил с ней больше време¬ни, чем со своей женой Матильдой, что вызвало у нее ревность и негодование. Фрейд рассказывал своему био¬графу, Эрнесту Джонсу, о сильной эмоциональной при¬вязанности Брейера к своей молодой пациентке, и в письме своей невесте, Марте Бернайс, написанном в тот период, уверял ее, что с ним ничего подобного не слу-чится. Психоаналитик Джордж Поллок предположил, что столь сильная реакция Брейера на Берту может быть обусловлена тем, что он рано потерял мать, тоже Берту. Драматический случай с ложной беременностью Анны О. и паническим бегством Брейера с преждевремен¬ным завершением терапии вошел в анналы психоанали¬за. Фрейд впервые рассказал об этом случае в 1932 году в письме австрийскому писателю Стефану Цвейгу, кото¬рое Эрнест Джонс включил в биографию Цвейга. Только недавно Альбрехт Хиршмюллер, выпустивший в 1990 го¬ду биографию Фрейда, выразил сомнение в том, что та¬кой случай имел место быть, и предположил, что все это — миф, созданный Фрейдом. Сам Брейер никогда никак этот случай не комментировал и опубликованным им в 1895 году отчетом по истории болезни только усугубил недоразумения, необоснованно сильно преувеличивая эффективность проведенного им лечения. Стоит отметить, что, как бы ни было велико влияние Брейера на развитие психотерапии, сам он обращался к психологии лишь на коротком этапе своей карьеры. Брейер остался в истории медицины не только как автор важных научных открытий в психологии дыхания и рав¬новесия, но и как великолепный диагност, который ле¬чил целое поколение великих людей Вены fin de siecle . Проблемы со здоровьем преследовали Ницше прак¬тически всю жизнь. В 1890 его состояние сильно ухуд¬шилось, и он, полупарализованный, постепенно сходил с ума. Похоже на форму третичного сифилиса, от кото¬рого он и умер в 1900 году, хотя по общепринятому мне¬нию раньше он страдал от другой болезни. Вероятнее всего Ницше (клиническую картину заболевания кото-рого я составил на основании яркого биографического скетча пера Стефана Цвейга, датированного 1939 годом) страдал от сильнейшей мигрени. Это заболевание выну¬дило Ницше консультироваться со многими европей¬скими специалистами, так что вполне вероятно, что его убедили обратиться за помощью и к знаменитому Йозефу Брейеру. Встревоженная Лу Саломе не стала бы обращаться к Брейеру за помощью для Ницше. Если верить многим ее биографам, эта особа не была обременена сильно выра¬женным чувством вины, и большинство своих романов она заканчивала без особых угрызений совести. Она не была склонна распространяться о своей личной жизни, так что, насколько мне удалось выяснить, никогда не за¬являла публично о близких отношениях с Ницше. Пись¬ма, которые она ему писала, не сохранились. Вероятнее всего, они были уничтожены Элизабет, сестрой Ницше, которая всегда враждовала с Лу. У Лу Саломе действи¬тельно был брат Женя, который изучал медицину в Вене в 1882 году. Однако крайне маловероятно, чтобы Брейер в том году на студенческой конференции представлял случай Анны О. Письмо Ницше (приведенное в конце главы 12), адресованное Петеру Гасту, другу и редактору, и письмо Элизабет Ницше (приведенное в конце 7-й главы), адресованное Ницше, вымышлены, равно как и клиника Лаузон, Фишман и шурин Брейера Макс. (Од¬нако Брейер действительно был большим любителем шахмат.) Все сны, описанные в романе, вымышлены, за исключением двух снов Ницше — о встающем из моги¬лы отце и предсмертном хрипе старика. В 1882 году психотерапия еще не появилась на свет; Ницше, разумеется, никогда этим не занимался. Однако, читая Ницше, нельзя не отметить, как сильно он был озабочен проблемами самопознания и личностных изме¬нений. С целью соблюдения хронологии я цитировал только работы Ницше, датированные до 1882 года, пре¬имущественно «Человеческое, слишком человеческое», «Несвоевременные размышления», «Утренняя заря» и «Ве¬селая наука». Но при этом я позаимствовал и значитель¬ное количество великих идей из «Так говорил Заратустра», ведь большую часть этой работы Ницше создал через несколько месяцев после завершения повествова¬ния этой книги, и мысли эти уже роились в его голове. Я выражаю свою благодарность Ван Харви, профес¬сору религиозных исследований Стэнфордского универ¬ситета, который позволил мне прослушать бесподобный курс лекций, посвященный Ницше, за долгие профессио¬нальные дискуссии, за критическую оценку моей руко-писи. Также я хочу поблагодарить своих коллег на фа¬культете философии, особенно Экарта Фостера и Дагфинна Фоллсдейла, которые дали мне возможность посещать соответствующие лекции по немецкой фило¬софии и феноменологии. Многие вносили свои предло¬жения в содержание рукописи: Мортон Роуз, Герберт Котц, Дэвид Шпигель, Гертруда и Джордж Блау, Курт Штайнер, Изабель Дэвис, Бен Ялом, Джозеф Франк, участники Стэнфордского биографического семинара (председательствуют Барбара Бэбкок и Дайана Миддлбрук) — всем спасибо. Бетти Вейдебонкур, библиотекарь отделения истории медицины Стэнфордского универси¬тета, — Ваш вклад в мои исследования неоценим. Тимо¬ти К. Донахью-Бомбош перевел письма Ницше, адресо¬ванные Лу Саломе. Многие вносили редакторские заме¬чания и помогали в работе над книгой: Алан Ринзлер, Сара Блэкберн, Ричард Элман, Лесли Бекер. Сотрудни¬ков «Basic Books», особенно Джо Энн Миллер, благода¬рю за огромную поддержку; Феб Хосс редактировал как предыдущую, так и эту мою книгу. Моя жена, Мэрилин, которая всегда была моим первым, самым дотошным и самым безжалостным критиком, в этот раз превзошла самоё себя, не только обеспечивая постоянную критику от первой до последней страницы, но и предложив на¬звание книги.