Автор книги: Бумке

Книга: Бумке Культура и вырождение

Бумке - Бумке Культура и вырождение читать книгу онлайн

Некоторые другие яды действуют в этом отношении, невидимому, еще разрушительнее, как это доказывают исследования Кusstanl'я относительно ртути и С.Paul'я и Legge относительно свинца. По Legge на 212беременностей у работниц свинцовых производств было отмечено 52,2неправильных respective преждевременных родов, тогда как Paul наблюдал тот же исход при 70беременностях даже в 87°/о всех случаев. По данным того же автора, даже если интоксикации подвержен только отец, то все-таки в 61°/о всех случаев дело кончается выкидышем. 

Эти числа выше даже тех, которые были получены для сифилиса. «Сифилис ведет не столько к вырождению, сколько к уменьшению расы», заключает Pinger на основании своих исследовании, о которых мы еще будем говорить. Действительно, выкидыш прямо патогномоничен для семейств люэтиков, и если мы прибавим сюда раннюю смерть детей, родившихся живыми, но слабенькими или определенно больными, то увидим, что губительное действие этой заразной болезни действительно очень велико. К этому присоединяется, кроме того, и малая продолжительность жизни первично зараженных индивидуумов, установленная обществами страхования жизни. Однако нельзя недооценивать также и дегенеративного влияния сифилиса. Слова Pinger'а остаются в полной силе, но они относятся к третьему поколению сифилитических семейств. За всяким более сильным распространением этой болезни должно с естественной необходимостью следовать нервное вырождение в смысле нашего определения понятия (вырождение, следовательно, в самом широком смысле)-это обеспечивается сифилитическими и метасифилитическими заболеваниями первого-лично зараженного и второго-врожденно сифилитического поколений. 

Что справедливо относительно сифилиса приложимо, невидимому, хотя, вероятно, и в меньшей степени, и ко многим инфекционным заболеваниям. Утверждали не раз, что туберкулез родителей угрожает нервному здоровью детей (van der Velden, lones, Naecke; von Diem оспаривает это), а в новейшее время в этом винят и малярию (Orguas). О других инфекционных болезнях у нас нет точных данных, но не исключена возможность, что и инфлюэнца, и тиф, и многие другие болезни этого рода наносят вред потомству. 

Более того: следует, может быть, еще более расширить понятие повреждения зародыша. Возможно, что при возникновении нервных конституций эта этиология играет такую роль, которая значительно выходит за пределы действия инфекций и интоксикаций. Надо считать почти вероятным, что тяжелые изнурительные болезни и общие заболевания [вроде карциноматоза (Naecke), артрита, подагры, диабета, анемии, лейкемии и хлороза (Вinswanger)], как и ослабляющие моменты вообще, могут понижать нервную сопротивляемость следующего поколения. Binswanger приводит наблюдения, говорящие определенно в пользу возникновения невропатической конституции на почве вредных моментов, действовавших во внутриутробном периоде-дело идет, напр.. о частых родах и о рождении близнецов, т. - е. о процессах, влияющих на жизнеспособность детей (v. d. Velden и др.). Может быть, это могло бы пролить свет на некоторые утверждения, часто оспаривавшиеся, но ни разу не опровергнутые, напр., о том, что для детей может иметь роковое значение]) преклонный или слишком юный возраст родителей (Morel, Orchansky, v. d. Velden) или что физической и душевной неполноценностью отличаются часто первенцы (Orchansky, Pearson, Crzellit zer). Сюда же относится и сообщение Le Gendres, что «enfants de siиge»-дети, зачатые во время осады Парижа,-были особенно дегенерированными (Ferй). В этом случае нам пришлось бы ожидать и в Германии увеличения нервных расстройств у детей, родившихся в годы войны; по моим впечатлениям до настоящего времени этого нельзя отметить. 

Наконец, этот взгляд на сущность повреждений зародышевой плазмы мог бы облегчить понимание фактов, давших повод к появлению учения о «полиморфизме» наследственности. Никто не будет спорить, что само по себе это учение мало вяжется с биологическими правилами наследственности, а гипотеза Moebius'a, что неврастения представляет собою первичную «материю» (Urschleim), из которой якобы развиваются разнообразные формы нервных и душевных расстройств, делает необходимым ряд очень натянутых вспомогательных гипотез. 

Но так как есть психиатры, настаивающие до сих пор на этом «полиморфизме наследственности», то мы должны вкратце рассмотреть эти вспомогательные гипотезы. 

Мы оставляем при этом в стороне тот общеизвестный факт, что формы проявления-«фенотип»-некоторых душевных заболеваний очень многообразны и что потому мы можем быть введены в заблуждение насчет «генотипической» родственности известных психозов, развивающихся у различных членов одной и той же семьи. Мы научились относить к одной и той же основной форме, к маниакально-депрессивному психозу, манию у сына и меланхолию у матери; и не исключена возможность, что будущие исследования раскроют связь и между такими болезнями, в которых, как нам ныне кажется, нет ничего общего между собою. Но если бы мы вздумали ожидать такого результата для всех форм душевного расстройства, по отношению к которым говорили о полиморфизме наследственности, то-за исключением, конечно, грубо органических заболеваний-мы пришли бы в конце концов к теории о едином психозе («Einheitspsychose»). Но это воззрение невозможно и по таким основаниям, о которых мы здесь не можем распространяться. 

Изучая наследственность щи dementia praecox, Rudin пришел, правда, к заключению, что полиморфизм мог бы возникать вследствие сложных явлений расщепления, связанных с наследственностью, т. - е. в последнем счете благодаря тому, что для возникновения определенных душевных болезней нужны всегда два признака (гена), и что характер возникшего таким путем психоза определяется именно этой особой комбинацией таких патогенных задатков. Rudin считает обоснованным предположение, «что душевно-больным родителям ранне-слабоумных пациентов более (чем здоровым родителям в здоровых семьях) свойственна способность производить такие задатки, из которых, как таковых, еще не может развиться dementia praecox, но которым (в силу таких же своеобразных качеств половых клеток партнера) сообщается при оплодотворении какой-то комплемент (т. - е. происходит дополнение их каким-то недостающим зачаточным субстратом), благодаря чему и образуется в конце концов то предрасположение, из которого может развиться в дальнейшем dementia praecox». Само по себе это, быть может, и возможно, но зато гораздо труднее постичь, что такой больной задаток должен с известной закономерностью встречаться с другими задатками, которые различаясь между собою, опять-таки все болезненны и все каким-то образом с ним согласованы, так что возникает то dementia praecox, то какой-нибудь другой психоз. Биологии, конечно, известен «дигибридный» наследственный механизм, предполагаемый этой концепцией, но там дело сводится или к менделированию двух, различных также и по своей категории, качеств, присутствие которых только увеличивает число возможных при скрещивании комбинаций или ж е к тому, что два признака-сами по себе различные, но относящиеся к той же категории (как, напр., цвет и густота пигмента)-наследуются, хотя и независимо друг от друга, но определяют внешний образ развивающегося животного все-таки сообща. В обоих случаях мы имеем перед собой нормальные качества, всякая новая группировка которых будет давать в результате всегда опять-таки нечто нормальное, и которые, несмотря на общность некоторых производимых ими действий, все-таки никоим образом не установлены заранее друг для друга («nicht aufeinander abgestimmt»). Но, по мысли Rudin'a, определенные болезни должны возникать с известной закономерностью в силу того, что различные патогенные задатки не только нуждаются во взаимном дополнении, но и находят себе время от времени повсюду подобные дополнение). Нельзя сказать, чтобы это было вероятным; но я готов допустить, что это возможно, так как некоторые аномалии внутренней секреции наследуются независимо друг от друга, и при определенных (химических) группировках, может быть, и действительно вызывают психозы. 

В самое последнее время H.Hoffmann и Kretschmer предложили на обсуждение новой взгляд, который мог бы объяснить клинические факты, не доказывая, правда, подлинного полиморфизма наследственности. Конечно, вполне возможно, что иногда в одной и той же семье сталкиваются гетерогенные болезненные задатки и вызывают у одного из детей раннее слабоумие, а у другого,, скажем, маниакально-депрессивное помешательство. Но такие совпадения будут наблюдаться гораздо чаще, если и dementia praecox,. и маниакально-депрессивный психоз развиваются из нормальных широко распространенных конституций и если резко выраженные психозы этого рода будут представлять собою таким образом не что иное, как лишь «отдельные узловые точки», вкрапленные в сложноветвистую сеть нормальных, соматически-характерологических конституциональных взаимоотношений («Kretsсhmer»), При таком условии мыслимо не только случайное сцепление разнородных психозов, но и их слияние в одной и той же личности, «амальгама» («Legierung»), напр., маниакально-депрессивной и шизофренической конституции; общий итог заключался бы в большом количестве форм, которые были бы все-таки связаны между собой наследственными соотношениями. Однако, гипотеза эта еще не доказана. 

Что касается объяснения повреждений зародыша, то здесь все эти трудности отпадают. И если здесь вообще нужны объяснения, то объяснять придется не различие, а разве лишь сходства известных состояний, наблюдающихся и у родителей, и у детей. Выше мы дали такое объяснение для определенных фактов, здесь мы должны отметить еще раз, что, как правило, следует ожидать, что результаты у родителей, и у детей будут неоднородны. Так что при отравлениях зародыша полиморфизм вполне естественен и понятен, но только это вовсе не полиморфизм «наследственности». С этой точки зрения вполне понятны и широкая распространенность невропатической конституции, и ее чрезвычайное протеоподобное многообразие: бесчисленные формы повреждений зародыша создают большое разнообразие причин для ее возникновения. Очень многие так называемые невропаты и неврастеники в действительности просто люди физически хилые и лишь поэтому также и менее крепкие нервами. С точки зрения наших современных взглядов естественнее всего искать причину их нервности преимущественно в химических нарушениях, в расстройстве у них обмена веществ, обусловленном первичным заболеванием некоторых желез внутренней секреции. Однако весьма сомнительно, применимо ли это воззрение ко всем случаям, и если бы оно и было применимо, то все-таки пришлось бы допустить целый ряд очень различных заболеваний этих эндокринных аппаратов. Как бы там ни было, не подлежит сомнению, что физических субстратов нервной конституции должно быть несколько. Но если эти субстраты возникают за счет повреждений зародыша, то нам ясно, что подобные люди могут передать свою физическую слабость и своему потомству, правда, не «по наследству», а опять-таки путем повреждений зародыша. Но в этом случае у их потомства не повторится или по крайней мере не должна будет повториться та форма, в которой проявилась нервная недостаточность у них самих. При таком понимании этого процесса полиморфизм представляется почти само собой разумеющимся; ибо мы не' вправе будем ожидать полного единообразия во вторичных симптомах у всех людей с этим заболеванием-вспомним, напр., хотя бы о нервных последовательных симптомах после изнурительных болезней. 

По-видимому, этот источник вырождения все-таки не представляется несомненным. Мы не знаем ни степени его распространения, ни его интенсивности и, что, пожалуй, еще важнее, мы не знаем также и пределов его влияния. Что от сифилиса и алкоголя второе поколение ') становится хилым, это установленный факт; спрашивается, не простирается ли это вредное влияние иногда и еще дальше? 

Ответ на этот чрезвычайно важный для проблемы дегенерации вопрос многим кажется само собой разумеющимся. Когда говорят об отравлениях зародыша, то обычно всегда исходят из молчаливой предпосылки о неудержимом распространении ядовитой заразы на весь род, на целое семейство. О подобной передаче более удаленным поколениям (далее второго) говорили выше и мы, как о возможности. Однако допущение это вовсе не необходимо. Отравление зародыша есть отравление развивающегося ребенка; его собственные половые клетки вовсе не обязательно должны заболевать при этом. Binswanger высказался в спое время в том смысле, что болезненные задатки, приобретенные зародышем (Embryo), могли бы передаваться далее («наследоваться») в том случае, если вредный момент подействовал до образования дифференцированных половых клеток или вызвал после этой дифференцировки такую общую задержку развития, которая отразилась бы и на половых клетках. Эта гипотеза получила за это время известную опору благодаря тому, что по теперешним воззрениям внешними причинами вызываются также и мутации, т. - е. наследственные отклонения от вида. С этой точки зрения невозможно, что иногда наследственные задатки болезни возникают у человека в виде исключений в результате повреждений зародыша. Все, что мы знаем о мутациях, говорит за то, что это было бы возможно лишь в редких случаях, и до сих пор мы не знаем даже и того, встречается ли это вообще когда-либо. Имеется зато другая возможность, что повреждение зародыша может действовать, как таковое, и за пределами второго поколения (даже и не вызывая наследственных уклонений). 

В обоих случаях доказательство такого дальнейшего переноса было бы нелегко. Пользоваться здесь клиническими наблюдениями можно лишь с величайшей осторожностью, так как причины повреждений зародыша очень различны и многочисленны и так как появление нового вредного момента, напр., во втором поколении, можно исключить лишь в редких случаях. Чтобы доказать это. достаточно лишь напомнить о широком распространении хронического алкоголизма. Кроме того, именно при этом отравлении присоединяется то, что мы уже отмечали выше: мы часто не знаем, почему человек стал ненормален, потому ли, что он сильно пил. или связь эта была обратной. В этом отношении при сифилисе условия складываются будто бы благоприятнее, но все-таки и здесь они еще достаточно затруднительны. 

Лучшее решение этого вопроса могли бы дать эксперименты. Есть уже и попытки в этом смысле, однако, окончательного результата еще не достигнуто. Чистейший эксперимент принадлежит Maтfred'y Fraenkel: он подвергал морскую свинку-самку-через 4дня после рождения действию рентгеновских лучей и случал ее затем со здоровым самцом того же помета. Результат: одно мертвое и два необычайно мелких животных. После спаривания животных этого второго поколения друг с другом получилось третье поколение, состоявшее опять-таки из одного мертвого и одного мелкого животного. Из этого как будто бы вытекает, что повреждение зародыша, невидимому, действительно вредно отзывается и на третьем поколении, хотя, конечно, это доказательство (опирающееся, в сущности говоря, лишь на размеры одного единственного животного в третьем поколении) совершенно недостаточно. 

Для выяснения действия алкоголя было произведено гораздо больше экспериментов, но и здесь вопрос выяснен все-таки не до конца: эксперименты шли обыкновенно не далее второго поколения. В случаях, где они шли дальше, результаты получались не вполне ясные пли же опыты были не насколько многочисленны (Combe-maie), чтобы быть особенно доказательными. 

Нам возразят, что зато имеются исследования относительно сифилиса- известные исследования Fournie г. В 45семействах, в которых отец или мать, или оба родителя были врожденными сифилитиками, 145беременностей дали 82выкидыша и мертворожденных, 63младенца родились живыми, но у 61из них наблюдались многочисленные уродства того типа, которые рассматриваются обычно как Stigmata hereditatis. Эти (разумеется, очень важные для проблемы вырождения) исследования подвергались с тех пор неоднократной проверке, так что Finger, в сделанной и\г в 1900г. сводке опубликованных к тому времени работ, мог базироваться на очень большом материале. Его выводы, не поколебленные, насколько нам известно, какими-либо позднейшими работами, значительно отличаются от результатов Fournie г. По Finger'у теоретически возможен перенос настоящего вирулентного сифилиса на третье поколение; однако он до сих пор не доказан безупречным образом; что же касается вреда, наносимого этому поколению сифилотоксическими дистрофическими расстройствами, то Finger убедительно показал, что понятие этих расстройств было до сих пор недостаточно точный, и что то, что носило это название, нельзя рассматривать как нечто характерное для lues'a. Te же самые аномалии встречаются и на почве туберкулеза, на почве алкогольного и свинцового отравления и даже там, где нет и этих этиологических моментов. Кроме того, они встречаются также у детей, зараженных сифилисом от кормилицы. В общем и целом Finger, как уже сказано, считает сифилогенное вырождение третьего поколения недоказанным, отмечает зато большое число нежизнеспособных детей в этом поколении и даже еще и в следующем за ним. 

Итоги в этом вопросе, стало быть, еще не подведены. Во всяком случае на сифилис надо смотреть, как на одну из главных причин вырождения. Однако сомнительно, что обусловленная им опасность, действительно, так чудовищно велика, как ее часто изображают, и какой она должна была бы быть, если бы этот яд был способен губить целые семьи. Во всяком случае этому распространению заразы положен предел: благодаря более высокой смертности в люэтических семьях. Если и со всеми отравлениями зародыша дело обстоит аналогично, то мы будем вправе отказаться от слишком пессимистических опасений по крайней мере за качественное ухудшение вида. Если все семьи, пораженные подобным образом, в конце концов вымирают, - -поскольку не наступает выздоровление,-то отравления зародыша приводят, по-видимому, вообще «не столько к вырождению, сколько к уменьшению расы». 

Признаки отягощения. Stigmata degenerationis. 

Значение работ, о которых мы только что говорили, не исчерпывается, однако, тем выводом, к которому они приводят. Уже исследования Fournier могли, казалось бы, пролить свет на одну из темнейших областей в патологии. Если физические признаки дегенерация (т. н. Stigmata hereditatis, которыми так злоупотребляли) развиваются благодаря действию сифилитических токсинов, то их природа уже не так непонятна, как это было до сих пор. Наблюдения Finger'а ведут в этом смысле даже еще дальше. Алкоголь, свинец, туберкулез вызывают будто бы те же самые физические аномалии. Возможно, следовательно, что признаки отягощения не что иное, как следствие отравлений зародыша. Если это так, то связь их с нервными болезнями, казавшаяся все более и более сомнительной, становится опять несколько надежнее. Алкоголизм и сифилис имеют колоссальное распространение (результаты исследований Plant'a, Nonne'я Hauptmann'а над реакцией сыворотки в люэтических семьях превосходят; самые пессимистические ожидания) и как раз после этих исследований не подлежит уже больше сомнению, что алкоголизм и сифилис способны вызвать физическую и психическую дефективность потомства. Сомнительным оставалось бы только следующее: все ли признаки отягощения возникают этим (или аналогичным) путем, и если это так, то переходят ли они затем также и к следующим поколениям. Если этого перехода не бывает, то учение о признаках отягощения должно было бы принять в будущем такую форму, которая оказалось бы весьма отличной от первоначальной. 

Мы не будем особенно углубляться в историю этого учения. Оно вертелось в порочном кругу. Вполне естественно, что после введения (Griesinger'ом) в патологию понятия невропатической конституции стали искать физических точек опоры для ее распознавания. Таким образом, стали описывать один признак отягощения за другим и,-что сыграло роковую роль для всего учения о наследственности,-отыскивая новые формы наследственных нервных болезней, этими самыми признаками дегенерации «тали пользоваться, как указателями. Конечно, желание иметь объективно уловимые симптомы в психиатрии вполне понятно; непостижимо однако то, что долгие годы забывали о необходимости дать ответ на предварительный вопросе том, какова же, собственно говоря, связь между соматическими признаками отягощения и психопатической конституцией. Затем наступил, разумеется, переворот. Возражения против этой тенденции стали настолько многочисленны (в особенности после того, как против эксцессов морфологического направления выступил R.Sommer, указывая на «выход из этого сплошного тумана мер, чисел, таблиц, форм и типов»), что необходимость повторить все приводившиеся при этом доводы была бы чрезвычайно утомительной. Мы поэтому ограничимся самым необходимым. 

Что касается фактической стороны, то анатомы с L.StiedaBO главе показали, что большинство так называемых «признаков дегенерации» не что иное, как обычные вариации, которые даже в том случае, если бы они относились к мозгу, отнюдь не составляли бы довода против душевного здоровья их носителя. Schwalbe доказал, напр., что одна из популярнейших «стигм»-Darwin'овское ухо («Snitzolir»)- даже не продукт атавизма, а самая обычная человеческая особенность, отсутствующая лишь в меньшинстве случаев. Впрочем и самые ревностные пионеры этого учения вроде, напр., Naecke, должны согласиться с тем, что нет почти ни одного здорового человека, совершенно свободного от признаков отягощения. Далее: благодаря Lapouge и Niceforo нам известно, что у людей бедных, живущих в негигиенических условиях, эти «сигналы отягощения» наблюдаются в большем числе, чем у людей зажиточных, и опять-таки именно к физической дегенерации относился и вывод английской комиссии по изучению дегенерации, гласивший, что вопрос о дегенерации-вопрос продовольственный и жилищный. Это определение вполне согласуется с результатами Fоurnier'а, Finger'a, Nonne и Hauptmann'a и совершенно не вяжется с той точкой зрения, что носители многочисленных «признаков дегенерации»-жертвы вырождения, унаследованного ими от предков и способного перейти от них и к их потомкам. 

Если же эта точка зрения оказалось бы все-таки правильной, то мы должны были бы иметь принципиальную возможность вскрыть, обнаружить, доказать (пусть хоть и не во всех, а лишь в некоторых случаях) наличность или по крайней мере допустимость связи между психопатической конституцией и физическими аномалиями. Однако до сих пор это доказательство не было выполнено. Правда, до сравнительно недавнего времени не существовало даже никаких попыток к этому. Довольствовались простым совпадением. Всю некритичность этого метода вывели на свежую воду лишь такие наблюдения, как, напр., случай К.Sommer'а, в котором три брата-идиота унаследовали свойственную ям аномалию черепа несомненно от матери, а предрасположение к душевной болезни- от отца. Кроме того, становилось все яснее и яснее, что встречаются как (эндогенные) душевные болезни без «признаков отягощения», так и «Stigmata degenerationis» без всякого душевного расстройства (R.Sommer). Таким образом, клинические факты вынуждают нас к тому, чтобы или отказаться от учения о признаках дегенерации, или же дать ему новые научные основания. 

Единственная систематическая попытка такого обоснования принадлежит Wolff'у, поднявшему вопрос о возможных вообще формах связи между психопатической конституцией и ее так называемыми соматическими признакам. Совершенно ясно, что оба эти явления либо взаимно координированы, либо одно из них подчинено другому. Подчиненность психической болезни была бы дана, напр., в том случае, если бы врожденное уродство черепа послужило препятствием для развития мозга. Но это не имело бы никакого отношения к наследственному вырождению-для нас же все дело именно в этом последнем; все ненаследственные расстройства, как, напр., амниотические перешнуровки и родовые травмы, должны, разумеется, быть удалены из сферы нашего внимания. Таким образом, у нас остается лишь вопрос: соподчинены ли признаки вырождения заболеванию нервной система, или же они подчинены ему? 

Вопрос этот имеет большое практическое значение. От ответа на него зависит клиническая пригодность признаков дегенерации. Если психопатическое предрасположение и телесные аномалии соподчинены друг другу, то это может иметь в данном случае лишь один смысл: что они-следствия одной и той же причины; до чисто случайного их совпадения нам, конечно, нет никакого дела. В этом случае ненормальное мозговое предрасположение и ненормальное строение всего тела наблюдались бы иногда в сочетании друг с другом лишь по той причине, что один и тот же вредный момент задержал развитие целого ряда органов. А отсюда прямо вытекает, что только при общем неправильном развитии всего тела можно бы было считать вероятным, что затронут также и мозг, ибо если некоторые части тела сохранились здоровыми, то, конечно, мог остаться здоровым и мозг. Совсем другое дело, если бы физические признаки дегенерации зависели от ненормальной конституции нервной системы, если бы они представили собою следствия такой конституции. В этом случае один единственный симптом этого рода доказывал бы уже наличность расстройства в нервном центральном органе, хотя бы даже и незначительного; а у носителя многочисленных признаков дегенерации мы были бы вправе ожидать тяжелых нервных изменений. 

В этом пункте начинаются экспериментальные исследования BuMn'a и Wolff'a. Wolff задался вопросом: «может ли нервная деятельность оказывать влияние на морфологические процессы9» Само по себе в смысле влияния на сохранность определенных органов-эго. разумеется, установленный факт, как ai о доказывает мышечная атрофия после заболеваний спинного мозга. Но как, спрашивается, обстоит дело с развитием, с образованием тела, не зависит ли также и оно от нервной системыJ На этот вопрос очень трудно ответить. Относительно наиболее интересного для нас периода, а именно эмбрионального периода, в настоящее время, невидимому, можно считать установленным, что «потенции роста и дифференциации содержатся в самых тканях и органах, что они обладают в этом отношении весьма значительной независимостью от нервной системы» (F.K.Walter). Кроме того, Wolff доказал, что для регенерации задней конечности тритона еще не составляет препятствия простой перерыв связи конечности с центральной нервной системой. Однако, когда удалялась вся поясничная часть позвоночника со спинным мозгом и спинальными ганглиями, то регенерация не наступала. Наконец, по новейшим исследованиям К.F.Walt er'а, регенерация, невидимому, связана с рефлекторным процессом, в котором играют роль нисходящие части рефлекторной дуги и симпатические волокна. 

Я думаю, что эти результаты дают нам очень маю данных для решения вопроса о «признаках вырождения». Если как раз во время эмбрионального периода нервная система не оказывает никакого решающего влияния на рост прочих частей тела, то, конечно, на основании телесных аномалий нельзя будет сделать вывода о наличии наследственных нервных расстройств. Ибо эти последние должны были бы проявить свое действие именно в этом периоде. 

Таким образом, при критической оценке «признаков дегенерации» мы должны будем руководствоваться фактами другого рода. Что касается этих последних, то клинический опыт показывает, что у душевнобольных, психопатов и преступников Stigmata degenera-tlonis встречаются чаще, чем у людей здоровых и честных, но что они встречаются и у здоровых и могут отсутствовать у больных с тяжелым отягощением; анатомические исследования заставляют смотреть на большинство этих симптомов, как на нормальные вариации строения тела; наконец, антропологические исследования указываю т на связь этих аномалий с социальной средой, т. - е. на их зависимость от продовольственного вопроса. Все это лишает почвы учение о «признаках дегенерации». Можно сожалеть о громадной массе труда, посвященного этому вопросу, но придется, несмотря на возражение Naecke, согласиться, что эта работа была бесполезна для проблемы о «наследственном» вырождении. Может быть, удастся использовать по крайней мере часть ее результатов, когда возникнет задача поставить на прочное клиническое основание учение о повреждениях зародыша и учение о физической и психической дефективности, приобретенной в раннем детстве. 

Наследственность при душевных болезнях. 

Критика признаков отягощения приобретает для нас (в контексте этой работы) особое значение по той причине, что в истории этого учения отражается судьба всех психиатрических исследований о наследственности. Поэтому-то мы и включили сюда обсуждение этого вопроса; это позволит нам изложить последнюю часть этого отдела значительно более кратко, чем это было бы возможно в противном случае. 

Мы хотели поставить вопрос, дают ли нам клинические факты право смотреть на случаи прогрессирующего с каждым поколением ухудшения нервного здоровья, как на закономерное явление; существуют ли эмпирические данные, из которых бы вытекало, что, переходя от родителей к детям, нервные болезни должны становиться тяжелее и многочисленнее- Мы начали с отравлений зародыша. Для них вопрос был решен в отрицательном смысле. Отравления зародыша вызывают нервное вырождение, и теоретически возможно даже и то, что иногда на их почве развиваются наследственные болезни. Однако мы не уверены даже и в том, что возникшая таким образом дегенерация не ограничивается вторым поколением, а идет дальше; допускать же, что, передаваясь дальше, она усиливается, у нас нет ни малейших оснований. 

Но этим наша задача не исчерпывается. Мы начали с одной уловимой причины дегенерации и нашли, что остаются неизвестными лишь степень распространения и глубина действия этой причины-отравлений зародыша. Очень возможно, что есть заболевания, причины которых именно в повреждении зародыша, а мы этого узнать не в состоянии. Но ведь мыслимы, кроме того, еще и другие причины дегенерации, в частности нам придется подробно исследовать уже затронутый нами выше вопрос о том, нет ли возможностей дегенерации в самих законах наследственности. О схеме самого Morel'я говорить уже больше не приходится. Первым высказавшимся против нее был кажется Tigges; Neumann объявил затем, что «описания наследственной дегенерации, даваемые Legrand de Saulle, следует рассматривать в настоящее время лишь как роман»; Meynert высказался в том смысле, что «нельзя допустить, чтобы условия наследственности действовали с каждым поколением все сильнее и сильнее», тогда как Sioli обратил внимание на наблюдение, что «в случаях, где имелись налицо симптомы вырождения, психозы у потомков в дальнейших поколениях неоднократно не только не ухудшались, но даже улучшались». Наконец, среднюю позицию занял Binswanger; по его мнению, иногда действительно наблюдается прогрессирующее развитие у потомства дегенеративных невропатических состояний, однако, в этой области нет никакого закона природы, обязательного для всех случаев. 

В этом самое главное. Не существует вовсе такого вырождения, которое с необходимостью возникало бы и прогрессировало бы в силу внутренних причин. Morеl же имел ввиду именно такое вырождение. «Раз возникнув, дегенерация имеет наклонность сохраняться и ухудшаться, тогда как признаки расы и породы у животных исчезают, как только прекращаются влияния, благодаря которым уклонение образовалось, и зоологический вид стремится к своему первоначальному типу». 

Это было заблуждением. Верно как раз обратное, а именно, как подчеркивает Ribbert, «что болезненные состояния не делаются существенными типическими качествами человеческого рода. Как целое, человечество как бы сбрасывает с себя болезнь и идет неуклонно вперед по своему пути». 

Насколько нам известно, патология знает только один единственный случай, когда болезнь при передаче на другое поколение принимает более серьезные формы: это т. н. антепозиция («Anteposition»), т. - е. начало определенных семейных нервных заболеваний (наследственная атаксия, Brown-Sйquard; прогрессивная мышечная атрофия, Eichhorst; хорея Huntington'a, Heilbronner) во все более ранние периоды жизни. Bing склонен связывать часть этих заболеваний со злоупотреблением алкоголем. Если это так, то в начале этой эволюции мы имели бы перед собой повреждение зародыша, тогда как приводимые родословные не оставляют никаких сомнений в том, что в следующих поколениях дело идет о типической передаче по наследству, действие которой могло бы, самое большее, лишь усиливаться благодаря пьянству больных членов этих семейств. 

В приложении к психозам вопрос об «антепозиции» решается не так легко, потому что с трудом поддается установлению как душевное здоровье членов семейств, слывущих здоровыми, так и начало заболевания в случаях несомненного душевного расстройства. Кроме того, если мы хотим исключить повреждения зародыша и случайные моменты, то мы должны потребовать по крайней мере на первых порах, чтобы исследования этого рода ограничивались исключительно однородными фамильными заболеваниями. Это требование исполнено до сих пор собственно только К.Hoffmann'ом, который не нашел антепозиции в своем (правда, небольшом) материале dementia praecox. В пользу существования антепозиции высказывались Vorster, Kraus, Kreichgauer, Berge, Mott, Damkцbler, Albrecht, Jolly и др., однако, лишь Luther и R u di n представили до некоторой степени убедительные доводы в пользу вероятности ее существования. 

Большие затруднения встречает также и объяснение этого своеобразного явления. Вырождение в смысле Morel'я, т. - е. прогрессивное ухудшение наследственных задатков, должно бы сказываться не только в более раннем наступлении болезненных явлений у последующих поколений, но и в более резкой выраженности этих явлений. Но в приводимых историях болезни нет никаких указаний на это. Напротив, мы могли бы допустить комбинацию повреждения зародыша с наследственностью, если бы наблюдаемые заболевания вызывались всегда за счет внутренней секреции. Само по себе это допущение (насколько я могу судить по имеющемуся материалу) вполне возможно, однако, оно требует новых и довольно неправдоподобных вспомогательных гипотез, так как заболевания о которых идет речь, передаются к детям и от отца. Если, напр, мускульная дистрофия передавалась бы по наследству исключительно от матери и вызывалась бы в то же время несомненно расстройствами внутренней секреции, т. - е. отравлением, то антепозиция была бы все-таки до известной степени понятной. Яды, циркулирующие в крови матери, переходили бы ведь к ребенку уже во время его развития, а в силу наследственных причин в дальнейшем должно было бы наступить, кроме того, расстройство и его собственного эндокринного аппарата; в этом случае не было бы ничего удивительного, если у ребенка болезнь началась бы раньше, чем у матери. Но если тоже самое заболевание передается от отца, то - оставляя в стороне наследственность в собственном смысле слова - могло бы иметь место только повреждение самой половой клетки, и мы имели бы перед собой, стало быть, или опять-таки мистический и отвергнутый биологией случай параллельной индукции, или же мы должны были бы допустить, что этот сам по себе наследственный задаток обнаруживается в более ранний период, вследствие общего ослабления сопротивляемости организма, вызванного повреждением зародыша. Но. конечно, и это допущение тоже не является удовлетворяющим нас вполне. 

Для нас, конечно, гораздо важнее, чем все эти попытки объяснения, вопрос о том, нет ли в антепозиции опасности общего вырождения. Чего мы имеем в данном случае дело с вырождением, это, конечно, несомненно. Но зато сама же антепозиция и устраняет как раз свое влияние на общество. Если наследственным болезням свойственно, по самой сути дела, начало во все более и более ранние периоды жизни, то они тем вернее должны будут препятствовать заключению браков, а тем самым и дальнейшей передаче по наследству. 

Впрочем самому Morel'ю этот случай прогрессирующей дегенерации остался совершенно неизвестен. Он имел в виду качественное ухудшение болезни при передаче по наследству. В первом поколении наблюдаются будто бы нервный темперамент и распутство,, во втором-они сменяются апоплектическими припадками, эпилепсией, истерией и алкоголизмом, в третьем-самоубийствами, психозами и умственной отсталостью, а в четвертом-врожденным слабоумием и уродствами. Клинические наблюдения совершенно не подтвердили этой схемы, и если наука о наследственности не опровергла ее еще при жизни самого Morel'я, то причина этому-- исключительно недостатки ее собственного метода. Правда, величественное здание психиатрического учения о наследственности возник ю как раз в ту эпоху, но его фундамент оказался настолько плох, что нам в начале этого столетия пришлось разобрать его часть за частью. Впрочем уже несколько десятков лет тому назад Virchow написал следующие слова «наследственность была бы превосходным критерием, если бы у нас было хоть немного больше знаний о самой сущности передачи по наследству. К сожалению, наши знания настолько скудны, что обыкновенно приводятся одни статистические доказательства. Мы склонны рассматривать какое-либо качество, как наследственное, всякий раз, когда оно повторяется у целого ряда смежных поколений. Чем чаще оно встречается, тем несомненнее кажется оно наследственным. Но как раз в патологии (т. - е. в науке, которой на практике приходится больше всего заниматься наследственностью) опыт показал, как ненадежен этот признак неверности. Наш век дал нам в этом отношении самые горькие уроки. Нока чесотка считалась дискразией, не видели никаких трудностей в допущении существования наследственной чесотки……… Образцом же наследственной болезни спокон веков считалась проказа, и еще несколько десятков лет тому назад норвежское правительство собиралось запретить всем членам» зараженных ею семейств вступление в брак…». 

Несмотря на эго предостережение, v. Krafft-Ebing как-то высказался однажды, что «этиология помешательства известна, пожалуй, лучше, чем этиология большинства остальных заболеваний»; D йj er ine усматривал в каждой форме душевного расстройства «заболевание, всегда являющееся наследственным», a Trelat позволил себе даже утверждение, что «наследственность-причина всех причин»; Me y n er t заявил, однако, уже тогда, что некритично «допускать в вопросе об этиологии образ мыслей, обобщающий почти без всякой критики такое понятие о наследственности, которое является совершенно мистическим и лишенным всяких механических оснований». 

Но даже эго сильное выражение было неспособно задержать начавшееся уже движение, и к подобным критическим голосам стали прислушиваться лишь гораздо позже. Основная ошибка всех этих более старых исследований была допущена, как сказано, уже самим Morel'ем. Конечно, если мы хотим установить наследственные соотношения душевных заболеваний, то мы должны исключить все те случаи, в которых играла главную роль какая-нибудь внешняя причина, вроде сифилиса или алкоголя. Morel же смешал в одну кучу с остальными психозами и кретинизм, и паралич, и алкоголизм. К этому присоединились еще другие ошибки. Общеобязательных результатов не могло быть получено до тех пор, пока отдельные исследователи не условились относительно самого понятия' наследственного отягощения. Это требование кажется само собой разумеющимся, однако, практически оно почти невыполнимо; исполнение его предвосхитило бы результаты всей работы; ибо наука о наследственности и должна установить именно то, что должно считаться отягощающим моментом. И все-таки от этого требования нельзя отказаться; доказал же ведь Wagner v. Jauregg (на основании цифр Diem и Jenny Koller), что многое, что считалось прежде отягощающим, на деле чуть ли не предохраняет от душевных болезней. Так, напр., нервные болезни и случаи апоплексии встречаются у предков психически здоровых людей чаще, чем у предков душевнобольных. 

Уже одно это-то, что один автор употреблял понятие отягощения в узком смысле, а другой в широком-делает вполне естественным, что в одном случае (Jarvis) было найдено 4процента отягощенных среди всех душевнобольных, а в другом-90процентов (Могeau). Но спорным представлялось не только то, что считать отягощающим моментом (только психозы или, напр., также и моральные уклонения), но также и то, кого считать носителем отягощения. Как широк тот круг членов семьи, болезни которых могут угрожать будущности индивидуума? Ведь психоз двоюродного брата не должен означать той же самой опасности, которую несет с собой, быть может, душевная болезнь отца или матери. 

Эти соображения, высказанные, главным образом, R.Sonner'ом, Moebius'oм и Jloclie, послужили исходным пунктом для исследований, поколебавших все учение о наследственности и преобразовавших его, начиная с самых оснований. Таким образом, раскрылась, наконец, и основная ошибка всех старых статистических работ о наследственности: почти все они упускают из вида контрольные, поверочные исследования. 

Когда этот пробел был пополнен, то получилась удивительно незначительная разница между наследственностью психически здоровых и душевно больных; Diem нашел, напр., для обитателей одной психиатрической больницы 78,2°/о наследственного отягощения, а для равного количества здоровых людей-6б,9°/о; к аналогичному результату пришла также и Jenny Koller. Правда, эта пропорция меняется, если принимать в расчет только родителей. В этом же самом материале отягощение со стороны родителей равнялось 33% у здоровых и 50% у больных. 

С точки зрения общих биологических законов наследственности эти результаты почти само собой понятны; они показывают в то же время, что вопросы наследственности, интересующие психиатрию, совершенно не разрешимы старыми путями массовых статистических исследований. 

«Едва ли стоит говорить в настоящее время (пишет Bateson, между прочим в полном согласии с Johannsen'oм) о тех работах по изучению наследственности, которые производились путем дальнейшего развития не-аналитического метода Gai t on'а и под руководством Pearson'a и английской биометрической школы. Что подобные исследования способны в конечном итоге оказать услуги для дальнейшей разработки теории статистики, этого мы отрицать не будем. Но в применении к проблемам наследственности вся эта работа свелась в конце концов исключительно ко внесению неясности в ту область, которую она должна была осветить. Достаточно иметь самое поверхностное естественно-научное представление о наследственности и о вариациях, чтобы отнестись скептически к самим основам этих прилежных исследований. Будущему историку этого эпизода в развитии биологической науки будет казаться непонятным, что ученый мир отнесся столь почтительно к предприятию, построенному на столь нездоровых основах». 

Эта суровая критика применима не только к исследованиям, против которых она направлялась первоначально, но и к массовым статистическим подсчетам в психиатрии. Генеалог - Ottokar Lorenz вскрыл еще до Bateson'a погрешности этого метода и вообще, и в частности в применении к психиатрии. Массовая статистика, собиравшая без разбора в одну кучу без всякой внутренней связи все патологические черты старших родственников какого-либо индивидуума, должна была оказаться несостоятельной, равно как и метод, состоявший в том, что из бесчисленных предков какого-либо больного выбирали как раз такого, который отличался патологическими чертами, и описывали затем его потомство. И здесь подчеркивались опять-таки одни болезненные черты и упускались из вида черты здоровые. 

В настоящее время нам совершенно ясно, что эти методы были слишком грубы для такого трудного предмета. Ни метод простого подсчета, ни графический метод не способны дать точного изображения запутанных наследственных соотношений того или иного человека. Достаточно нескольких примеров, чтобы показать это. 

Факт душевной болезни индивидуума имеет, разумеется, совсем другое значение для его родни в том случае, когда этот больной единственный представитель целого поколения, чем когда он единственный ненормальный среди большого числа здоровых братьев и сестер. И что еще важнее: вредные влияния, переносимые отягощенным человеком на свое потомство, будут целиком зависеть от характера его болезни; кроме того, они будут действовать гораздо сильнее, когда другой супруг происходит из семьи, отягощенной в том же самом направлении, чем когда больная «кровь» смешивается со здоровой. Вот почему надо считать нелепой попытку подсчитать все патологические черты старших родственников индивидуума и изобразить затем в процентах в психиатрическом курсовом бюллетене его общую отягощенность. 

По аналогичным основаниям нельзя переоценивать также и таблиц предков и родословных («Almen und Sipp-shaftstafeln»), на значение которых впервые указал Lorenz, (R.Sommer, Stromayer). Они упускают из вида боковые линии, и в них не находит выражения скрытое отягощение, напр., за счет такого предка, который, будучи сам здоровым, был братом и дядей целого ряда психопатов. 

Мы видели к тому же, что мы не вправе допускать прогрессирующее разведение наследственных единиц в том смысле, чтобы на каждого предка приходилась определенная доля влияния (Galton, Lore n z), зависящая от его места в генеалогической таблице (Sommer. Stromayer, Ziegler). Часто наблюдается такое постоянство наследственности, которое совершенно не вяжется с этим воззрением. Между прочим в другом контексте на это постоянство указывает и сам Lorenz; только это повторение определенных телесных и душевных качеств, наблюдаемое в некоторых семьях - он напоминает о таких выражениях, как, напр., «настоящий Сципион» ит.д. - он хотел свести на преобладание мужских зачатков. Опыт, однако, показывает, что такие типичные черты передаются и по женским линиям, и что в этих случаях доли отцов подавляются в той же мере, как и в других случаях доли матерей. Это справедливо и для патологии, и для одной дегенеративной семьи, ставшей известной благодаря Jцrger'y - для семьи Paul Alexius Zйro, может считаться даже установленным, что ее ненормальные качества происходили с материнской стороны. 

Таким образом, следовало бы требовать по меньшей мере соединения обоих методов: обследования потомства, т. - е. потомства определенных пар родителей, и изучения рядов предков (Aszendenz) определенных лиц в смысле системы кровного родства (R.Sommer). В этом могли бы служить образцом исследования самого Sommer'а. Но эти исследования (равно как и монументальные этюды Lundborg'a) показывают в тоже время наглядно те великие трудности, с которыми должно считаться всякое исследование целых семейств. 

В медицине же эти затруднения даже увеличились с той поры, как в учении о наследственности господствуют проблемы менделизма. Мы видели, что всякое «менделирование» определенных качеств поддается изучению лишь на очень больших числах, на гораздо более многочисленном потомстве, чем потомство Г в самых плодородных человеческих семьях. Уже одно это должно было бы сделать невозможным быстрые успехи в этой области, даже если бы и не существовало остальных препятствий, на которые мы указывали выше. 

Кроме того, совершенно ясно, что во всех перечисленных нами методах исследования не содержалось даже и попытки обойти эти камни преткновения. Подобная попытка содержится лишь в методах, разработанных Weinberg'ом и примененных к психиатрии Rьdin'oM («Geschwister-und Probanden-Methoden»). 

В этих методах имеется стремление выровнять все возможные случайности, все ошибки в подсчете и все односторонности материала. Однако мы все-таки никогда не будем вправе требовать. 

здесь чистых и насквозь прозрачных результатов, свойственных экспериментальным исследованиям, и менее всего в области психиатрии, где скрывается ряд других многочисленных затруднений. Биология никогда не пришла бы к мысли изучать наследственность как раз на таких свойствах, которые не совсем резко отграничиваются с качественной стороны от других. Но наследственные психозы связаны отчасти постепенными переходами с нормой, да и подразделение их на клинические «единицы» остается до сих пор еще весьма несовершенными. Таким образом, всякое психиатрическое исследование наследственности оперирует со многими неизвестными и, что еще хуже, вращается в кругу: оно надеется выяснить клиническое сродство известных картин состояний, между прочим также и путем изучения наследственности, а при изучении наследственности исходит из этого сродства, как из предпосылки. 

Таким образом, нам придется очень осторожно подходить ко всем достигнутым до настоящего времени выводам; тем не менее мы все-таки можем воспользоваться ими, так как нас интересует вопрос, имеющей чрезвычайно общий характер. Для нас важно лишь решение вопроса: существует ли прогрессирующая патологическая наследственность. 

Мы уже познакомились с одним из ее примеров, с антепозицией, и пришли к заключению, что в этом явлении нет опасности для расы. Все прочие результаты науки о наследственности, достигнутые до сих пор, оправдывают в известном смысле пессимистические слова Rieger'а: «то, что мы должны знать,- а именно, что в кругу одних и тех же кровных родственников иногда в течение нескольких поколений резко усиливаются душевные болезни,- это мы и так уже знаем. А затем в одном из последующих поколений это явление опять исчезает…». 

Надо сказать, что в настоящее время мы знаем все-таки несколько больше. Все действительно «наследственные» душевные болезни подчиняются, конечно, биологическим законом наследственности. Следим ли мы за судьбой губы Габсбургов, или за маниакально-депрессивным помешательством в какой-нибудь семье, мы всегда увидим прежде всего, что и этот задаток представляет собою не что «иное, как структурный элемент, могущий получить применение, но не обязанный получать это применение во всех - случаях. И далее, во-вторых: только родственные психозы могут чередоваться при наследственности, так что меняется самое большее лишь «фенотип», но ни в коем случае не «генотип», если дело идет действительно лишь о простой наследственности. Однообразную наследственность предрасположения к самоубийству знали уже Voltaire, Ribot и Legrand du Saulle. С тех пор благодаря исследования« von Tigges'a, Sioli, На rbotta, Vorster'a, Fцrster'a, Fitschen'a и Kreichgauer'a выяснилось, что то, что было установлено вначале лишь для меланхолии, имеет значение в применении ко всему icpyiy маниакально-депрессивного психоза. Наступит день, когда это будет доказано и для остальных функциональных психозов, а для dementia praecox, paralysis agrtans и миоклонической эпилепсии эти уже доказано Lundborg'oM. Что касается тех немногих форм, о которых у нас есть до некоторой степени законченные психиатрические исследования, то выяснилось, что существуют порядочные различия в отдельных деталях; однако ни в одном из этих случаев мы не вправе, опираясь на характер наследственности, делать выводы о действительной опасности вырождения, угрожающей всей расе. Маниакально-депрессивный психоз наследуется, невидимому, доминантным образом (Rьdin, H.Hoffmann); само по себе это могло бы означать известную опасность распространения циркулярных форм; но простив соображение показывает, что в силу социальных причин эта опасность никогда не сможет угрожать всей расе. Больные члены такого семейства обыкновенно не вступают в брак, а к здоровым, как раз при доминирующем типе наследственности, применимо положение: «здоров, так уж здоров» («einmal frei, immer frei»). Относительно dementia praecox дело обстоит еще менее ясно; тип наследственности наверняка не доминантный при этой болезни, но, невидимому, и не просто рецессивный, а дигибридно рецессивный, при котором заболеванию должен подвергнуться только каждый 16-й ребенок, даже и в тех случаях, когда в одной семье встречаются действительно два дополняющие друг друга патогенные «гена». Этим значительно уменьшается опасность даже и для отдельного индивидуума (хотя как раз при рецессивных признаках все-таки остается неприятная возможность передачи от здоровых). Именно к рецессивному типу наследственности приложим вывод, к которому уже давно пришел Stromayer: «мы видим, что ни тяжелое одностороннее наследственное отягощение, ни кровное родство предков, ни конвергирующее отягощение вовсе не должны сами по себе вести к дегенерации: роковое значение имеет только встреча двух наследственных фамильных кадров одинакового направления». 

Опять-таки и это тоже подтверждает биологические законы наследственности. Законы эти ведут не к вырождению, а к регенерации. Как правило, наблюдается не усиление эндогенных болезненных задатков, нарастающее от поколения к поколению, не их неудержимое распространение, а, наоборот, непрерывная потеря ими своей силы. Индивидуум представляет собой результат бесчисленных наследственных факторов; каждый из них может стать актуальным, но ни один не должен быть таковым обязательно. Что патологические задатки всегда при этом берут перевес, это- просто легенда; их шансы определяются общими правилами наследственности: шансы эти одни при доминирующих признаках и совсем другие при рецессивных; однако ни в одном из этих случаев не получится окончательного вытеснения здоровья болезнью. 

Итак, опасность даже не в множественном отягощении, как таковом, которого так боятся, а только при встрече одинаковых {или при дигибридном рецессивном типе: двух «созвучных> друг другу) патологических наследственных задатков. 

Если душевные расстройства передаются по наследству лишь в той же самой одинаковой форме, то наличность двух неоднородных душевных болезней среди предков индивидуума едва ли представляет собой большую опасность для его здоровья, чем угроза, представляемая каждой такой болезнью в отдельности. Он может захворать болезнью одного предка или же болезнью другого (подобно тому как и цвет глаз он может унаследовать либо от одного из них, либо от другого), или же в крайнем случае может возникнуть «амальгама» («Legierung») в смысле Kretschmer'a; но ни одним из этих теоретически мыслимых психозов он не должен заболеть обязательно. Совсем другое, если болезни обоих предков были однородны; в этом случае, конечно, усиленный таким образом болезненный задаток, даже если он сам по себе был рецессивным, должен приобрести большую мощность, и его шансы оттеснить здоровые задатки повысятся. 

Теперь нам становится ясным то значение, какое имеют в патологии кровные связи («Inzucht»). Это явление также усиливает наличные наследственные тенденции, хорошие и плохие, и действует исключительно в этом смысле. Оно ведет к улучшению вида тем же путем, как и к дегенерации, путем суммирования имеющихся уже налицо задатков. 

Популярный взгляд на последствия кровных связей весьма значительно отличается от этой точки зрения: в результате браков кровных родственников возникают будто бы всевозможнейшие болезни и уродства; кроме того, моральная и интеллектуальная недостаточность и в довершение всего понижение способности к деторождению. Esquiorol утверждал, что в Англии душевные болезни особенно распространены между католиками, а во Франции в знатных семьях только потому, что в них так часто заключаются браки между кровными родственниками. Legrand du Saulle повторил это замечание относительно американских квакеров, Benoi-ston считал, что все дворянские семьи вымирают самое большее в течение грех столетий исключительно по этой причине. 

Все это были впечатления и догадки; научные исследования их не подтвердили. В настоящее время в нашем распоряжении детальные и основательные исследования: самые выдающиеся из них это работы Schiller-Tietz, E. Fееr, Peipers'a и Kraus'a равно как и статистика Mayet. По этим исследованиям продолжительное «размножение в себе» («Inzucht») оказывает закономерно вредное влияние, собственно говоря, только в мире растений. Некоторые растения становятся при этом бесплодными или же обнаруживают пониженную сопротивляемость климатическим и другим вредным влияниям. У животных же кровное родство в широком - смысле, т. - е. спаривание представителей того же вида, прямо-таки. необходимо, чтобы их свойства сохранялись в чистом виде; многие превосходные породы вообще и домашних животных в частности- напр., лошади-однокровки и овцы-мериносы-получились в результате весьма продолжительных кровных связей в самых тесных пределах или даже путем прямого кровосмешения (E.Feer). Правда, после слишком продолжительного размножения в себе и здесь опять-таки тоже развиваются известные дегенеративные явления: общая слабость, малый рост, пониженная способность к воспроизведению потомства, альбинизм. Поэтому даже самые ревностные сторонники кровных связей требуют, чтобы иногда производилось освежение разводок за счет свежей крови. 

С людьми дело обстоит, невидимому, сходным образом. История и согласные с нею данные современной антропологии делают вероятным, что значительные культурные успехи невозможны ни для одного народа без размножения в себе, без кровных связей (К raus s). Reibmayer говорит даже вообще, что носителей культуры всюду дала особая каста, представители которых размножались исключительно между собою («Inzuchtkaste»); к касте этой переходило духовное водительство, и она держалась некоторое время во главе народа; вслед за тем внутри этой касты наступал известный застой и неподвижность, а тем самым и вырождение. Таким образом, и здесь было бы необходимо скрещение со свежей кровью, если бы потребовалось восстановить первоначальную работоспособность. В этом смысле и смешение с другими расами, может быть, способно возродить уже изжившую себя народность и вызвать таким путем новой прогресс культуры. Иными словами: вопрос идет не о действии (плохом или хорошем) «размножения в себе», а скорее о его оптимуме (К raus s). 

С точки зрения этого вопроса важен прежде всего тот исторический факт, что у египтян, персов и жителей Перу очень часто вступали в брак братья и сестры, именно в самых знатных и самых одаренных родах. В доме Птоломеев на протяжении семи или восьми поколений братья и сестры вступали в брак исключительно между собою, и известная царица Клеопатра была последним отпрыском этого рода. По Lorenz y нас нет сведений, чтобы монархи, вышедшие из этих браков, проявили себя чем-либо ненормальным. А в Перу инки заключали такие браки даже в течение 14поколений без того, чтобы это привело к каким-нибудь угрожающим или даже просто бросающимся в глаза явлениям (Scliiller-Tietz). Из генеалогических исследований Lorenz видно, что в Европе. в большинстве сельских местечек люди связаны друг с другом сто- и тысячекратными родственными связями, и это просто в силу того, что теоретическое число их предков гораздо больше, чем фактическое население в прошлые столетия. Очень распространенное предположение, будто кровные связи-по крайней мере в некоторых социальных слоях-в новейшее время были более частым явлением, чем прежде, является, следовательно, неправильным. 

Впрочем некоторые единичные факты генеалогии говорят за то, что общее смешение (Promiskuitat), казавшееся желательным для VirchoTv'a, Ratzelfl и других, гораздо опаснее, чем браки кровных родственников (Krauss). 

Все-таки связь между кровным родством и определенным заболеваниями остается возможной, и есть данные, говорящие даже в пользу вероятности этой связи. Правда, большинство высказанных на эту тему положении очень трудно или даже совершенно невозможно проверить. Утверждали, напр., что дети, рождающиеся от браков между родственниками, менее жизнеспособны, или что от таких браков вообще редко рождаются дети. Напротив, статистическим путем удалось установить-упомянем еще раз о замечательном исследовании Mayet'a,-что в Пруссии процент больных однокровного происхождения лишь при некоторых заболеваниях более высок, чем это соответствовало бы степени частоты браков между родственниками. 6,5на тысячу всех уроженцев Пруссии происходит от подобных браков. Если мы возьмем только паралитиков, эпилептиков и людей, страдающих «простыми душевными расстройствами», то число тех из них, родители которых были кровными родственниками, даже ниже, чем для средних здоровых людей. Иначе дело обстоит только при идиотии и тупоумии; для них получается отношение в 11,5на тысячу. Аналогичным образом обстоит дело для retmitis pigmentosa, врожденной глухонемоты и некоторых других более редких заболеваний. Опять-таки и здесь наследственная интенсивность («Vererbungsintensitat») болезненного задатка особенно велика в том случае, если он был налицо у обоих родителей. Это общий закон, под который могут быть подведены все факты, известные нам в области кровного родства. Кровное родство действует не иначе, как путем суммирования наличных наследственных тенденций. В случаях, где сталкиваются одинаковые задатки, может получиться взаимное усиление этих задатков у детей, все равно, были ли они у родителей выявленными, или же существовали у них лишь в скрытой форме (т. - е. иными словами, доминантны ли они, или рецессивны). В подобных случаях кровное родство должно, конечно, еще более ухудшить вид. Вот исторический пример, которым мы обязаны опять-таки Stromayer'y, ясно показывающий это как раз в области душевных заболеваний. Карл V был здоров, несмотря на тяжелое отягощение, зато его внук Don Karlos был патологический человек. Таблица его предков обнаруживает уже в восьмом ряду потерю целой половины предков, и в его лице скрещиваются впервые наследственные линии, берущие начало от Иоанны Безумной. 

Это тот же самый процесс, который при других условиях способствует развитию хороших качеств; и, конечно, вовсе не случайное явление тот факт, что у большинства народов более высокий процент браков между кровными родственниками приходится как раз на семьи, руководившие всей общественной жизнью. 

Практические выводы из этих фактов далеко не так просты. Во всяком случае совершенно неуместны преувеличенные страхи, обычно обнаруживаемые в этом отношении непосвященными. Придется, однако, согласиться, что скрытые болезненные задатки невозможно исключить почти ни в одной семье и, имея в виду эту возможность, придется соблюдать при разрешении браков между родственниками известную сдержанность. Но если оставить в стороне этот практический вопрос и иметь ввиду только цель нашего исследования, то для нас имеет значение следующее: бракам между кровными родственниками нельзя приписывать, как таковым, сколько-нибудь значительного влияния на развитие дегенерации. Если браки братьев и сестер в течение ряда поколений не ведут к дегенерации, то отдельные случаи браков между более или менее отдаленными по родству двоюродными братьями и сестрами, конечно, не в состоянии вызвать такого ухудшения вида, которое имело бы значение для всего вида в его целом. 

В конце концов у нас остается только одна возможная причина прогрессирующего вырождения: если качественные моменты не играют роли, то, быть может, дело в моменте количественном, больные члены общества могли бы оказаться плодовитее здоровых.. А это должно было бы повести к ухудшению среднего уровня нервного здоровья. 

Такое утверждение действительно высказывалось. Pearson полагал, что глухонемые, туберкулезные, душевнобольные и преступники более плодовиты, чем нормальные люди (даже более, чем ремесленники). Аналогичные явления наблюдал (ранее Pearson'a), как ему казалось, Marandon de Montyel, заметив в то же время, однако, что в отягощенных семьях можно встретить на ряду с очень плодовитыми браками также и сравнительно много совершенно бесплодных. Уже благодаря этому одному будет устанавливаться равновесие, но к этому присоединяется еще высокая детская смертность в подобных семьях. Однако житейский опыт и данные Pearson'a значительно расходятся между собою. Тенденция к, вымиранию в отягощенных семьях является общепризнанной, настолько общепризнанной, что Sioli выступает даже против преувеличений, против взгляда, будто подобное вымирание наступает закономерным образом. Причины подобного исхода, конечно, не всегда (и, может быть, даже не часто) в одних только физиологических условиях (мертворожденные, нежизнеспособные или отличающиеся пониженной сопротивляемостью дети); еще чаще губят подобную семью определенные душевные особенности ее членов (несклонность к браку, эгоизм, извращения) и те социальные условия, в которые они попадают благодаря этой своей практической неприспособленности. 

В заключение резюмируем еще раз главнейшие выводы этого отдела. Патологии известны две возможности связи между болезнями родителей и болезнями детей. Одна из них - действительное наследование болезненных задатков, каковые в этом случае унаследованы уже и родителями (за исключением, конечно, мутаций); другая возможность основана на повреждении зародышевых клеток или развивающегося младенца. Есть ли связь между этими двумя формами, или даже переходы между ними, это остается открытым; вполне возможно, что после повреждений зародыша иногда развиваются и наследственные болезненные задатки (мутации) и что таким путем могут возникать стойкие видоизменения типа. 

Что повреждения зародыша суть источник дегенерации, это совершенно бесспорно. Здоровый от рождения и неотягощенный человек может оставить после себя тяжело больное потомство, если он заболеет сифилисом или другой серьезной болезнью. Однако эта дегенерация, невидимому, всегда скоро исчерпывается или же угасает вследствие вымирания таких семейств. Несмотря на это, здесь имеется серьезная опасность, теоретически совершенно нельзя сомневаться в том, что распространения одного единственного яда иди одной единственной эпидемической болезни может быть достаточно, чтобы погубить целый народ. 

С настоящими наследственными болезнями дело обстоит совсем иначе. Они основаны на болезненных задатках, передающихся по чем же самим законам, как, напр., цвет волос или цвет глаз. Но, как показывает простое соображение, сами по себе эти законы никогд1не ведут к распространению болезней; дело в том. что только доминирующие качества имеют достаточные шансы «реализоваться», но эти качества по самой своей природе будут уменьшать количество браков и детей. Для рецессивных же признаков известная вероятность наступления болезни будет существовать лишь в том случае, если задатки их будут налицо у обоих родителей. Это и имеет место, если заключается брак между родственниками в больной семье, или если судьба случайно сводит вместе - двух людей, отягощенных в одинаковом смысле. В таких случаях, конечно, дело доходит до вырождения. Но результат этот не имеет значения для всего общества: он выравнивается с избытком благодаря непрестанной регенерации, благодаря угасанию патологических задатков при смешении анормальных семейств со здоровыми. Что касается того, будто бы этот целительный процесс задерживается вследствие усиленной плодовитости психопатов, то это и не доказано, да и не вероятно.

ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ОТБОР 

Культура и вырождение
Освальд Бумке

Мы видели, что ни нормальные законы наследственности, ни правила, которым подчиняется передача задатков болезней, не оправдывают опасений общего вырождения. В частности выяснилось, что главный довод, приводимый обычно в пользу существования подобной опасности, основан на ошибочной предпосылке, а именно, на неверном предположении, будто к потомству переходят качества, приобретенные индивидуумом в течение его жизни В действительности же наследственность ведет не к вырождению, а к регенерации, да и причина вырождения (существования какового никто не оспаривает) - отравление зародыша - наносит, согласно современному состоянию наших знаний, вред только непосредственно пораженному (второму) поколению; дальнейший перенос возникших таким путем расстройств возможен, однако, до настоящего времени не доказан.  Теперь нам остается выяснить, нет ли в самих правилах наследственности таких возможностей ухудшения вида, которые осуществлялись бы лишь при тех особых условиях, в которых живет цивилизованное человечество и, может быть, даже именно как раз лишь при господстве нашего теперешнего общественного строя. Вопрос этот в сущности совпадает с вопросом о действии отбора.  Тот же процесс, который в природных условиях служил, по общему мнению, прогрессу и развитию вида, превратился будто бы благодаря человеческим учреждениям в причину вырождения. «Я нашел», писал Nietzsche, что «добрый человек»- форма самоутверждения декаданса. Добродетель о которой еще Schopenhauer учил, что она высшая, единственная и начало всех других - сострадание,- я признал опаснее любого порока. Принципиально препятствовать отбору в жизни вида, его очищению от отбросов - это считалось до сих пор добродетелью par excellence.  Мысль эта, как известно, повторялась с тех пор очень часто во многих оттенках, не всегда привлекательных. Таким образом, она, по-видимому, не содержит в себе более ничего революционного и ничего опасного. В наше время требуют - часто, не зная о Nietzsche - беспощадного подавления не только моральна скверных, но и просто слабых и малопригодных элементов общества. Уже Schopenhauer проповедовал сознательный отбор, давая рецепт: «негодяев на виселицу, гусынь в монастырь» («Die Schurken an den Galgen, die Gдnse ins Kloster»); современная «евгеника», как и мораль господ Nitzsche, идет значительно-дальше этой цели. К вполне понятному требованию, чтобы все опасные для общественного спокойствия привычные преступники были навсегда обезврежены (и лишены возможности производить потомство), в наши дни присоединяется другое: кастрировать всех душевнобольных или даже чуть ли не всех нервно «отягощенных»,, или по крайней мере помешать им вступать в брак мерами государственного характера. Круг лиц, считаемых опасными, расширяется при этом все больше и больше, и возникает опасность, что в скорости могут появиться аналогичные пожелания и в отношении низших рас (фактически низших или считаемых таковыми). В таком случае, конечно, назрел вопрос, да обоснованы ли сами воззрения, на почве которых возможны подобные предложения.  Какую роль играет селекция или отбор в развитии живущих в настоящее время народов? Что может быть убедительнее утверждения, что ценность всего вида в целом должна будет упасть, если есть какие-либо обстоятельства, препятствующие размножению его способнейших представителей, или хотя бы только благоприятные для неспособных. Так, многие полагают, что гибель античного мира была подготовлена чисто генеративным путем: проскрипциями и гражданскими войнами. И все-таки этот взгляд, принимаемый часто как нечто само собой разумеющееся, содержит в себе по крайней мере чрезвычайно спорную до сего времени гипотезу.  Чтобы сделать это вполне ясным, нам придется подойти к этому в значительной мере издалека.  Всякий отбор основан на изменчивости каждого вида, на том, что потомки - даже при однополом размножении - редко в совершенстве походят на своих родителей. Существуют плюс и минус варианты, уклонения ввысь и книзу, но всегда заметна тенденция к тому, чтобы расстояние от среднего типа, центра всех колебаний, становилось не слишком большим.  Поэтому дети низкорослого мужчины, предки которого были в среднем высокого роста, имеют, при прочих равных условиях, больше шансов на высокий рост, чей дети высокого мужчины, обладавшего низкими предками. Или в области интеллекта: потомки плохо одаренного европейца бывают ceteris paribus обыкновенно способнее, чем отпрыски другого человека, самого по себе умного, но принадлежащего к низшей расе. Это случаи грубые и потому простые. Они показывают, что вид варьирует в отдельных случаях, но в целом остается равным себе, одним и тем же. В этом существенное содержание «закона возврата» Gallon'а. Если родители в каком-нибудь направлении уклоняются от среднего уровня, то у потомков, правда, обычно еще заметно направление этого уклонения, но у них имеется все-таки явственная тенденция к возвращению к среднему уровню, к «типу». С этим фактом, определенно подтвержденном W.Peters'oм для интеллектуальных задатков, Haecker приводит - по-видимому, с полным правом- в связь то обстоятельство, что дети гениальных людей, как правило, люди посредственные.  Какую форму примут эти условия, если в одном населении живут, смешиваясь вместе, родственные и потому похожие друг на друга расы? Уклонения будут и с качественной, и с количественной стороны более значительными, но, кроме того, появление этих вариаций будет, по-видимому, гораздо более беспорядочным. Таким образом, будет особенно затруднительно поставить прогноз для отдельного индивидуума или иными словами-произвести оценку его наследственных качеств. Если представители одного вида, напр., высокого роста, а представители другого низкорослы, и оба вида живут, смешиваясь друг с другом, то мы сумеем без труда установить пределы вариаций для всего населения, т. - е, минимум и максимум; но только детальный научный анализ дает нам возможность установить, является ли человек среднего роста сравнительно высоким представителем низкорослой расы, или сравнительно низкорослым представителем высокой расы. Но or этого зависит в последнем счете результат отбора. Биология различает «фенотип» или «нечистую популяцию»-наше смешанное население - с одной стороны, и «биотип» или «чистую линию» - нашу чистую расу -с другой стороны. При внимательном изучении многие кажущиеся едиными виды животного и растительного мира оказываются сложными, составленными из нескольких, похожих друг на друга. Если изолировать друг от друга все подвиды, то (более значительные) вариационные пределы всей «популяции> распадаются на (менее значительную) изменчивость отдельных биотипов, и перед нами будет в конце концов несколько «чистых линий», каждая из которых еще способна, правда, к вариациям, но зато лишь в очень ограниченном объеме. Флюктуации такого биотипа «непрерывны», крайние плюс и минус варианты связаны постепенными переходами; число переходных форм беспрестанно увеличивается по мере приближения к середине, т. - е. к типу среднего уровня. Причина этих вариаций, вероятно, просто в более или менее благоприятных условиях роста или, как говорит de Vries!), «флюктуирующая, колеблющаяся, волнообразная изменчивость - явление физиологии питания».  Отсюда уже следует, что эти уклонения от основного типа не являются наследственными, как и то, что благодаря отбору могут быть изолированы только биотипы, могут быть выращены из популяций только «чистые линии». Таким образом, действию отбора положен предел.  Иллюстрируем это на наглядном примере. Он относится к одному опыту Johannsen'a - к одному из тех систематических экспериментов, которыми этот исследователь обосновал свой ставший с тех пор общепризнанным взгляд на сущность флюктуирующей изменчивости. Был взят определенный сорт бобов (Prinzessbohnen) и были изолированы прежде всего чистые линии; затем были высеяны самые тяжелые и самые легкие бобы одной линии. Оказалось, что средний вес потомков приблизительно постоянен, и иногда отпрыски более легких бобов даже превосходили по весу отпрыски более тяжелых. Иными словами: средний биотипический вес остался неизменным. Если мы вправе обобщить этот результат, то отбор не может вызвать возникновения чего-либо нового, а может лишь обособить те задатки, которые уже существовали в популяции и до отбора (Schalmayer). Lang формулирует поэтому следующий закон: «В смешанной популяции, в фенотипе продолжительный отбор приводит к сдвигу среднего уровня в направлении отбора до крайнего вариационного предела исходной популяции, но не дальше. При этом изолируется самый крайний биотип. В пределах же самого биотипа отбор бессилен».  Однако общеприменимость этих законов оспаривается. Так, напр., Schallmayer упоминает о длиннохвостатом видоизменении японско-корейского домашнего петуха, шестифутовые перья хвоста которого будто бы явились результатом сознательного культивирования. «Для разводок отбирались постоянно петухи с самыми длинными перьями в хвосте, и исключительно благодаря этому эти перья в течение длинного ряда поколений были доведены до такой длины, которая далеко превосходит все вариации, встречавшиеся когда-либо раньше». На основании опытов Castle'fl, Kam-merer'a и Weitere ck'a, Haecker тоже допускает по крайней мере возможность генотипического сдвига, т. - е. постепенного преобразования биотипа под влиянием отбора.  Этот биологический вопрос должен, конечно, остаться здесь открытым. Однако простое соображение показывает, что он не может иметь слишком большого значения в применении к человеку. Даже самые строгие приверженцы учения об отборе согласны с тем, что действие отбора, выходящее за пределы первоначальных вариационных границ биотипа, наблюдается очень редко, и то лишь после очень сознательного одностороннего культивирования. Условий, которые были искусственно созданы для корейско-японского петуха, невидимому, никогда не существовали для человека, по крайней мере для многих поколений подряд. Ведь уже одно единственное нарушение подобного одностороннего выращивания должно было бы разрушить успехи даже целых тысячелетий. Мы уже видели раньше: короткий промежуток, обнимаемый человеческой традицией, бесконечно мал в сравнении с огромными эпохами, которые должны быть допущены для каждой, даже самой ничтожной органической эволюции в смысле Darwin'a. Таким образом, становится вполне понятно, что исторический человек вообще не изменился сколько-нибудь заметным образом (Lorenz).  Для вопроса о вырождении это чрезвычайно важно. Ведь все современные народы с антропологической точки зрения суть смешанные популяции, суть не био-, а фенотипы. Непрерывный отбор мог бы поэтому изолировать среди них лишь лучшую или худшую расу, но не более! Каждая единичная раса осталась бы сама по себе неизменной.  Здесь, правда, должно быть принято в расчет следующее. Опыты Jobannsen'a имели в виду сравнительно простые условия; в них испытывались в общем только вариационные пределы одного качества. У человека - как у всех более сложно организованных существ - возможно изменение типа также и благодаря тому, что имеющиеся основные качества появляются вместе в новой группировке. Здесь, несомненно, мог бы вмешаться сознательный отбор. Как раз в области интеллекта нельзя было бы a priori исключить возможность культивирования выгодных комбинаций - это вовсе не значит, что можно утверждать, будто оно могло бы играть практически когда-либо роль. Но что возможно в одном направлении (в высшую сторону), возможно и в другом (в сторону к низшему), и если можно было бы создавать путем отбора выдающихся людей, то сходный процесс должен был бы приводить также и к возникновению неблагоприятных уклонений от типа.  В распоряжении клинической психиатрии есть наблюдения, которые могли бы быть истолкованы в этом смысле. И мы вправе--со всяческой осторожностью и с разными оговорками--сделать хотя бы лишь попытку взглянуть на эти фагиы под углом зрения вопроса, мыслимо ли возникновение определенных болезненных форм благодаря нецелесообразному отбору.  Мы уже слышали, что отбор сам по себе никогда не в состоянии вызвать новых качеств; он может только выкультивировать в чистом виде уже наличные качества, быть может, усилить их и, наконец, сгруппировать их заново. Существуют ли такие душевные расстройства, ответственность за каковые мы могли бы возложить (учитывая все эти факты) на «отбор», на неблагоприятный подбор производителей?  Это предположение возможно лишь, если исходить из предпосылки, что между симптомами болезни и явлениями нормальной душевной жизни существует самое тесное родство. Простейший мыслимый случай этого рода должен был бы проявиться просто в неравномерности психической личности-сплошь нормальные качества, но в негармоничном распределении, при полном, быть может, отсутствии некоторых вполне определенных качеств. Это чисто теоретический постулат, как известно, целиком совпадает с обычным описанием «дегенерированной» психики. Если же отбор действительно может усиливать качества сами по себе нормальные, то в тех случаях, где он действовал в неблагоприятном смысле, были бы возможны еще другие патологические продукты - количественные уклонения от нормы, болезненные усиления качеств, самих по себе нормальных.  В обоих случаях - нарушено ли равновесие в распределении способностей, являющихся сами по себе нормальными, или же сами эти черты искажены до патологичности - надо было бы, как бы в виде подтверждения этих правил, ожидать, что каждое фактически наблюдаемое крайнее расстройство связано постепенными переходами с нормальной душевной жизнью. Иначе говоря, кроме заведомо здоровых и определенно больных индивидуумов, должны быть и такие, по отношению к которым термины «здоровье» и «болезнь» применимы лишь в условно-произвольном смысле. И наконец: если патологические качества образуются при наследственности из нормальных путем их суммирования и если они передаются затем дальше, то должны встречаться не только переходы от здоровых к больным психическим процессам, но также и смешения и всякого рода другие соотношения между различными частичными расстройствами, возникшими благодаря отбору.  Чему учит нас в этом отношении клинический опыт?  Если бы в связи с выставленными здесь соображениями мы стали отыскивать факты и нашли затем таковые, то пришлось бы по необходимости опасаться, что мы введены в заблуждение теоретическими ожиданиями. Поэтому важно установить, что к выводу, в значительной мере совпадающему с выставленными нами требованиями, пришел и клинический опыт, но совсем другим путем. Конечно, нельзя себе представить, чтобы путем «отбора» возникали все заболевания, обусловленные грубо-анатомическими изменениями или же вызванные экзогенными причинами. Также и все то, что возникает благодаря отравлению зародыша, относится к этой первой группе.  Но что касается болезней, объединяемых в настоящее время в группу эндогенных заболеваний, т. - е. таких, последняя познаваемая причина которых не во врожденном только, а в настоящем наследственном предрасположении, то оказывается, что эти болезни настолько связаны и между собой, и с нормальной душевной жизнью, что совершенно невозможно или очень трудно как принципиальное решение вопроса о здоровье или болезни в каждом данном случае, так и классификационное разграничение одного психоза от другого. Все основные симптомы маниакально-депрессивного психоза, хронической паранойи, истерии ит.д., суть не что иное, как количественные уклонения от нормы, патологические усиления таких качеств, которые сами по себе являются нормальными. Колебания настроения у маниакально депрессивных, как и вообще периодические приливы и отливы душевной энергии, заторможенность и возбужденность, внушаемость и ипохондрические наклонности истеричных, недоверчивость и боевое настроение кверулянта (сутяги) и многое другое, относящееся сюда, все это такие явления, для которых имеются соответственные аналогии и в сознании здорового человека, и только благодаря этому этот последний и в состоянии понимать их и вчувствоваться в них (каждый, конечно, по своему, то в одни, то в другие черты). А если - в самых резких случаях-вначале кажется, что нет никаких связующих звеньев между резко выраженными психотическими симптомами и явлениями нормальной душевной жизни, там почти всегда удается отыскать их в психологии людей конституциально нервных, в ненормальных чертах как раз тех людей, которых с давних пор называют дегенератами. Все это становится особенно ясным, если взять для сравнения экзогенные психозы с их совершенно противоположными свойствами. Они ведут закономерно к явлениям выпадения, к слабоумию и для психологического понимания, отправляющегося от нормального, как от своей исходной точки, симптомы их представляют непреодолимые затруднения. Происходит это, очевидно, потому, что в этих случаях в нормальный мозговой механизм вмешался грубый патологический процесс и разрушил или по меньшей мере расстроил его.  Внутреннее сродство всех этих эндогенных расстройств видно как раз на «пограничных случаях», являющихся мостом между нервным здоровьем и нервными болезнями. У людей с тяжелым наследственным отягощением можно часто найти маниакальные, меланхолические, параноические и истерические болезненные черты,, по крайней мере в виде намеков, существующие одновременно или сменяющие друг друга; а иногда эти симптомы вступают в сочетания (синдромы), делающие положительно невозможной какую-либо упрощенную схематизирующую диагностику. И опять-таки о дегенеративном характере того или иного душевною заболевания говорят (уже давно) именно в тех случаях, в которых наблюдается быстрая смена симптомов, а синдромы отличаются значительной нечистотой и незаконченностью (Strомayer). Близкое родство licpx этих эндогенных психозов диктуется в довершение всего также и их наследственными взаимоотношениями. Случаи мании, меланхолия, паранойи, истерии и некоторых форм психопатий не так уже редко можно встретить в одной и той же семье, случаи же раннего слабоумия встречаются, напротив, в других семьях наряду со случаями чудаковатости («Verschrobenheit»).  Мы не можем вдаваться здесь в подробности. Мысли, только ч го высказанные нами, отнюдь не новы1), ибо всегда, когда заходила речь о «дегенеративной почве», на которой возникают эти расстройства и вообще всегда, когда высказывалась мысль об эндогенном происхождении нервных и душевных болезней, то в конечном счете здесь могло подразумеваться исключительно возникновение путем отбора, а именно - путем нецелесообразного отбора. В противном случае термин «эндогенный» теряет вообще всякий смысл. Но резкой формулировке взгляд этот, сколько нам известно, еще не подвергался, а это все-таки необходимо, если он должен быть доказан. До сих пор все это носило характер чистой гипотезы. Чтобы сделать из нее нечто большее, придется обратить гораздо более серьезное внимание (чем это делалось до сих пор) на взаимоотношения между индивидуальностью и психозом (ср. Tiling, Hirth) и на наследственность определенных черт характера (R.Sомmer); придется, быть может, несколько изменить при этом даже и некоторые точки зрения. Однако уже теперь можно сказать, что генеалогические исследования целых семейств, требуемые Sомmer'ом, и особенно характеристические исследования, начатые в последнее время Kretschmer'ом, по-видимому, в значительной мере подтверждают взгляды, развитые нами в этой работе уже 11лет тому назад. Утверждение Kretschmer'a, что некоторые психозы представляют собой лишь сгущения таких черт характера, которые уже давно могли быть подмечены как у остальных членов семьи больного, так и у него самого, отличается от моих личных постулатов и клинических находок только тем, что он усматривает эту связь со здоровьем не только у маниакально-депрессивного психоза и у функциональных психозов вообще, но также и раннего слабоумия. Верно ли это,-покажет будущее.  Что эта точка зрения завоевывает почву лишь за последние несколько лет, объясняется очень просто: надо было прежде всего преодолеть «догмат анатомической обусловленности всех психозов» (А.Hoche). Целый ряд затруднений, встречавшихся на пути прикладной психиатрии, основывался-и основывается нередко и теперь еще-в конечном счете на неверной предпосылке, будто существуют резкие грани между нервным здоровьем и нервной болезнью, будто эти грани могут быть найдены в каждом единичном случае; точно также принципиальное понимание эндогенных психозов было недоступно тому, кто в основе каждого уклонения от среднего психического склада заведомо предполагал анатомическое расстройство. Термин «функциональный» означал прежде в психиатрии не более, чем знак вопроса. Функциональные психозы представляли себе, как такие органически обусловленные душевные расстройства, анатомию которых мы еще не знали. Если это применимо ко всякому легкому маниакальному возбуждению, к каждому ипохондрическому расстройству настроения, к любой истерической клинической картине, - то тогда, конечно, почти немыслимо возникновение их путем отбора. Однако в настоящее время мы знаем, что функциональные психозы это нечто совсем другое; их отличие от органических не только в нашем случайном незнании их «анатомии», а в их интимнейшей сущности. Они «функциональна», потому что у них не может быть анатомической подкладки в смысле, напр., прогрессивного паралича. Нет слов, все психические явления связаны с материальным процессом в мозгу, и при различных психических процессах мы должны будем ожидать также и различные физиологические процессы. Это верно даже в применении к двум очень непохожим друг на друга здоровым людям, т. - е. к двум различным темпераментам, и в еще большой мере это справедливо в приложении к нормальным людям, с одной стороны, и ненормальным - истеричным, меланхоликам или параноикам-- с другой. Но во всех этих «функциональных» случаях мы никогда не вправе будем ожидать какого-либо принципиально измененного мозгового механизма. В анатомо-физиологической области мы имеем совершенно то же самое положение вещей, что и в области психологии: физические болезненные явления также связаны постепенными переходами с явлениями здоровья, и провести резкую анатомическую грань между здоровьем и болезнью так же невозможно, как и в области психологии. Но если это так, то ничто не мешает больше взгляду, что эти эндогенные расстройства вырастают из здоровых качеств путем отбора.  Спрашивается, могло ли бы это означать действительно серьезную опасность вырождения, если бы дело фактически так обстояло. Не изучив тех особых условий, при которых происходит отбор производителей в наши дни, дать ответ на этот вопрос невозможно. Ведь как раз эти же условия и обвиняют обыкновенно в том, что они причина прогрессирующей дегенерации нашего поколения.  Панмиксия фигурировала в качестве препятствия для эволюции вида уже в учении Darwin'а. Панмиксия, общее смешение, представляет собою противоположность всякого целесообразного и выгодного для вида отбора. Если при выборе партнера («Gatten-wahb) имеют одинаковые шансы и дельные, и бездельники, если явные дефекты личного развития не составляют никакого исключающего аргумента, то общий уровень должен будет падать, а не подниматься. Современная же цивилизация благоприятствует, как это утверждают, подобной панмиксии. Она дает возможность выдерживать конкуренцию, а тем самым и возможность к размножению таким людям, которые в первобытных условиях были бы выключены, как непригодные. Резкая близорукость, малая физическая сила, скверные зубы, неспособность кормить грудью передаются будто бы поэтому теперь по наследству в таком объеме, который у народов первобытных был бы совершенно невозможен. Расценка физических качеств, т. - е. здоровья и расовой полноценности, падает вследствие односторонней переоценки интеллектуальных достоинств; кроме того, при выборе партнера главную роль играют такие мотивы, которые безразличны или даже вредны для здоровья потомства: напр., состоятельность и общественное положение отца ит.п. Процессы, являющиеся очистительными для расы в царстве животных и на низших ступенях культуры, как, напр., сражения и войны, действуют теперь как раз в обратном смысле. Прежде побеждали и выживали самые сильные в физическом отношении, теперь же планомерно умерщвляются именно здоровые и щадятся «калеки расы» («Rassekrьppel»). Таким образом, эти последние в этом пункте имеют более выгодные шансы для размножения.  Есть крылатое словечко, которым хотели отметить эти опасности цивилизации и которым опять-таки пользовался уже и Darwin-так же и в применении к человеку: доместикация. В наше время эти понятие было последовательно рассмотрено и исследовано v. Hans emann'o м и в самое последнее время Kraepelin'ом. V.Hansemann определяет его как всякое «сознательное, пользующееся искусственными вспомогательными средствами, стремление к поднятию существования расы и отдельного индивидуума и к защите их от влияний внешних сил природы».  В этом (широком смысле слова доместицированы уже и дикие народы.  Darwin полагал, что доместикация увеличивает плодовитость. По Hansemann'y это неверно: однако при ней теряет свои границы период течки, в результате чего развиваются половые болезни и половые извращения, наблюдаемые исключительно у человека и у животных, попавших в неволю. Нервные и даже истерические состояния наблюдаются впрочем уже у домашних животных; у собак бывают будто бы иногда воображаемые беременности, у морских свинок-эпилептические судороги.  В применении к человеку в данном контексте особенным нападкам подвергается, как уже сказано, гигиена. Она уменьшает детскую смертность и смертность вообще и препятствует таким образом естественному уничтожению невыносливых людей, она ухаживает за слабыми, помещая их во всевозможные лечебные учреждения, заботится о них путем социального законодательства и благотворительных учреждений, сохраняет им жизнь при помощи врачебного искусства ит.д. Особенно опасным считается призрение душевнобольных: оно сохраняет жизнь таким людям преждевременную смерть которых следовало бы считать крайне желательной в интересах общества.  Точка зрения Kraepelin'a значительно отличается от этой и является куда более осторожной. Во главу угла своих соображений он ставит бесспорный факт отравления зародыша. Он говорит, правда, тоже о «повреждении целых родов», что, как мы видели, отнюдь не доказано. Дальше он показывает, как борется с естественным ходом этого вырождения социальное обеспечение, как оно приходит на помощь ослабленной жизнеспособности отравленных людей. Однако он придает, очевидно, гораздо большее значение другим вредным влияниям, которые несет с собой культура и которые не имеют ничего общего-по крайней мере в прямом смысле-с отбором. Мы еще вернемся в дальнейшем к этим моментам: рост чувства ответственности, увеличение потребностей, с одной стороны, и пролетаризация-с другой, ослабление естественных влечений ит.п. Здесь нам достаточно установить, что нечего бояться наследственного вырождения на основании этих причин, так как дело идет при этом о приобретенных качествах. Зато надо отметить, что одностороннее культивирование интеллектуальных способностей, нарастающая несклонность к браку и понижение плодовитости- фигурируют также и у Kraepelin'a в числе опасных последствий доместикации.  То, что отличает соображения Kraepelin'a от большинства стажей на тему об опасности вырождения, это-полное отсутствие нападок на гигиену, обычно стоящих на переднем плане.  Справедливы ли эти нападки? Гигиена и социальные учреждения нашей эпохи имеют целью оздоровление не только индивидуума, но и всего народного организма в целом. Неужели они действительно ухудшают сопротивляемость нашего поколения?  Один из виднейших представителей этого предмета и в то же время один из энергичнейших вождей в борьбе против всякой дегенерацииM. v. Gruber решительно опроверг эти только - что приведенные взгляды. Гигиена не вредит расе, а способствует ее подъему. Инфекционные болезни (в борьбе с которыми ею достигнуты наилучшие успехи) действуют в «естественных», не цивилизованных условиях отнюдь не в смысле очищения расы; они не столько уничтожают слабых, сколько превращают здоровых в хилых и хворых. Gruber приходит поэтому к совершенно определенному отпору всем этим указанным нами выше тенденциям: «Мы должны поэтому раз навсегда порвать с этими идеями и сказать твердо, что отбор неполноценных путем отнятия жизни в молодом возрасте может быть годится для евгеники, лишенной разума природы, но что нам, людям, разум привит для совсем другой цели, чем для продолжения этой слепой, глухой и жестокой игры в массовое рождение и массовое уничтожение».  Мы позволим себе сопоставить сейчас же с этими положениями критику одного психиатра Robert Sомmer'a: «идея борьбы с дегенерацией путем жестокого уничтожения слабых живых существ представляет собой с культурной точки зрения не что иное» как выражение той же самой дегенерации; история отвергла эту идею, напр, в судьбе спартанцев. Отнятие жизни у живых существ, казавшихся, с топки зрения определенных лиц, вредными в том или ином отношении, никогда не достигало цели и никогда не устраняло того, что имелось ввиду устранить». При этом автор приводит в качестве примеров: политические убийства, гонения на христиан, процессы еретиков и великие революции.  К этим критическим соображениям почти нечего прибавить и против них несомненно нечего возразить. Рост близорукости связан, может быть, с тем, что ее принято компенсировать при помощи очков и делать, таким образом, менее ощутительной; далее, хоть и невероятно, но все-таки возможно, что аналогичным образом обстоит дело и с так называемым понижением физической силы вследствие предпочтения, оказываемого духовным достоинствам; что касается неспособности к кормлению грудью, то все-таки можно считать по меньшей мере допустимым, что теперь она чаще передается по наследству, потому что смертность искусственно вскармливаемых младенцев уже не задерживает и не ослабляет в настоящее время этого явления в той же мере, как в эпохи менее развитой гигиены. Однако во всех этих явлениях нельзя видеть опасных признаков вырождения. Если интеллектуальные достоинства встречают в наше время более высокую оценку, чем в эпохи более низкой культуры, то результатом этого могло бы быть разве только более частая передача по наследству и большее распространение духовных преимуществ за счет физических. Так ли это в действительности, или нет, представляется, как мы еще увидим, по меньшей мере сомнительным, но когда, спрашивается, было доказано, что пресловутое «одностороннее культивирование интеллектуальных качеств» ведет к вырождению, что в результате эволюции выделяются, выкультивировываются как раз такие качества, которые выгодны для сохранения вида, это основной принцип идеи развития, и совершенно банальный истиной представляется положение, что решающую роль в развитии качества играют функции человеческого мозга. А если это таи, то идея о том, будто «слишком высоко» развитой интеллект неестественен и опасен и является предварительной степенью к вырождению, вовсе не столь самоочевидна, как это думают многие Совсем другое дело вопрос о том, не угрожают ли высшие духовные функции существованию вида другим, более косвенным путем, притом в особых условиях нашего общественного строя; мы перейдем сейчас к обсуждению этого вопроса. Но пока мы должны констатировать, что все, что говорилось выше о мнимой опасности гигиены, совершенно неспособно играть какую-либо роль по крайней. мере в смысле нервного вырождения, в смысле возникновения и распространения душевных болезней. Что хотят сказать, говоря, что психиатрия культивирует душевнобольных. Увеличивается ли число душевных болезней, или нет, мы не знаем: но зато несомненно, что абсолютное число первичных поступлений в психиатрические больницы во много раз выше, чем раньше. А это значит, что гораздо больший процент больных встречает препятствия к произведению потомства. Правда, в некоторых случаях больница спасает своим пациентам жизнь и дает, таким образом, в дальнейшем возможность произвести потомство таким людям, которые в прежнее время умирали. Вспомним насмешливые слова С.Riege r'а: Если в 1451г. в San Dомmico в Аррагонии было сожжено в один прием 53человека «ведших общую жизнь во Христе», то совершенно очевидно, что путем подобного сожжения получилась значительная экономия мест для «общей жизни в психиатрических больницах». Если эти 53человека были молодыми людьми, то в то же время получилась порядочная экономия в «отягощенных» детях. Но и в прежние времена такая смерть постигала душевно-больных сравнительно редко, вообще же душевные болезни обыкновенно не являются смертельными. Большинство людей, которые призреваются в наше время в психиатрических больницах, жили бы 100лет тому назад на свободе и производили бы (брачное и внебрачное) потомство. Опять-таки еще вопрос, была ли бы в этом особая беда; утверждать же, будто современные условия создают опасность, которой раньше, до введения компетентного ухода за душевно-больными, не существовало, это значит просто на просто извращать факты. Выше мы согласились с тем, что эндогенные душевные болезни могут возникать путем невыгодного «подбора». Благоприятствует ли наша культура такому отбору? И на этот вопрос мы должны отвечать совершенно отрицательно. Если качества и возникают вообще таким путем, то это будет происходить всегда лишь в результате неблагоприятных случайностей; абсолютно немыслимо существование закономерного «отбора», который культивировал бы подобные качества. Наоборот: люди психопатические в наши дни гораздо чаще выключаются из жизни социальными условиями и гораздо чаще не вступают в брак, чем в эпохи более примитивных экономических условий, так что патологические черты, если они уже возникли, будут скорее исчезать, чем усиливаться, благодаря частой передаче по наследству. Надо считать установленным, что число самоубийств в цивилизованных странах все увеличивается, и научная мысль склоняется к взгляду, что большинство самоубийств совершается людьми психически ненормальными. Но ведь для расы преждевременный конец этих людей может быть только выгоден. Точно так же обстоит дело со всеми вредными для нервной системы результатами культуры (действительными или мнимыми). Очень возможно, что индивидууму они наносят вред, что они понижают таким образом уровень здоровья общества, но на следующих поколениях, если приобретенные качества не передаются по наследству, это не отразится. И чем больше людей будет терпеть поражение в борьбе с современными условиями существования, тем выгоднее должен оказаться отбор тех, которые завоевывают себе в жизни положение и оказываются таким образом в состоянии передать потомству свои наследственные задатки. Все это при условии, если подобный отбор имеет в о о б щ е существенное значение для здоровья людей. Если он его имеет, то, конечно, не может быть и речи о том, чтобы современные условия жизни создавали опасность вырождения, основанную на нецелесообразной поддержке слабых.  Но существуют еще другие последствия «доместикации» и культуры, способные внушить более серьезные опасения. Они тоже пользуются очень широкой известностью и тревожат широкие круги. Речь идет о самых ценных представителях наиболее культурных народов, о людях руководящих слоев: утверждают, что именно люди этих слоев наносят сперва ущерб здоровью своих семей и являются затем виновниками их вымирания, благодаря вольному или невольному ограничению числа детей. В результате получается, как утверждают, «искоренение лучших». Истинная опасность, приносимая якобы расе цивилизацией, не в чрезмерном размножении дурных, а в недостаточном размножении лучших вариаций (M. v. Gruber). Мы попробуем проверить, насколько верны эти утверждения.  Уже Darwin смотрел на уменьшение плодовитости, как на последствие доместикации и высказывал опасение, что в цивилизованном человечестве размножаются в первую очередь менее ценные его сочлены, не особенно дельные и высоко стоящие. Herbert Spenser и Maudsley пытались обосновать это опасение гипотезой, будто всякое более высокое развитие нервной системы, всякая высшая мозговая деятельность, иными словами, всякая культура и образованность имеют свойство вредить потомству или даже делать его нежизнеспособным. Более общий характер имеет теория Paul Jacob y, согласно которой всякая аристократия (какова бы она ни была: власти, богатства или образованности) будто бы всегда уже носит в себе зачаток вырождения. Наконец, выступили Otto Ammбnи Otto-Seeck и заговорили, в качестве первых, об «искоренении лучших», усмотрев в этом процессе главную причину гибели античного мира. Проскрипции, гражданские войны и другие грубые виды вмешательства в естественное развитие народа даже проституция, рабство и половые извращения будто бы не так опасны для расы, как закономерное появление несклонности к браку и бездетности у всех людей особенно ценных в духовном отношении и работающих особенно напряженно. Люди одаренные (обладающие в силу этого и особенно ценными наследственными задатками) поднимались всюду до руководящих и влиятельнейших должностей в государстве, но вместе с тем в том же темпе всюду и везде падала их плодовитость. Таким образом, постепенно дело кончалось прогрессирующей «плебеизацией» («Verpцbelung») расы (M. v. Gruber) или, где жили совместно несколько рас, даже и смешением ее с низшими народностями. Заключительный результат сводится сперва к качественному, а затем и к количественному изменению всего населения (Schallmayer, Fahlbeck и др.). Обращаясь к проверке фактов, лежащих в основе этих взглядов, надо упомянуть, во-первых, о наблюдении скотоводов, что в неволе у многих животных, особенно при изобилии в пище, действительно начинает развиваться бесплодие. Зато в применении к людям общее положение о закономерном уменьшении числа детей по достижении известной культуры придется ограничить постольку, поскольку уменьшения плодовитости не наблюдается у китайцев, несмотря на их очень давнюю цивилизацию (ни в массах, ни даже хотя бы только у высших сословий). Мы еще вернемся к этому в дальнейшем. Вообще же причина уменьшения плодовитости в высших слоях у громадного большинства всех культурных народов весьма понятна. Если мы оставим в стороне случаи безбрачия в силу религиозных предписаний, то дело сводится почти всегда к произвольному ограничению числа детей вследствие социальных условий. Увеличение денежных расходов, вызываемое каждым новым ребенком» как раз в семьях наиболее культурного общественного слоя и большее чувство ответственности по отношению к производимым на свет детям вполне объясняют нам это ограничение. Подробные исследования, произведенные в новейшее время, дали нам возможность изучить этот процесс даже еще детальнее. Так. Lorenz проследил историю одного крестьянского рода в Саксонии и нашел, что его члены неоднократно достигали более высоких положений, но что эти боковые ветви в дальнейшем обычно угасали, тогда как основной ствол сохранился и по сегодня. Reibmayr констатировал затем в своем обширном исследовании уменьшение плодовитости у очень многих гениальных и талантливых людей и, кроме того, увеличение рождений девочек, как особенность, появляющуюся обычно перед наступлением полной бездетности. Затем чрезвычайно важны исследования Falilbeck'a, касающиеся дворянских родов Швеции. И в этих родах с четвертого поколения после их появления в истории тоже началось вымирание. Прежде, пока их члены жили в деревенском уединении, они сохранялись и держались долго на одной и той же высоте, и лишь после того, как они вступали в политику или в высшие государственные должности, их плодовитость стала уменьшаться. Falilbeck определенно исключил причины, обычно указываемые в подобных процессах-браки между родственниками и душевные болезни-и в его сообщении нет данных, которые говорили бы в пользу сколько-нибудь значительной роли алкоголя. Вопрос о том, насколько здесь замешан сифилис, должен быть оставлен открытым. Таким образом, возможны лишь два объяснения. Конечно, возможно уменьшение плодовитости исключительно вследствие более сильной умственной обремененности- связь эта представляется до известной степени вероятной, судя по некоторым фактам повседневной жизни. Однако в общем все-таки и здесь уменьшение плодовитости было вызвано, по-видимому, тоже преимущественно добровольным ограничением числа детей. 39,7°/о последних отпрысков этих родов умерло безбрачными, и в общем даже 48,6всех способных к браку представителей осталось холостыми, тогда как в среднем в Швеции безбрачными умирает только 22,9°/о всех мужчин. Кроме того, и по Fahlbeck'у, вымиранию родов предшествует увеличение рождений девочек.  Этот последний факт тоже не лишен значения при оценке всех этих явлений, поскольку он касается вопросов о существовании расы и о вырождении. На все серьезные опасения, которые можно было бы связать с этими наблюдениями, Reibmayr возражает, говоря, что ведь и женские линии передают наследственную массу, что, следовательно, невозможна действительная потеря ценных наследственных масс для всего народа в целом. Аналогичным образом высказывается также и de Lapouge, по которому вымирание нередко является лишь кажущимся, поскольку роды обедневшие или продолжавшиеся только по женской линии исчезают из списков.  Тем не менее факты, сообщенные Fahlbeck'ом, настолько замечательны, что мы, по-видимому, действительно должны считаться с постепенной гибелью тех семейств, которые отличались особенными духовными достижениями. Остается, следовательно, вопрос, каково значение этого процесса для судьбы расы. Находимся ли мы здесь, действительно, перед серьезной опасностью, которая должна повлечь за собой смерть вида, его гибель? Reibmayr высказался и против этого утверждения и указал на то, что здоровый народ без затруднений выровняет эту потерю. Действительно, нельзя понять, почему эта потеря потомков в семьях самого верхнего слоя не могла бы постоянно пополняться и заменяться за счет прилива из низов. Аналогичным образом высказывается и Lore n z, когда он пишет: «Исчезновение родов основано на одинаковой неисчерпаемости как мужской, так и женской наследственной массы; природа позаботилась, чтобы явления, обусловливающие вымирание, оставались всегда чисто индивидуальным процессом, не способным затронуть вида, как такового. Слабости, развившейся у отдельных индивидуумов, всегда противостоит вся целостность наследственных качеств, свойственных среднему уровню, и обеспечивает продолжение существования вида. И если вследствие наследственной передачи того, что принято называть высшей духовной жизнью, уменьшается репродукция, то это бывает всегда лишь в отдельных индивидуальных случаях. Неисчерпаемость природы беспрестанно обеспечивает сохранение того, что является самой сутью человеческих качеств». Впрочем и сам Fahlbeck весьма далек от того, чтобы переоценивать подмеченные им факты в смысле их значения для расы. В этом непрерывном обновлении высших классов за счет прилива из низов он усматривает, наоборот, необходимую предпосылку процветания и развития народа: «умеренное обновление, постепенно омолаживающее высшие классы элементами, идущими из низов, есть необходимое условие здоровья народа». Автор говорит далее, что опасность для всего общества существовала бы лишь в том случае, если бы было налицо общее уменьшение всего населения благодаря вымиранию также и низших классов. Только при наступлении этого можно опасаться гибели целых народов, как это будто бы наблюдалось в конце классических периодов. Для современных культур этой опасности еще нет налицо, по крайней мере в сколько-нибудь близком будущем, так как, за исключением Франции, повсюду может быть отмечено значительное увеличение народонаселения. Правда, этот прирост населения основан, главным образом, на уменьшении смертности, и такому увеличению средней продолжительности жизни существует естественный предел. Если он оказался бы достигнутым, и число рождений стало бы затем убывать, то тогда мы, действительно, очутились бы лицом к лицу перед серьезной опасностью.  Однако эти оптимистические взгляды не разделяются некоторыми исследователями. В своих возражениях они исходят из определенной предпосылки, которой не признают Lorenz и Fahlbeck. Недостаточное размножение самых способных в интеллектуальном отношении людей должно оставаться безразличным для всего народа в целом до тех пор, пока этот народ может считаться однородным в отношении своих наследственных качеств. Если все целое является одним стволом, дающим лишь разные цветы различной красоты, то безразлично, какие части заведуют размножением; вариации высокой ценности будут образовываться постоянно и нет необходимости, чтобы зачатки для следующего поколения доставляли как раз они. Так смотрят на вещи L о ген z и Fahlbeck. Однако, как уже сказано, взгляд их некоторое время сильно оспаривался. Lapouge, Retzius, Wilser ив особенности Weltmann и его школа создали, на основе учения Gobineau о неравноценности человеческих рас, теорию якобы неравномерного состава всех европейских народов. Вся европейская цивилизация является будто бы достижением одной определенной расы: германской, светловолосой. Woltmann считает доказанным: «что высокорослый, крупноголовый человек с фронтальной долихоцефалией и светлой пигментацией, т. - е. северно-европейская раса, представляет собой совершеннейшего представителя человеческого рода и высший продукт органического развития». В доказательство этого утверждения приводятся результаты черепных измерений, равно как и мнимое общее правило, будто лица, принадлежащие к высшим сословиям и профессиям, отличаются повсюду более высоким ростом-уделом этой германской расы. Во всех важнейших государствах и в руководящих слоях этих государств будто бы преобладает чистая и смешанная германская кровь. И так дело обстоит не только теперь, но так оно было уже и во времена греков и римлян, и все великие культурные достижения суть творения исключительно этой людской породы. Утверждение, что культура истощает людей, приобретает под этим углом зрения, действительно, совсем другой облик. Северные дружины (так учит Woltmann и его школа) всюду, где они насадили культуру, т. - е. в Индии Греции и Риме, подверглись естественному процессу истребления, и только по этой причине н погибли созданные ими государства. Первые предвестники этой эволюции можно будто бы найти и в наше время.  В высших сословиях долихоцефалы являются уже жертвой медленного процесса уничтожения (H ermann Wilser и 0. Fraes). Население Германии является германским уже лишь отчасти, в особенности юг и восток заняты темным брахицефалическим или же смешанным населением. Путем систематических раскопок удалось будто бы установить, что черепной индекс увеличивается от столетия к столетию.  Очевидно, не гак легко занять определенную позицию по отношению к столь смелой гипотезе. Ее защищали и оспаривали с одинаковой страстностью, и точка зрения каждого отдельного ученого определялась отчасти явным образом его собственной принадлежностью к той или иной расе. Кроме того, чрезвычайно трудно поддаются установке факты, на которые опирается все это учение, и еще труднее оценка этих фактов. Так, напр., еще Wirchow сделал на основании постепенного увеличения черепного индекса вывод будто брахицефалы интеллектуально продуктивнее долихоцефалов. Позже Lowenfeld обратил внимание на то, что величайшие немецкие философы, Schopenhauer и Кап t, были брахицефалы. Впрочем даже и самые воодушевленные приверженцы Woltmann'oBCKом теории должны допустить, что среди замечательнейших личностей немецкой истории-назовем, напр., Lut her'а и Goethe-довольно значительную роль играли (по меньшей мере) представители смешанной крови.  Нам в данном случае тем легче отрешиться от выяснения окончательной позиции, что теория Woltmann'a вовсе не обязывает нас к выводу об опасности вырождения в медицинском смысле. Результаты процессов этого рода сводились бы всегда лишь к общему измельчанию, к падению среднего умственного уровня и тем самым, конечно, и к уменьшению политической, художественной и научной продуктивности нации, значит, к известному ухудшению вида, к вырождению в широком смысле. Можно было бы подумать, что недостаток творческих умов, проявляющийся у нас в настоящее время почти во всех областях духовного творчества, есть уже продукт подобного отрицательного отбора. Но этот недостаток может быть вызван и другими причинами-напр., перестановкой наших духовных интересов-или может быть вообще только кажущимся. В наше время в самых различных областях,-в науке и искусстве, в торговле, технике и промышленности-привлечено к делу гораздо больше интеллигентных сил, чем прежде, и возможно, что в этом причина того, что эти силы оказываются в нашем распоряжении не всегда и не везде.  Что касается болезней, то они ни в коем случае не могут возникать в связи с явлениями, допускаемыми Wo1tmann'ом и др. Впрочем, это никогда и не утверждалось, но зато вовсе не так уже редко смешивались или даже приравнивались друг к другу два разные понятия: понятие дегенерации в медицинском смысле и понятие вырождения в антропологическом.  Выводы этого отдела можно резюмировать следующим образjм: действие отбора имеет пределы, он может обособить друг от друга уже существующие задатки, он способен, быть может, усилить их и придать им новую группировку. Не исключена возможность, что таким путем возникают эндогенные душевные болезни, выращиваются психопатологические качества из качеств здоровых. Однако из этой возможности нельзя делать вывода о существовании опасности общего вырождения, так как болезненные качества при дальнейшей передаче по наследству будут исчезать минимум так же час то, как они возникают.  Мыслимо зато ухудшение вида, если допустить, что народ бы л смешан с самого начал а из различных рас. Уменьшение рождаемости в высших слоях повторяется, как правило, во всех культурах нашего типа; если только что указанное допущение соответствует действительности, то следствием должна быть плебеизация всего общества в целом. Однако эту плебеизацию нельзя приравнивать к вырождению в медицинском смысле, дай само это допущение до сих пор совершенно не доказано. Если оно ошибочно, то средняя нервная работоспособность того или иного народа вовсе не будет терпеть ущерба от уменьшения рождаемости в высших слоях.  В виде добавления выясним нашу позицию по уже затронутому выше вопросу о том, имеет ли человеческое общество право или даже обязанность препятствовать наследственной передаче эндогенных болезненных задатков путем кастрации психопатических личностей.  Мы склонны вместе сR. Sommer'ом к безусловно отрицательному ответу на этот вопрос. Конечно, было бы в высшей степени желательно, если бы мы могли навсегда оградить себя от этих форм душевных расстройств. Нельзя не согласиться также и с тем, что кастрация людей, носящих в себе подобные задатки, представляла бы собой самое мягкое действительное средство к достижению этой цели. Но, к сожалению, носителями этих задатков являются не только люди с выраженными душевными болезнями. Если эта мера должна иметь действительные практические результаты для всего общества, то принудительной операции должны подвергнуться не только многочисленные обитатели психиатрических больниц и тюрем, но наряду с этим и бесконечно большее число легких нервных психопатов и, вероятно, столько же здоровых. Кто предлагает что-либо другое, тот упускает из вида факты скрытой (рецессивной) передачи по наследству или пытается вычерпать море стаканом. Что пользы в том, если мы воспрепятствуем размножению только тех лиц, которые стали по той или иной причине-как сказал бы Rieger-объектами больничной психиатрии или объектами практики уголовного права. Их братья и сестры все равно продолжали бы распространять болезненные задатки.  У этого вопроса есть, однако, и своя оборотная сторона, как и у большинства стремлений современной евгеники. Приводимой Virchow'ым пример наследственной проказы должен был бы служить нам предостережением. Достаточны ли наши знания наследственности при душевных болезнях, чтобы давать нам право еще более усиливать ту тревогу в большой публике, которая уже вызвана в ней (к сожалению!) психиатрическими теориями о наследственности и вырождении? Как раз наиболее ценные в нравственном отношении члены общества уже теперь слишком легко поддаются действию преувеличенного чувства ответственности и воздерживаются от обзаведения семьею. Более крепкие натуры, вступающие в брак и производящие детей вопреки всем предостережениям, с расовой точки зрения, конечно, гораздо более опасные передатчики наследственности, чем многие из этих так называемых «dйgйnйrйs supйrieurs». Кроме того, подобные практические проекты, не говоря уже о неизбежной суровости при их выполнении, дали бы только обильную новую пищу недоверию к научной психиатрии. Результат же сведется лишь к тому, что в отдельных случаях будет кастрирована несчастная «жертва, а масса от этой меры ускользнет. Приходится, в сущности говоря, изумляться, что находятся психиатры, требующие подобных законов. Вот уже ряд десятилетий, как мы требуем «мер пресечения» против «уменьшено вменяемых». Стоило им, однако, появиться в законопроекте одного из германских уголовных кодексов, как немецкие психиатры стали высказываться против них. Почему? Потому что есть много основательных сомнений в практической применимости подобных решений и потому что., может быть, как раз психиатрия-то и не будет в силах оказать то содействие, которое понадобилось бы при их применении. Неужели же закон о кастрации душевно-больных людей было бы легче провести на деле? Были бы мы, действительно, в силах нести ответственность, которая выпала бы при его применении именно на долю психиатров? И наконец: уравновесила ли бы та незначительная польза, которой в лучшем случае удалось бы достичь, тот серьезный вред, который должен был бы получиться от постоянного беспокойства в обществе и от недоверия против учреждений, на которые было бы возможно проведение подобного закона в жизнь?  Что других более мягких средств для решения этой задачи не существует, эго, как уже сказано, совершенно верно; ибо часто предлагавшийся проект запрета вступления в брак-совершенно оставляя в стороне вопрос о том, не постиг ли бы такой запрет, напр., также и родителей Beethoven'a-предполагает у заинтересованных лиц такое желание считаться с отделом записи гражданского состояния, на которое не во всех случаях можно рассчитывать.
КУЛЬТУРА И ВЫРОЖДЕНИЕ	Культура и вырождение Освальд Бумке

До сих пор мы пытались изучить условия, рассматриваемые многими, как предпосылки вырождения, и пришли к заключению, что из этих условий вовсе не вытекает необходимости подобной дегенерации для нашего народа и для современных культурных народов вообще. Однако до сих пор мы говорили все время лишь о возможностях, оставаясь частью даже лишь в пределах чисто теоретических соображений. Теперь мы обратимся к действительности и посмотрим, нет ли в нашей эпохе таких симптомов, которые указывали бы на существование вырождения.  Именно в довоенные годы в целом ряде всевозможных статей шли бесконечные разговоры о прогрессирующем упадке, при чем обыкновенно имели в виду не только уменьшение рождаемости или ослабление физической сопротивляемости, а нервное вырождение: о нем писали в самых мрачных тонах, как о неизбежной участи нашего поколения и тех, которые придут ему на смену. Вспомним разговоры о нервном, перевозбужденном и изнеженном веке, об усталой, изжившей себя культуре, жалобы на внутреннее разложение литературы и болезненные уклоны в искусстве, указания на моральный распад и страшный рост преступлений, безнравственности и самоубийств и. в довершение всего, на определенные данные, указывающие якобы на рост душевных и нервных болезней. Вот приблизительно те факты, которые по тогдашним воззрениям должны были придать нашему вырождению его особую форму.  После войны в этой картине произошел некоторый сдвиг. У нас появились новые заботы, и в связи с этим стали гораздо реже чисто ипохондрические концепции усталости и изжитости, духовного бессилия и болезненного слабоволия; «вырождение» нашего народа видят теперь зато в другом: не в войне, правда, как таковой, а в предшествовавшей ей политической эволюции; не в самом поражении, а в той особой форме, которую приняла наша катастрофа. В новой Германии, разумеется, сколько угодно фактов, из которых можно заключить, что нравы одичали, но для нас все дело лишь в одном, доказывают ли эти факты наследственное или способное передаваться по наследству ухудшение нашего вида, так что целый ряд проблем, обсуждаемых в наше время в связи с этими наблюдениями, затрагивает нас лишь косвенным образом.  Но прежде чем решать вопрос, не вырождаемся ли мы сами, мы должны ответить на вопрос о том, что служит вообще причиной гибели народов и какие признаки предвещают начало упадка. Мы видели, что вырождение есть процесс, наблюдать который можно лишь на целом ряде смежных поколений. Так, что уже поэтому очень трудно дать себе отчет о состоянии нервного здоровья поколения, к которому принадлежим мы сами, не предприняв никаких сравнений. Кроме того, у нас нет той дистанции во времени, а тем самым и той объективности, которые были бы необходимы для правильного наблюдения и оценки болезненных симптомов нашей собственной эпохи. Поэтому будет целесообразно рассмотреть сперва процессы, представляющиеся уже закончившимися, т. - е. явления упадка у народов, уже сошедших с арены истории.  Ходячий взгляд на этот вопрос, распространенный даже и среди ученых, необычайно прост. По этому взгляду вырождение и гибель культуры наступают будто бы с той же самой закономерностью, с которой дряхлость и смерть образуют нормальный финал жизни индивидуума. Проходит известное количество поколений, появляются определенные условия и затем необходимо наступает дегенерация так же, как лето необходимо сменяется осенью, говорит Reib га а у г. Разумеется, все это лишь образы, однако, не приходится отрицать, что даже научные работники подчинились их влиянию, направившему их мысль по совершенно определенным направлениям.  «Начало народов покрыто мраком», пишет Th. Ribot, «они всплывают, дают доказательства своей силы и идут затем с роковою необходимостью туда, где они принадлежат уже лишь истории… Каждая семья, каждая раса таит в себе при своем возникновении известный запас жизненной силы, некоторую сумму физических и духовных задатков, которые должны со временем проявиться.. Но как только этот запас жизненной силы и задатков начинает истощаться, начинается упадок».  Теория эта осталась до сих пор совершенно недоказанной, и мы можем в настоящее время совершенно спокойно утверждать, что она ошибочна. Стареют учреждения, стареют отдельные индивидуумы, но семьи и народы вовсе не подвержены этой участи, и гибнут они вовсе не поэтому. Но, как сказано, многим это наступление старости кажется настолько само собой разумеющимся, что они даже и не обсуждают вопроса о том, предстоит ли нам вообще вырождение, их интересует лишь та стадия упадка, в которой мы находимся.  Однако эта озабоченность странным образом направлена всегда лишь на единичный народ или одну расу. Будущее же всего человечества, как такового, мыслится, наоборот, обыкновенно оптимистически. В этом отношении господствует вера в закономерный прогресс. В виде ли прямой восходящей линии, или в форме спирали, так или иначе судьба человечества ведет его обязательно вперед. «Сегодняшний гений, это-нормальный человек завтрашнего дня», говорит Pelmann. Совершенно очевидна тесная связь этой идеи с проводимой Darwin'ом теорией эволюции и в качестве звеньев этого величественного миропонимания идеи прогресса и вырождения интимно связаны между собою. Отдельный народ мыслится при этом, как некая жертва, приносимая прогрессу целого. Он нечто преходящее, как и цветы дерева, общий рост которого не испытывает от смены весны и осени никакого ущерба.  Эго-иллюзия, и нетрудно понять, почему почти все, кому приходилось размышлять об этих вопросах, очутились в ее власти. Ее творит людское нетерпение, надежда взглянуть, хотя бы через телескоп истории, на великий процесс природной эволюции, недоступный непосредственному наблюдению. Надежда эта не исполнилась. Трезвое и объективное изучение исторических фактов не дало никаких результатов, которые могли бы оправдать оптимизм Pelmann'а. Почти все крупные историки, многие антропологи и философы новейшего времени-назовем Gobineau, Lotze, Ranke, Treitschke, Lorenz'a-отвергли идею прогресса, a Galton высказал даже взгляд, что по одаренности мы значительно уступаем эллинскому народу в периоде его процветания. Это могло бы быть верно, и все-таки кривая человеческого интеллекта могла бы в целом идти в гору, и поэтому больший вес, чем значение такого единичного сравнения, принадлежит общему суждении? Lorenz'a, что исторический человек остался по существу все тем же. что он не изменился ни физически, ни духовно. Впечатление прогресса основано на том, что каждое поколение опирается на плечи предыдущего и в готовом виде перенимает его достижения, в частности достижения технические. Рост интеллекта вытекает из исторических фактов столь же мало, как и повышение нравственности (Sehemann), и возможно, что величайшие достижения человечества в роде, напр., открытия приготовления огня, относятся к самой ранней поре его развития (Morgan). Так, Chamberlain не без права смеется над «химерой прогрессирующего и регрессирующего человечества».  Конечно, совершенно верно, что если нельзя усмотреть прогресса человечества за исторический период, то в таком случае почти исключена также и возможность его вырождения. Даже если допустить, что все народы родственной нам культуры должны неизбежно погибнуть вследствие «искоренения лучших представителе!» и благодаря уменьшению всего населения, то все-таки в течение необъятных промежутков времени они могли бы быть заменяемы другими расами, полными запасов свежей энергии. Но даже если бы эти резервы были, действительно, исчерпаемы, то конечной гибели всего человечества пришлось бы опасаться лишь в том случае, если бы наши культурные формы можно было считать однозначащими со всякой культурой вообще. Пример Китая показывает, что не всякая цивилизация влечет за собой вымирание народа («Vulkertod»), и это одно уже говорит за то, что все эти опасения совершенно не относятся к судьбе всего человечества в целом. «За человека, как такового, нам нет нужды тревожиться» (Hoche).  Значит, обсуждению подлежит только эпизод, только участь отдельных народов. Мы хотим поставить вопрос, верно ли, что всякая культура, сходная с нашей, должна влечь (и влекла) за собой гибель; верно ли, что должны погибнуть и мы, как это полагает Savigny, a в новейшее время Spengler.  Несомненно одно: почти все народы, с которыми возможны сравнения, сошли после известного промежутка времени со сцены, скрылись из вида или были даже истреблены. Верно также и то, что обе великие нации, история которых нам по целому ряду причин лучше всего известна, греки и римляне, обнаружили перед этой гибелью многие черты морального упадка, которые, как нам кажется, мы замечаем теперь в нас самих. Но все это, конечно, далеко еще не проливает окончательного света на глубочайшие причины их участи.  Если обратиться к цепи явлений, предшествовавших крушению этих культур, и рассмотреть ее в обратном хронологическом порядке, то последним ее звеном будет несомненно вымирание, численное уменьшение населения. Нация утрачивает физическую мощь и способность защищать свое положение от внешних врагов. Причины этого уменьшения населения, начинающегося закономерно « самых высших сословий, являются тоже довольно бесспорными. Играли ли при этом роль случайные явления, которых нельзя обобщить (в роде, напр., гражданских войн или проскрипционных списков), это может остаться открытым, так же как и вопрос о том, не зависело ли уменьшение рождаемости также и от распространения половых извращений и от понижения половой способности. И для Рима, и для Эллады имел решающее значение тот же самый процесс, угрожающий в настоящее время и Европе: произвольное ограничение числа детей.  Нечего доказывать, что процесс этот вызван социальными причинами. Затруднения начинаются лишь с вопроса о том, были ли эти социальные условия первичным фактором, или же лишь вторичным, наступавшим, как следствие качественного ухудшения нации. В обоих случаях в этом согласны обе противоположные друг другу в этом пункте теории: вина лежала бы на культуре и при том на специальном виде тех культур, о которых идет речь; вопрос лишь в том, зависело ли уменьшение рождаемости исключительно и непосредственно лишь от среды («Milieu»), или же существовало роковое действие двух факторов: социальных условий и изменения в расовом составе народа.  Каким образом эго должно было бы происходить, мы слышали уже раньше. Неоднородный смешанный состав нации с самого начала, подъем единственной способной к культуре (якобы германской) расы к высшим должностям, вслед за этим уменьшение ее способности к размножению, ее постепенное истощение я замена ее низшими народностями; параллельно этой «плебеизацию» падение духовной моральной энергии во всем обществе в целом, постепенное развитие личного эгоизма за счет государства, рост безнравственности, преступности, в довершение всего появление несклонности к браку и бездетности и в широких массах, а тем самым, наконец, и вымирание, физическое бессилие перед лицом внешних ' врагов: смерть нации («Vцlkertod»).  Разница между этой теорией и взглядом, защищавшимся еще Mомmsen'ом и многими историками после него, исключительно в оценке расового момента. Для Mомmsen'a единственной причиной упадка был капиталистический хозяйственный строй, и в известной истории нравов Рима Friedlaender'a мы не находим ни намека на расовые теории или искоренение лучших, но всегда только социальные условия и их влияние на формы нравов. Конечно, эти социальные условия могли быть отражением нравственной и умственной недостаточности своих создателей, но, если так, то само это ухудшение руководящих умов было бы вызвано опять-таки социальными влияниями. Поскольку это так, обе теории не исключают друг друга; одна из них вводит лишь в причинную цель другой, которой она не отрицает, новое звено, придающее процессу большую сложность, но не меняющее его ни принципиально, ни в его результатах.  Какой взгляд правилен, едва ли разрешимо в настоящее время. Решение это было бы, однако, очень важно для вопроса о том играет ли вообще роль в гибели народов вырождение в строгое смысле слова, т. - е. увеличивающееся от поколения к поколению« ухудшение вида. Само по себе вымирание еще не есть вырождение,, подобно тому как смерть, как таковая, еще не является болезнью. Но если бы Woltmann оказался прав и если приобретенные качества населения теряли бы в своей ценности от поколения к поколению, благодаря сдвигу в распределении расовых составных частей, то тогда пришлось бы все-таки говорить о вырождении.  Однако это все еще не составляло бы вырождения в психиатрическом смысле. Нервное вырождение есть болезнь, но худшая раса, идущая на смену лучшей, вовсе не является больной Значит, надо выяснить сперва вопрос, играли ли при гибели народов роль дегенеративные явления, понимаемые в медицинском смысле слова, и можно ли вообще установить, что таковые явления наблюдались действительно.  Многим это кажется тоже само собой разумеющимся. С каким бы негодованием ни отвергали в другом контексте психиатрическое учение Heinroth'a, все-таки обычно допускают, как нечто доказанное, будто в эпохи политического упадка на почве роста безнравственности начинали развиваться в конце концов также и душевные болезни. В действительности же нам совершенно неизвестно, чтобы в последние периоды Рима и Греции-кроме неврозов, о которых речь будет в дальнейшем-выраженные душевные заболевания были более частым явлением, чем в более ранние времена. Что касается остальных нервных болезней этого времени, то мы увидим в дальнейшем, что их вовсе нельзя рассматривать без всяких дальнейших рассуждений, как симптомы упадка. Правда, если расширить понятие душевного расстройства настолько, чтобы в него вошли все проступки против нравственности, то придется придти к выводу о значительном ухудшении психического здоровья в Греции и Риме. Но именно в этом пункте требуется соблюдать особенную осторожность. «Нельзя считать все, что непонятно обычному человеческому рассудку, болезненным», пишет Pelmann, «ибо и в любви может быть дурной вкус. В эпохи изнеженности чувственность оказывается особенно повышенной, этим объясняется тот рост половых извращений, с которым мы сталкиваемся у культурных народов, напр, у греков и римлян, как с симптомом вырождения, упадка и одичания нравов, с которыми мы встречаемся - эпизодически и позже в виде периодов временщиц» («Maitressenwirtschaft»). Schalmayer же объясняет педерастию, распространившуюся в последние периоды среди Римлян, попросту чрезмерным предложением восточных женщин.  Итак, все это еще не составляет болезней в собственном смысле «лова; однако, разумеется, безнравственность и преступления суть сами по себе симптомы упадка, и поэтому нам придется обращать внимание и на них, если мы хотим сравнить нашу эпоху с периодами, которые у других народов предшествовали их гибели.  Население убывает в настоящее время только во Франции и в Соединенных Штатах; во всех остальных культурных государствах наблюдается пока рост населения. Правда, этот рост обусловлен, главным образом, уменьшением смертности, а это последнее имеет свой естественный предел. Таким образом, если рождаемость будет уменьшаться и дальше, мы все-таки пойдем навстречу уменьшению населения. И лишь тогда, когда дело дойдет до этого, действительно создается крайняя опасность для старых европейски культурных наций.  Но, как уже сказано, это лишь косвенным образом касается нашей подлинной задачи. Мы поставили вопрос, может ли быть доказано, что состояние нашего нервного здоровья ухудшается от поколения к поколению. Ответить на этот вопрос, может быть, будет легче, если мы сперва вкратце перечислим факты, приводимые обыкновенно в пользу существования физического вырождения. Это последнее является будто бы тоже непосредственным следствием нашей цивилизации.  Donath и Kende убеждены, что им удалось доказать физический упадок европейского населения. Выводы их основываются в значительной части на результатах рекрутских наборов - стало быть на методе, связанном с большим числом ошибок (Brentano, M. v. Gruber). Весьма сомнительно, за счет чего следует поставить относительное уменьшение числа мужчин, признаваемых годными к военной службе (имевшее место, напр., в Германии): за счет более строгого выбора или же действительного упадка средних физических качеств. Против второй возможности говорил уже тот факт, что рост рекрутов повышался и у нас, как и повсюду. Впрочем ходячее мнение, будто наши предки были несколько выше нас ростом, уже давно опровергнуто (На n g-Lux, Schallmayer).  Зато не подлежит сомнению, что у культурных народов распространяются зубная костоеда и близорукость (Д. v. G r u-ber), хотя точная установка по крайней мере первого из этих явлений наталкивается на значительные источники ошибок. Еще в большей степени относится это к наблюдающемуся якобы понижению способности кормить грудью, о котором много говорили, и которое v. Bunge, как известно, привел в связь С отцовским алкоголизмом.  Чрезвычайно трудно получить объективные данные относительно всех этих моментов; это вытекает из того удивительного факта, что даже относительная ценность различных профессий для физического здоровья расценивается различными гигиенистами совершенно по разному. «По-видимому, не может быть никаких сомнении в том», пишет Gruber, «что жизнь в деревне и занятие сельским хозяйством дают в общей более высокий физический уровень молодых мужчин, чем город и прочие профессии. Этот вывод совершенно совпадает и с тем, что в общем сельские жители и хлебопашцы отличаются более высокой средней продолжительностью жизни, чем горожане. Известно, что профессиональная смертность крестьян принадлежит к числу самых низких. Нет сомнений в том, что крестьянское население является в настоящее время самой ценной частью всякого народа… В противоположность этому Кruse заявляет, что неверно, будто бы сельское население является физически более сильным и более годным к военной службе, что неверно, будто городское население физически дегенерировано и неверно, будто без притока из деревни города обречены на вымирание.  Вопрос придется, следовательно, оставить пока открытым до тех пор, когда не будут хотя бы отчасти устранены затруднения, препятствующие дать ответ на него. Самое главное из них в том, что деревенское население в различных частях Германии очень различно, и что поэтому чисто статистическим путем не удается получить материала, пригодного для сравнений.  Что социальное положение влияет на физические качества, это не подлежит никакому сомнению. Niceforo и de Lapouge нашли, что дети-школьники из бедного населения гораздо менее физически полноценны, чем дети богатых, и отличаются гораздо большим числом признаков дегенерации. Этим вполне объясняются так же и аналогичные данные, полученные для питомцев приютов для дефективных, исправительных домов и для потомков преступников).  Правда, здесь возможно одно возражение: можно сказать, что дегенераты опускаются по общественной лестнице все ниже и ниже, а физически крепкие и отличающиеся здоровыми нервами люди идут в гору. Так что и неудивительно, если мы встречаем дегенерацию преимущественно в низших слоях. Однако есть темы, доказывающие прямо и недвусмысленно, что нужда оказывает непосредственное влияние прежде всего по крайней мере на телесное состояние.  В Англии была организована несколько лет тому назад особая комиссия для изучения вырождения. Она пришла к выводу (H.Fehlinger), что даже в самых низших слоях можно найти лишь истощение, а не унаследованное вырождение: понижение физического уровня этой группы населения является следствием нужды, а вовсе не порока, и приобретается в течение индивидуальной жизни, не передаваясь следующему поколению; нет, следовательно, никаких признаков общего и прогрессирующего вырождения.  Эти результаты им^ют огромное и принципиальное значение. Grotjahn делает из них следующий вывод: «пример Англии делает вероятным, что серьезные санитарные опасности городского образа жизни и фабричной работы не представляют собой чего то непоправимого и что индустриализация способна вызвать лишь временную захудалость в соответственном населении, а вовсе не стойкое, неизбежно передающееся по наследству к следующим поколениям вырождение». В Германии же, прибавляет автор далее, сказываются в настоящее время те опасности, которые влекут за собой переход государства от аграрного строя к промышленному. Городские рабочие питаются еще не как горожане и уже не так, как крестьянское население; результатом этого является их физическая слабость. С этим вполне совпадает и оценка - Herkner'a (на основании того лее английского материала): «проблема вырождения сводится к продовольственной и жилищной проблемам».  Здесь, быть может, уместно напомнить о совершенно аналогичном выражении de Fries'a по поводу флюктуирующих вариаций в растительном царстве. Эти уклонения от основного типа той е не являются наследственными, а зависят от внешних факторов, почему de Fries и назвал их феноменом физиологии питания. С людьми дело обстоит аналогично, так что многое, что с точки зрения догмата о наследственности приобретенных качеств пытались истолковать, как симптомы неудержимого вырождения, на деле, может быть, не что иное, как временное и преходящее следствие социальных условий.  «Неблагоприятное действие плохих гигиенических условий, нужды и болезнетворных причин лежит тяжким бременем на народном организме и препятствует ему принять те формы, которые он мог бы принять благодаря свойственной ему внутренней эластичности. Устраните это бремя или облегчите его по крайней мере, и вы увидите, что и без всякого качественного улучшения зародышевой плазмы молодое поколение не будет хилым, будет развиваться правильно, и его средний качественный уровень быстро пойдет в гору». Так пишет автор, специальные познания которого совершенно несомненны: Мах v. Gruber.  Конечно, очень трудно доказать подобные взгляды экспериментальным путем. Все-таки у нас есть одно ценное наблюдение, сообщенное известным мюнхенским художником и общественным деятелем v. Berlepsch- Valendas:).  На фабрике крупного английского промышленника W.H.Lever'а в Ливерпуле работало несколько тысяч рабочих, тяжко страдавших со своими семьями от плохих жилищных условий и других скверных сторон жизни в большом городе. За это говорила их высокая заболеваемость, в частности легочные болезни, а также и высокая смертность как общая, так в частности и детская. Lever перенес затем свою фабрику на берег моря, создал для ее рабочих образцовый город-сад, в котором очень большое внимание было обращено также и на образ жизни детей, на его гигиеничность во всех отношениях. Результат был тот, что эти дети, прямые потомки «дегенеративных» городских рабочих, совершенно сравнялись (во всех возрастах) в смысле роста и веса с детьми зажиточного населения или даже превзошли их в этих отношениях. Другими словами, у родителей их не было никакой дегенерации, способной передаваться по наследству, никакого повреждения наследственной субстанции, несмотря на то, что в отдельных случаях это считается чем-то само собой разумеющимся.  Закончим этим примером ряд приводимых нами фактов и мнений. Физическое вырождение представляет собою социальное явление, является, говоря медицинским языком, экзогенным и излечимым страданием. Если это справедливо и в применении к психическому, к нервному вырождению, то к нему приложили также и следующие слова Franz Oppenheimer'а: «Народы гибнут не от старческой слабости, а от предотвратимых болезней».  Весь фактический материал о вырождении, изученный нами до сих пор, говорит решительно в пользу этой параллели. Ей противоречат лишь теории, к которым очень часто относились, как к фактам. Благодаря этим теориям создался призрак какой-то таинственной силы, которая якобы концентрирует в потомках путем наследственной передачи все случайные болезни, приобретенные их предками, и подрывает таким образом их нервное здоровье. В действительности же подобной силы не существует, да и влияние «отбора», как мы видели, вовсе уже не в такой мере неблагоприятно отзывается на нервной сопротивляемости, как в этом нас хотят убедить специальные теории. Зато серьезную опасность мы усмотрели в больших эпидемиях, в алкоголе и сифилисе, и если эта опасность временами и преувеличивается, то ее существования все-таки не в праве никто отрицать. Но эти бедствия имеют чисто социальную природу; в принципе они вполне излечимы и представляют собою самые лучшие примеры «предотвратимых болезней» народного организма, какие только можно себе представить. Спрашивается, существуют ли еще другие причины нервного вырождения, или мы должны смотреть на всякое прогрессирующее ухудшение нервного здоровья, как на нечто экзогенное, а тем самым и излечимое.  Вопрос о социальных причинах нервных заболеваний и в частности вопрос о том, не подрывает ли современная культура нервное здоровье непосредственным психологическим путем, обсуждался в последнее время столь часто и столь различно мыслящими исследователями, что теперь можно по крайней мере избежать слишком большой односторонности в трактовке этой темы. Идея о том, что общественные условия эпохи должны влиять на нервную сопротивляемость живущих в эту эпоху поколений, кажется настолько очевидной, что повторяется во все времена. И только за последние десятилетия она была несколько оттеснена и ее пришлось защищать в противовес сперва односторонней переоценке наследственности, а затем и известным теориям о ценности различных человеческих рас. Кант высказывал лишь общее мнение своей эпохи, когда он обвинял тогдашние социальные условия в том, что они причина душевных заболеваний. В наши дни многие опять очень приблизились к этой точке зрения; Бехтерев прямо объясняет нервное вырождение капиталистическим общественным строем, L o m er полагает, что склонность к душевным заболеваниям зависит не столько от принадлежности к известной расе, сколько от характера и степени культуры, и даже Kraepelin видит, как уже сказано, одну из существенных причин вырождения в том состоянии «доместицированности», в котором мы теперь пребываем. По его мнению, даже прогрессивный паралич обусловлен не только сифилисом, но также и физическими и психическими вредными агентами современной жизни. В этом пункте это воззрение тесно соприкасается со взглядом Edinger'a на значение расхода энергии («Aufbrauch») в этиологии нервных болезней. Как на отдельные моменты (наряду с уже приведенными нами выше фактами) Kraepelin указывает на все усиливающуюся изнеженность, на непрерывный рост потребностей и обусловленную им зависимость, а также и на ослабление и извращение естественных инстинктов (пища, сон, половое влечение). К этому надо прибавить рост обязанностей и, как следствие этого, чувство связанности, тягостной ответственности и постоянной заботы. Как резко этот психический облик нашего времени отражается на внешних проявлениях нервных и душевных болезней^ видно по частоте самообвинений, тревожного ожидания, навязчивых сомнений и мудрствований. Все эти явления отсутствуют якобы у примитивных народов и чрезвычайно редки также и в нашем сельском населении.  Доказательность всех этих наблюдений Kraepelin'a значительно ограничивается следующим простым соображением. Все указываемые им вредные моменты отражаются, может быть, только на внешнем облике нервных заболеваний, влияют, может быть, лишь на содержание психозов. Можно допустить, что они влияют и на число подобных заболеваний; это представляется мыслимым, но вовсе не необходимым, И только факты дадут нам возможность разрешить вопрос о том. не ведет ли высоко развитая культура к росту душевных и нервных болезней, не является ли этот рост закономерным следствием этой культуры.  Пытаться решить этот вопрос можно двумя путями. Мы воспользуемся и тем, и другим. Во-первых, мы должны установить, можно ли доказать, что у одного и того же народа одновременно с его подъемом к цивилизации начинается развитие и распространение явлений нервной дегенерации; во-вторых, можно было бы сравнить нервное здоровье у народов современных друг другу, но находящихся на разных ступенях культурного развития. Материал для решения второго вопроса, собранный за последние годы, еще не дает нам права на ясные и обязательные выводы и прежде всего потому, что при оценке фактов приходится считаться с серьезными источниками ошибок (Sioli, Hoche). В тех случаях, где обнаруживаются ощутимые различия в нервном здоровье различных народов, мы обычно не знаем, что играло роль решающего момента: среда и уровень культуры или же предрасположение, принадлежность к известной расе. Сравнительно простое объяснение возможно лишь для отдельных фактов, вроде, напр.. уже отмеченного наблюдения Kraepelin'a, что население Явы гораздо менее склонно к самообвинениям и страхам, чем европейцы. В данном случае действительно возможно, что различная степень внутреннего напряжения, забот и чувства ответственности, лежащих на большинстве населения, Находит свое-отражение во внешнем облике психозов. Однако мыслимо и совсем другого рода соотношение между культурой и формой психозов: не отражаются ли. в самообвинениях и страхах наших больных известные основные черты европейского характера, из которых- в противоположность психике и культуре азиатов - выросла наша европейская культура, наш взгляд на ценности и цели жизни? Иными словами: не являются ли наша культура, наши общественные учреждения, наши духовные и религиозные установки, с одной стороны, и особые формы, в которых протекают у нас неврозы и психозы, с другой, просто координированными следствиями расовых особенностей, к которым, конечно, может быть, присоединяются и влияния климата? И действительно, Spitzka, Bannist er nHectoen, Buschan и Pilсz допускают, что наклонность к депрессивным расстройствам настроения есть расовая особенность, по крайней мере германских и скандинавских народов, но именно эти народы и служили Кraepelin'y объектом при его сравнениях.  Впрочем влияние среды на содержание психозов, на проявления душевных заболеваний представляется после целого ряда наблюдений настолько несомненным, что нам не приходится подыскивать для наших целей заново примеров этих различий. Вредное влияние культуры можно было бы доказать только, если бы можно было установить, что она ведет к учащению и более тяжелому течению душевных заболеваний. До сих пор такого доказательства не существует (Macpherson и др.)- »не существует, по крайней мере если не винить цивилизации, как таковой, в некоторых явлениях, которые сопутствовали развитию современной европейской культуры, как, напр., в алкоголизме и сифилисе. Мы сейчас вернемся к этому. Но есть еще и другие факты, относящиеся сюда же. У малайцев и негритянских народов Австралии, а также и в Африке прогрессивный паралич наблюдается очень редко, хотя нет не достатка в сифилисе. Это заставляет думать о вредном влиянии культуры на нервную систему, на возможность какового влияния уже указывал, как сказано, Кг а ере H п. Сифилис, конечно, только одно из необходимых условий прогрессивного паралича; возможно, что вторым условием является сильное нервное переутомление, вызываемое современной борьбой за существование. Таким образом, был бы объяснен не только наблюдаемый будто бы рост паралича в Европе, но и его отсутствие у некоторых зараженных сифилисом примитивных народов. Но это не дает нам права упускать из вида, что возможны и другие объяснения. Именно относительно паралича мы должны считаться с тем, что для его возникновения, быть может, необходимы или особая форма сифилиса в смысле известной теории Hitzig'a, или же особое предрасположение, свойственное больному. Это предрасположение вовсе не должно быть приобретенным или индивидуальным. Так же, как и умственное переутомление, его причиной могла бы быть и принадлежность к известной расе или какая-нибудь особая наследственная склонность, как это угодно, напр., Naecke.  Если Naecke прав, то уже сам факт заболевания параличей доказывал бы врожденную неполноценность пациента; на если это предрасположение сводится исключительно к повышенной восприимчивости к определенному яду, отсутствующей у других людей, то подобное положение вещей невозможно называть словом вырождение. Никому не приходило в голову думать о дегенерации по поводу параличей после дифтерии. Таким образом, одно констатирование того факта, что кривые распространенности сифилиса и паралича не у всех народов протекают параллельно, вовсе еще не может доказать того, что культура является причиной развития прогрессивного паралича. Bula Revesz дал подробную сводку оснований, говорящих против этой этиологии, в своей монографии о психиатрии расы («Rassenpsychiatrie»). И если даже высказываемый Ursteinn'ом взгляд о решающей роли климата-в жарких странах будто бы легче выделяется сифилитический токсин и поэтому паралич чаще не наступает-вызывает сомнения, то он доказывает во всяком случае возможность объяснений, отличающихся от данного Kraepelin'ом.  Из других обвинений, выставляемых в этом отношении против цивилизации, гораздо серьезнее следующее: северо-американские негры заплатили якобы колоссальным распространением душевных заболеваний за свое освобождение от рабства и соприкосновение с культурой. В 1856году среди них насчитывалось 175душевнобольных на 1.000.000населения, а 10лет спустя всего 169, в 1870же году, спустя всего несколько лет после освобождения,- уже 367, а в 1890г.-даже 886, - казалось бы, это доказывает вредное влияние культуры с почти экспериментальной ясностью. Конечно, в интерпретации статистических данных потребуется осторожность. Мы не уверены, что душевно-больные негры-рабы учитывались также внимательно, как в дальнейшем после их освобождения (Hoche), так что, может быть, в эти цифры даже следовало бы внести поправки. Но, судя по всему, что мы знаем об этом из других, не статистических источников, все-таки остается факт, что после освобождения число душевных заболеваний увеличилось. Следует ли отсюда действительно, что между нервной дегенерацией и современной цивилизацией есть закономерная связь? Но одним собиранием цифровых данных этого вопроса разрешить нельзя. Мы должны попытаться понять внутреннюю связь этих явлений, причину этих внезапно участившихся нервных заболеваний.  Сравнительные исследования дают прежде всего тот результат, что участи, постигшей негров при соприкосновении с европейцами, подвергаются отнюдь не все примитивные народы, попадающие в то же положение. Обитатели Тасмании вымерли через 70лет после занятия острова англичанами, коренное население Новой Зеландии, Океании, Целебеса и Суматры резко уменьшилось, и то же самое произошло в связи с продвижением европейцев и со многими индейскими племенами. Конечно, и здесь сыграли свою губительную роль водка и различные эпидемические заболевания, однако, последняя причина этого быстрого исчезновения совсем другая. Это вымирание интересовало еще Darwin'a: он сравнивал его с фактом бесплодия, развивающегося у многих видов животных после даже незначительных изменений их условий жизни. Позже 0. Peschel указал на вполне вероятный психологический мотив для подобной смерти расы, не имеющий, конечно, ничего общего с вырождением. «Жестокость и угнетение никогда еще не были причиной полного истребления целого племени, народы не гибли целиком даже от новых болезней и еще менее от алкогольной заразы; есть другой, гораздо более своеобразный ангел смерти, бреющий в настоящее время над племенами, бывшими некогда жизнерадостными: отвращение к жизни.  Несчастные обитатели Антильских островов кончали жизнь самоубийством: они сговаривались и принимали яд или вешались. Испанский историк Zuzitа слышал от одного миссионера из Oajoka, что целые орды хонталов и мийясов условливались между собой о прекращении всяких сношений со своими женами или же об удалении неродившегося плода с помощью яда. Причина вымирания очень многих цветных рас именно в том, что они не оставляют после себя молодого поколения. Вымирание народов на Гавайских островах и на Таити обусловливается тоже уменьшением рождаемости».  Если сравнить со всем этим участь негров, то придется опять придти к мысли о расовых различиях и особенностях. Но эти различия могут объясняться исключительно относительной неполноценностью негров. Сознательное национальное самоубийство предполагает наличие более высоких духовных и нравственных качеств, чем та безудержная жизнерадостность, с которой негры переносили свое рабство и злоупотребили затем свободой. Ибо, действительно, получается впечатление, что именно это злоупотребление свободой имело для негров роковое значение. Судя по всем описаниям, явствует, что среди причин нервных заболеваний негров большую роль играл алкоголь; так Witmer пишет: До эмансипации здоровье и нравственность рабов были под заботой и опекой, и принимались постоянные меры против распространения среди них пьянства, разврата и болезней; после же освобождения многие из них подпали резкому влиянию этих страшных причин помешательства, к ним стали относиться преувеличенно терпимо, и по своему положению они были более подвержены заболеваниям, так как совершенно не знали правил гигиены. В своей житейской неопытности, не имея здоровой философии и религии, они не выдержали всех волнений, и мозг очень многих из них сдал под влиянием того длительного напряжения, которого потребовал процесс цивилизации.  Но это может значить лишь одно: что эта цивилизация, давшая неграм освобождение, не годилась для их расы или была по крайней мере еще преждевременной для них. Само собой разумеется, что «вольная продажа таких вещей, как спиртные напитки, населению, еще не привыкшему к самостоятельности и самообладанию, будет всегда вызывать резкое увеличение числа психических заболевании». Алкоголь действует грубо, так что в данном случае последствия были совершенно очевидны; большинство же остальных (или все) вредных для нервной системы последствий освобождения, вероятно, просто меньше бросалось в глаза; для негров имела роковое значение не цивилизация, как таковая, а переход к этой цивилизации скачком. И это еще вовсе не упрек нашим общественным учреждениям, если другая раса не может перенять их без вреда для себя внезапно и будучи неподготовленной. Mattauschek указал недавно на аналогичные явления у населения Боснии и Герцеговины: и здесь наблюдалось тоже тяжелое нервное вырождение до достижения собственной культуры исключительно вследствие соприкосновения с другой цивилизацией, оказавшейся для них слишком высоко развитой.  Нет нужды особенно углубляться в историю, чтобы увеличить число примеров процессов этого рода. И в настоящее время ложна наблюдать, как один и тот же политический строй ведет один народ к процветанию, а другой - к бесконечным смутам и гибели; разница всегда в том, что в одном случае этот строй соответствует и политической зрелости, и политическим потребностям, а в другом- он просто перенят, является чужим продуктом и не ассимилируется. Достигает ли народ определенной культурной высоты путем органического самостоятельного развития, или же он перенимает извне определенные культурные формы и пытается затем к ним приспособиться, это совершенно различные вещи, которые не могут иметь одинаковых последствий.  К этому присоединяется, что нервной сопротивляемости народа вреден, по-видимому, не только всякий быстрый переход с одной ступени культуры на другую, но и вообще всякое внезапное изменение условий жизни. Как ни сомнительны все сравнения, проводимые в этом отношении между очень несходными друг с другом народами, все-таки не лишено смысла взять расу, проделавшую такое изменение, почти что на наших глазах и рассмотреть ее участь под углом зрения вопроса: не обнаружились ли и в данном случае какие-либо нервные последствия этого перехода. Европейские евреи (т. - е. люди, принадлежащие к народу с хорошим интеллектом п древней культурой) перешли в течение немногих лет в совершенно новые условия жизни после многовекового гнета и тяжелого ограничения свободы передвижения. Эти евреи слывут в настоящее время более нервными, чем, напр., немцы, с которыми у них общая цивилизация, и, действительно, у них гораздо чаще, чем у немцев, наблюдаются (по крайней мере) некоторые функциональные нервные заболевания. Ходячее мнение объясняет это продолжительным размножением в себе («Inzucht») и преследованиями в прежние столетия. И то, и другое мало вероятно; ибо от кровных связей здоровый народ делается лишь сильнее, а не болезненнее, преследования же предков не могут быть причиной нервности потомков. Возможно, однако, нечто совсем другое, почти противоположное; после тщательных исследований Sichel пришел к убеждению, что у евреев гетто было гораздо меньше психозов, чем теперь, и что причина их роста именно в освобождении евреев, в предоставлении им теперь возможности интенсивнейшей борьбы за существование, а самое главное-в погоне за почетом и наживой. Доказать это, конечно, нелегко; однако, мы познакомимся с целым рядом других фактов и воззрений, которые могли бы, с одной стороны, обосновать эту теорию, а с другой стороны, подчинить ее в то же время и некоей общей идее.  Этим мы подошли уже к обсуждению второго поставленного нами выше вопроса. Сравнение народов, живущих в одно и то же время, но при различных культурных условиях, не дало возможности установить внутреннюю связь между культурой и нервным вырождением. Зато мы видели, что для нации может быть опасен внезапный переход от одной жизненной формы к другой. Вернемся в связи с этим опять к вопросу: не наступает ли ухудшение, нервного здоровья нации в качестве закономерного следствия определенной ступени культурного развития даже и в том случае, когда эта ступень достигается постепенно, в результате естественного развития? Или применительно к нам самим: можно ЛИ доказать, что у современных культурных народов отмечается ухудшение нервного здоровья?  Вопрос этот, как сказано, часто обсуждался в последнее время и решался очень различно. Оба докладчика на эту тему на последнем международном съезде психиатров пришли в своей оценке собранного по настоящее время фактического материала к совершенно противоположным выводам. Rudin, близкий к воззрениям Kraepelin'a, полагает, что наблюдается рост самоубийств, преступности и всякого рода неврозов. Психические эпидемии тоже не менее редки, чем прежде, как это доказывают всяческие секты, приглашение к больным священников и неврозы после несчастных случаев; что касается душевных болезней, то уже чисто логически, на основании распространения алкоголизма и сифилиса, следовало бы придти к выводу, что они учащаются.  Tamburini высказался в противоположном смысле почти по всем пунктам: изменение наших интересов и нашего образа мыслей отражается только на содержании психозов; совершенно не доказано, что число душевнобольных в настоящее время больше, чем прежде (или что оно выше у культурных народов, чем у дикарей); истерия и психические эпидемии встречаются несомненно реже. Нельзя отрицать лишь более сильного распространения функциональных нервных страданий вследствие более суровой борьбы за существование. Что касается интоксикаций и инфекций, то в них нельзя винить культуру, так как она принимает, наоборот, все меры, чтобы устранить причиняемый ими вред.  Соображения Тamburini тесно соприкасаются во многих отношениях с мыслями о связи между культурой и душевными болезнями, высказанными незадолго до того A.Hoche. Этот последний тоже пришел к выводу, «что не существует никаких доказательств, будто современная культура причиняет, действительно, серьезный вред душевному здоровью нашего общества». Мы должны будем детально обсудить все те факты, которые автор приводит в защиту этого положения.  Несколько лет тому назад германское психиатрическое общество поручило некоторым своим сочленам собирать сведения о количестве душевно-больных и выяснить вопрос о том, увеличивается ли это число действительно сильнее, чем это соответствовало бы приросту населения. Вопрос этот, следовательно, далеко не так уже выяснен, как это кажется многим со стороны. Фактически мы совершенно не знаем, увеличивается ли, как это часто утверждают, число психозов, или нет. Мы знаем, во-первых, что увеличивается их абсолютное число - что почти само собой разумеется при нашей терапевтической несостоятельности, а во-вторых, что спрос на места в психиатрических больницах растет из года в год гораздо более быстрым темпом, несоответствующим этому абсолютному увеличению. Напр., в Бадене в последние десятилетия перед войной количество поступлений в психиатрические больницы возрастало в семь раз быстрее, чем этого следовало бы ожидать в зависимости от прироста населения. Явление это повсеместно, и причины его совершенно ясно вытекают из изменившихся условий жизни нашего времени: современное социальное» законодательство делает больницы доступными и для беднейших слоев, практические врачи обладают теперь большими специальными познаниями, общественная совесть по отношению к беспомощным стала гораздо тоньше; кроме того, экономическая борьба становится все более и более трудной, она уже не терпит социально непригодных людей; жилищные условия становятся все труднее и призрение на дому становится невозможным; устранены, наконец, всякого рода стеснения и ограничения при приеме в психиатрические больницы и рука об руку с этим исчезает постепенно и страх перед этими учреждениями. «Природа и болезни остались без изменений», говорит Rieger, «изменились только социальные условия». Он показывает на примере больницы св. Юлия в Вюрцбурге, как легко можно впасть в заблуждение, если пользоваться только статистикой. В прежние времена в эту больницу евреев не принимали, а священников очень охотно. Если кто-либо стал бы делать подсчет принятых в эту больницу больных, не зная этих условий приема, то он должен был бы придти к выводу, что евреи совершенно не обнаруживали склонности к психозам, а священники же в сильной степени. Такой же ошибкой было бы и заключение об относительном увеличении душевных заболеваний на основании переполнения психиатрических больниц в настоящее время.  Действительно, почти для всех культурных государств можно доказать вероятность того, что рост потребности в психиатрических койках вызван, главным образом, уже указанными нами внешними условиями. Относительное увеличение заболеваний наблюдается, по-видимому, только в Ирландии, где на 1000жителей приходится 5,61душевно-больных,-может быть, потому, что из этой страны эмигрирует так много людей со здоровыми нервами и что цифры для сравнений таким образом понижаются. Впрочем обычно всегда наступает состояние равновесия, если число психиатрических коек доводится до четырех или по крайней мере до трех на 1000жителей; пока этого нет, будет продолжаться переполнение и кажущийся рост потребности.  Конечно, относительный рост душевных болезней все-таки фактически вполне возможен, даже если мы и не в силах доказать его. На этом основании некоторые новейшие авторы пытались, как сказано, доказать увеличение душевных болезней чисто логическим путем. Rьdin еще до войны утверждал, что прогрессивный паралич должен быть теперь чаще, чем прежде, в виду большей распространенности сифилиса и аналогичным образом обстоит дело якобы и с алкоголем.  В этих утверждениях, поскольку они относятся к алкоголю, верно то, что современная промышленность производит этот яд в таких количествах и сравнительно так дешево, что настоятельно необходимы серьезные врачебные контр-мероприятия. Однако Rie g er, конечно, вполне прав, когда он указывает в данном контексте, что за последние столетия выросло также и население. Мы ничего не знаем о количестве, которое выпивалось в прежние времена, однако, из многих работ явствует, что оно было не малым. В этом смысле любопытно одно историческое воспоминание, указанное Rieger'ом, важное и в целом ряде других отношений, Вот что писал в 1881г. автор по имени Petersen: «король Фридрих воспитывался еще во времена пивных похлебок, а дети тысяч его подданных уже в эпоху кофе. Эта зараза не ограничилась городами, а захватила даже крестьян и поденщиков. Мало-помалу чаепитие и употребление кофе превратилось в настоящее бедствие, ослаблявшее здоровье, распространявшее женственность, дряблость и сентиментальность, разорившее целый ряд семейств, подрывавшее Силу нации, уносившее из Германии ежегодно 24миллиона» гульденов. Мы видим таким образом, что с народами дела обстоит так же, как и с отдельными людьми. Редко дурная наклонность уничтожается, не заменяясь другой: один бес изгоняется не иначе, как другим, занимающим его место».  Впрочем истребление алкоголя отнюдь не обнаруживало в новейшее время (о котором у нас есть точные данные) равномерного увеличения. В 1877году на душу населения приходилось 8,62, а в 1908 - 9,4литра абсолютного алкоголя; в промежутке же между этими годами, с 1881до 1885г., цифры эти были еще выше, а цифра, полученная для 1884года, равнялась 11,48литрам. В частности перед войной потребление пива несколько увеличилось, потребление же водки уменьшилось. Рост алкоголизма, следовательно, не был доказан даже еще до войны, а, наоборот, имелись вероятные данные, говорящие скорее за его уменьшение. За это говорили и клинические наблюдения. A.Cramer1) отмечал в своей последней работе об алкогольных психозах, что классический бред ревности пьяниц становится реже частью потому, что уменьшилось потребление алкоголя. В последующие годы это потребление (в самой стране) почти прекратилось, и вместе с тем исчезли, конечно, и психические последовательные заболевания. Теперь опять начинает появляться и то, и другое.  Немногим иначе обстоит дело с утверждением, будто прогрессивный паралич должен быть более частым явлением, потому что более распространен сифилис. Сам по себе факт, что прогрессивным параличом заболевает большее количество людей, был верен уже, может быть, и до войны, и историческое исследование M цп-kemцller'a, если и не доказало его, то все же сделало его очень вероятным. Не прямое доказательство (путем ссылки на распространение сифилиса), однако, совершенно недопустимо. Ведь как раз сам R ь d i n подтвердил то положение, что некоторые сильно зараженные сифилисом народы остались по сие время свободны от прогрессивного паралича. Уже поэтому мы не в праве допустить прямого количественного соотношения между распространением этих двух заболеваний. К тому же до 1914года самый рост сифилиса был всего лишь гипотезой-с той поры положение вещей изменилось, к сожалению, в дурную сторону. И до войны, да и теперь, сведения о распространении этой болезни по-прежнему довольно скудны, о прошлых же временах нам известно так мало, что все сравнения оказались бы совершенно произвольными Наши современные методы дают нам возможность легче распознавать это заболевание, чем это было возможно прежде, и факт огромного распространения положительной реакции сыворотки превзошел ожидания многих исследователей, несмотря на весь их пессимизм. Так что опять-таки нельзя отрицать возможности, что сифилис встречался прежде реже, чем теперь, и, конечно, развитие современных больших городов очень благоприятствует распространению заразы. Но, быть может, этот вред компенсируется более хорошей терапией и более заботливой профилактикой, и во всяком случае большая распространенность сифилиса в настоящее время по сравнению с прежним остается-если оставить в стороне резкое колебание, вызванное войной-все-таки недоказанной. Но если это было бы даже и не так, то мы все-таки не могли бы возлагать ответственности в распространении сифилиса и паралича на культуру, как таковую. История медицины показывает, что цивилизованные нации заражались сифилисом от нецивилизованных, но и наоборот. Единственный момент, характерный для связи культуры и инфекционных болезней, состоит в том, что культура ведет с ними борьбу и стремится предупредить их передачу, и как раз в отношении сифилиса мы вправе рассчитывать в настоящее время на известный успех этих стремлений.  Впрочем автором утверждения, что прогрессивный паралич стал более частым явлением, был еще Krafft-Ebing, но по его наблюдениям выходило в то же время, будто циркулярный психоз стал реже. Надо считать возможным как первое, так и второе. После всего, что мы узнали выше о наследственности при эндогенных психозах, вполне возможно, что наследственная передача этих болезней действительно постепенно уменьшилась, благодаря более частому помещению носителей этих заболеваний в психиатрические больницы. Таким образом, будь рост прогрессивного паралича даже фактически доказан, это все-таки еще не должно было бы означать роста душевных болезней вообще.  Из всех этих соображений вытекает прежде всего одно что проблема распространенности душевных расстройств кабинетным путем вообще не разрешима. Мы оперируем при этом со столькими неизвестными, что выводы будут получаться совершенно различные, глядя по субъективным воззрениям отдельных исследователей. Удастся ли получить в дальнейшем пригодный фактический материал, в настоящее время неизвестно; а пока мы должны довольствоваться тем повторяемым нами еще раз положением, что мы не знаем определенно ни общего числа психически ненормальных людей, ни того, растет ли это число, или уменьшается (Hoche), так что впредь мы будем уже не вправе ссылаться без всяких оговорок на это основание, как на аргумент в пользу вырождения.  Но, конечно, даже если бы удалось доказать, что психозы не становятся чаще, то этим вовсе не была бы исключена всякая опасность вырождения вообще. Душевные расстройства в таких формах и в такой степени, что требуется помещение в больницу, представляют собою всегда только одно из проявлений нарушения душевного равновесия; это проявление, конечно, самое тяжелое, но, по-видимому, все-таки не то, которое наиболее ощутительным образом мешает жизни и. работе людей здоровых. Некоторые другие формы нервной недостаточности гораздо более способны придать характерные черты общей картине культуры данной эпохи именно потому, что их жертвы не выключаются из жизни. Они могут, таким образом, задержать общество в его поступательном движении или даже отвлечь его с этого пути, если они достаточно многочисленны.  Не подлежит никакому сомнению, что эта опасность в настоящее время сильнее, чем когда-либо. Типографские чернила и пути сообщения выносят на поверхность общественной жизни таких психопатов, о которых раньше нам едва ли пришлось бы слышать (G rassmann, Stransky). Это необходимо иметь в виду, если поднимается вопрос о степени распространения подобных людей. Сравнение с прошлыми временами было бы здесь крайне затруднительно.  Но, с другой стороны, ведь почти само собой разумеется, что при нашей современной культуре действительно гораздо большее число людей будет терпеть крушение. Борьба за существование стала более жестокой и бесцеремонной, в жизни гораздо больше трений - неудивительно, что гораздо больше умственно или нравственно слабых людей будет раздавлено жизнью или будет по крайней мере отставать от остальных. Это опять-таки вовсе не должно означать того, что число этих дефективных людей увеличилось.  Тот, кто обратился бы к выводам моральной статистики, не учитывая этих соображений, должен бил бы вынести впечатление, что дело наше очень плохо. По вычислениям иезуита Kro s e 1~), в Европе в XIX столетии покончило самоубийством от 1!/а ДО 2миллионов людей. Число самоубийств в Германии в период времени от 1820года-со времени появления пригодной статистики- по 1878увеличилось в четыре раза, в то время как население за этот период даже не удвоилось. Резкий рост (на 20процентов) наблюдался и в дальнейшем, с 1881по 1897г., с этого времени и до войны кривая шла медленнее и с колебаниями, но в целом все-таки в гору.  Эти колебания чрезвычайно важны для критической оценки этого процесса. Они показывают, что значительное вздорожание главнейших питательных продуктов и сильные экономические потрясения (банкротства банков ит.д.) быстро взвинчивают цифру самоубийств, но что так же действует в общем и быстрый экономический расцвет; во-вторых, что самоубийства уменьшаются в эпохи политического возбуждения (войны, революции); далее, что единственной страной, где самоубийства стали с 60-х годов реже, является Норвегия, где, как известно, с этого же времени начали проводиться серьезные меры против пьянства, очень распространенного до тех пор, и, наконец, что уровень кривой самоубийств, будучи ниже всего в декабре, январе, феврале и ноябре, весной быстро нарастает, достигает высшей точки в мае и июне, и затем, начиная с августа, опять довольно быстро падает. С аналогичными явлениями мы встретимся также и при некоторых преступлениях, в особенности при преступлениях против нравственности. Все это показывает с убедительностью, что «и этот человеческий поступок, ответственность за который возлагалась во все времена на свободное волевое решение или во всяком случае в первую голову на чисто психологические причины, зависит тоже от общих условий, лежащих вне индивидуума, относительно которых этот последний совершенно беспомощен».  Правда, Gaupp, которому принадлежит этот вывод, сам же доказал, что из 124кандидатов на самоубийство, поступивших в Мюнхенскую клинику, только один был вполне психически здоровым человеком. Этот факт и известное еще Voltaire'y наблюдение, что самоубийство часто бывает наследственным, заставляют, конечно, искать причины этого поступка прежде всего в отдельном индивидууме, но отсюда еще вовсе нельзя сделать вывода, что в настоящее время число людей, предрасположенных к этому поступку, увеличилось, ибо появилась масса внешних причин, создавших повышенное общее предрасположение. Помимо затруднений экономического характера, сюда относится также и понижение религиозности. Взгляд на лишение себя жизни, диктуемый определенной религией своим приверженцам, влияет на частоту этого поступка, как это с определенностью вытекает из сравнительных исследований; тот, кому не приходится преодолевать религиозных сомнений, гораздо легче, чем другие, решится на самоубийство.  Чтобы исключить все недоразумения, повторим еще раз, что не подлежит сомнению, что причины самоубийства не исключительно социального характера; но так как они также и социального характера, то на основании роста самоубийств нельзя делать вывода о росте психопатического предрасположения в том случае, если имеется явственное изменение социальных условий. Что у нас еще и до войны дело обстояло именно так, этого нельзя оспаривать. Несмотря на это, все-таки можно согласиться с тем, что рост самоубийств, наблюдавшийся до 1914года, имел еще и вторую причину: она заключалась в росте нервности, в своеобразном, действовавшем заразительно нервном лейтмотиве, одним из проявлений которого было и религиозное безразличие. Не было только никаких оснований сводить эту душевную установку на врожденные, а тем самым неустранимые, причины. Она была приобретенной и являлась следствием тогдашних социальных условий. Мы еще вернемся к этому.  Аналогичным образом обстоит дело и с другим, уловимым путем статистики, явлением, угрожающим, невидимому, нашему будущему: с преступностью. И здесь, судя по официальным данным, картина еще до войны была сама по себе мало утешительной. За вычетом всего того, что надо было отнести за счет (явной или возможной) связи с новым законодательством или с более строгим применением старых законов, все-таки оказывалось, что кривая преступности все время шла вверх (хотя все же медленнее, чем кривая самоубийств). Еще более опасений внушало заметное уже и тогда все большее и большее участие несовершеннолетних в целом ряде преступлений. Но когда мы стали рассматривать различные виды преступлений порознь и изучать колебания их числа, то выяснилось, что и это зло поправимо, по крайней мере в известной степени. Выяснилось, что кривая преступлений против нравственности закономерно поднимается в определенные летние месяцы, 'а кривая преступлений против собственности зимой и в периоды экономических кризисов; оказалось, что всякого рода скандалы находятся в ясной зависимости от количества потребления алкоголя и его распределения по дням недели и что существует даже связь между родом профессии и криминальными наклонностями (Asch дffe n bu r g). Опять-таки, стало быть, общие, независимые от индивидуума и, главным образом, социальные причины. «Каждое колебание общественного равновесия опрокидывает за борт известное количество людей, толкает их на дно преступности», писал тогда Aschuffenburg, «y всех этих людей есть одна общая черта, недостаточная сопротивляемость по отношению к искушениям. Социальные причины создают повод к преступлению, но в то время, как значительная часть людей способна удержаться в равновесии, другая часть не выдерживает его и падает раньше или позже». Здесь такое же взаимодействие социальных и индивидуальных причин, как и при самоубийствах. Ничто не говорило и не говорит за то, что индивидуальные причины стали более частыми или сильными. Неизбежные следствия перехода от аграрного государства к промышленному, переживавшегося нами перед войной, и в частности резкие колебания экономических условий жизни объяснили вполне это явление уже до 1914года и объясняют и то еще менее утешительное положение, которое создалось теперь. Уже до войны становилось труднее проложить себе дорогу, чем прежде, и было уже не так легко остаться совершенно безупречным. К этому присоединялось - в этом отношении совершенно бесспорное-губительное действие алкоголя. Около 150-200тысяч человек не попадало бы ежегодно под уголовный суд, если бы не существовало алкоголя (Gaupp). Вспомним также, что противоалкогольная агитация одного единственного человека, патера Mathew, резко уменьшила в свое время в Ирландии в очень короткий срок цифру тяжелых преступлений, доведя ее с 12,096до 778.  Конечно, алкоголизм не только причина, но и симптом вырождения; однако типическое алкогольное преступление- нанесение физических повреждений-характеризует вовсе не привычных, а случайных пьяниц. Таким образом, преступность остается социально обусловленным явлением, вопреки Lоmbroso. Его учение не могло бы внести никаких перемен, даже если бы оно могло быть доказано, и если бы действительно 35°/о всех правонарушителей обнаруживало физические я психические признаки особого «антропологического» типа. Ибо заранее не подлежит никакому сомнению, что «врожденные», профессиональные и «привычные» преступники устроены по другому, чем остальные люди, что они, стало быть, дегенерированы, представляют собою неблагоприятное уклонение от типа. «Все, кто стоят на почве опыта», пишет Gaupp, «согласны в том, что существует непрерывный ряд характеров, связывающий между собою тех, кто нарушает закон лишь при исключительно неблагоприятных условиях (преобладание социальных влияний), и тех, чье злосчастное природное предрасположение таково, что в теперешних условиях они становятся преступниками «с естественной необходимостью». Этих последних мы можем называть и врожденными преступниками и морально слабоумными и дегенерантами - дело здесь не в словах. В каких случаях надо говорить о ненормальной конституции и в каких о болезни-это дело условной терминологии».  С точки зрения проблемы вырождения важно лишь одно: стал ли этот тип более частым, или нет? Никто еще не пытался доказать этого, хотя это часто допускалось, как нечто само собою разумеющееся, когда шла речь о росте преступности, как о симптоме дегенерации.  И все-таки это основной вопрос, который должен подниматься по поводу всех явлений, относимых к вырождению. Разница между «эндогенной» и «экзогенией» проведена далеко еще не достаточно строго, и именно здесь, где всегда действуют обе причины, их надо резко различать друг от друга при анализе фактов. Если в известные периоды времени условия делают большее число людей преступниками, нервными или склонными к самоубийству, то это совсем другое дело, чем если большее число людей рождается на свет психически ненормальным. Это различие стерлось лишь благодаря догме о наследственности приобретенных качеств, влиявшей долгое время на все учение о вырождении. Ведь если следовать ламаркизму, то всякое увеличение экзогенных вредных моментов должно было бы благоприятствовать в то же время и эндогенному возникновению психически ненормальных личностей; благодаря этому терял свое значение вопрос о том, какие причины преобладают при возникновении дегенеративных явлений: индивидуальные или же внешние. Теперь дело обстоит иначе. Мы видели, что еще до войны - о войне и послевоенном периоде мы будем трактовать особо - отмечался рост преступлений и самоубийств, и нам придется теперь спросить, не увеличивались ли также и нервные болезни, кроме психозов, о которых мы уже говорили. Но так же, как и по поводу самоубийств и преступности, мы не будем ограничиваться и здесь простой установкой факта роста нервности. И здесь к первой задаче примыкает вторая: мы должны последовать, не объясняется ли состояние нервного здоровья в довоенный период социальными условиями того времени, или же надо допустить, кроме того, увеличение числа врожденных психопатических личностей.  Что мы стали в общем более нервными, с этим надо согласиться. Многое говорит за то, что в этом отношении дело обстояло даже несколько иначе, чем при преступности: по-видимому, социальные условия не только способствовали более частому проявлению наличных нервных предрасположений, но и создавали даже в некоторых случаях сами это предрасположение. Без этого допущения едва ли можно было бы объяснить, что все время увеличивалось число санаторий и врачей-невропатологов и что опытные наблюдатели (Erb, His, Determann, Gaupp) говорили в то время без всяких оговорок о росте нервности.  Математически это не поддается доказательству, но, может быть, убедительнее другой ход доказательства; возможно, что специальные формы этой нервности могут быть настолько прямолинейно выведены из условий жизни довоенного времени, что связь их с ними станет совершенно ясной уже благодаря этому одному. Попытка эта предпринималась неоднократно и частью с полным успехом. Конечно, при этом не обошлось без преувеличений и ошибок, и как раз то самое, на что чаще всего нападали, как на причину нервного вырождения -мнимое умственное переутомление и одностороннее культивирование интеллектуальных качеств - можно будет с полным правом совершенно вычеркнуть из списка выдвинутых против культуры обвинений.  Каково значение этого одностороннего культивирования духовных качеств, это мы уже видели, когда говорили о действии отбора. Влияние духовной деятельности родителей на задатки детей, к сожалению, совершенно невозможно и очень вероятно, что в новых поколениях, лишенных с детства воспитательного влияния своих собственных родителей и помещенных в менее «интеллигентные» семьи, не осталось бы и следов этого мнимого отягощения. Более чем сомнительно даже и то, что напряженная умственная деятельность наносит вред хотя бы лишь, тому человеку, который ее выполняет. От одной умственной работы люди не становятся душевно-больными, и умственное напряжение способно причинять вред, может быть, лишь в тех случаях, когда из-за него упускается отдых и сон, в особенности же когда к этому присоединяется чувство тяжкой, гнетущей ответственности. Но это вовсе не так уже несомненно, как это обыкновенно полагают; опытные невропатологи неоднократно подчеркивали, что даже такие напряженнейшие и беспокойнейшие профессии, как профессия адвоката, врача и крупного коммерсанта, приводят к функциональным нервным заболеваниям гораздо реже, чем безделье-уже Hilty было известно, что лучшая почва для «неврастений» «самые здоровые» условия жизни - или, напр., регулярная конторская работа. О вредном действии школы на нервную систему:) в смысле перегруженности школьными работами, и прежде - о настоящем мы совершенно умалчиваем - едва ли приходится говорить. И здесь, как и во всех аналогичных вопросах легко смешать причину с следствием: слабонервные дети, попав в школу, оказываются несостоятельными и сдают, подобно тому, как нервные взрослые сдают в жизни, и главная вина лежит здесь не на школе и не на жизни. Делавшаяся иногда попытка доказать пагубное влияние умственной работы на примере участи целых семейств основывается на той же иллюзии: совершенно верно, что первое поколение, которое выдвинулось благодаря своей работе, и прямые предки которого были еще крестьянами или ремесленниками, действительно, нередко отличается более крепкими нервами, более продуктивно и менее утомляемо, чем отпрыски семейств, состоявших уже многие столетия из умственных работников. Но не выдвинулось ли первое поколение, несмотря на большие внешние затруднения, именно по той причине, что оно обладало более крепкими нервами?  Несколько большие значение я хотел бы приписать роли эмоций. В прежние времена, действительно, попадались педагоги-деспоты, порядочно грешившие в этом отношении, но за последнее время положение улучшилось. Правда, люди, кончившие среднюю школу с наклонностью к страхам и тягостной внутренней неуверенностью, обладали большей частью от рождения не совсем здоровыми нервами, но все-таки за счет школы приходилось нередко ставить по меньшей мере ту особую форму, которую приняла в дальнейшем их нервность: ощущения напряжения, боязнь каждой жизненной задачи, начальства, учреждений ит.д. Это еще большой вопрос, находились ли наши предки в этом отношении в более хороших условиях-вспомним, напр., юность Фридриха Великого,-но именно это-то и имеет для нас значение.  Зато, если сравнить последние 30, 40лет в Германии, напр., с прежними временами, то придется сразу согласиться с тем, что жизнь взрослых стала эмоционально гораздо напряженнее. Все вредные моменты, на которые указывал перед войной, напр., Hoche, как на причины известных нервных явлений, действовали в последнем счете именно на эмоциональность: изменение образа жизни сотен тысяч людей вследствие преобразования аграрного государства в промышленное; быстрый рост больших городов с необходимым в них, быть может, низшим слоем, пролетариатом; все большая резкость и бесцеремонность экономической борьбы; упадок религиозных чувствований и представлений; измельчание идеализма в политике; все усиливающая раздробленность в образе жизни образованных людей; ускорение темпа жизни, увеличение шума и беспокойства, сужение личной свободы; такой подбор сюжетов в искусстве и такое повышение техники и средств выражения, которые лишили искусство способности действовать благотворным, устраняющим напряжение образом; злосчастная пресыщенность в развлечениях и в досуге, приводившая в погоне за новыми, нецелесообразными, возбуждающими средствами и к игнорированию естественных предостерегающих признаков утомления; кроме того, возникновение новых неведомых прежним временам профессий (в связи с новой техникой человеческих сношений), работа в которых уже сама по себе способна действовать как эмоционально вредный фактор. К этому перечню надо прибавить еще также и отмеченное нами выше положение Kraepelin'a, которое сводит к более сильному напряжению нашего чувства ответственности частое появление депрессивных и боязливых идей, самообвинений и фобий.  Неудивительно, что мы стали, таким образом, как выразился Lamprecht, более «раздражимыми» («reizsamer»). Мы не были больными, но никто не будет отрицать, что нашей нервной конституции в довоенное время придавали довольно характерный облик - известная торопливость, внутреннее и внешнее беспокойство, постоянные колебания настроений, сознательное стремление к эмоциональной утонченности, доходившее до последних, еще совместимых с требованиями практической жизни, пределов. Однако, не впадая в чрезмерные преувеличения, конечно, никак нельзя было бы сказать, что примесью болезненного была пропитана вся наша жизнь, что вместе с пресыщением во всех проявлениях нашей культуры сказывалось также и нечто усталое и бессильное и что наше нервно-переутомленное общество особенно охотно доверялось руководству людей не вполне психически полноценных. Но что гораздо важнее и что в настоящее - послевоенное-время совершенно несомненно, вто следующее: эта раздражимость была чисто временным явлением, отвечавшим нашим тогдашним социальным условиям и вызвавшей эти условия эволюции; таким образом, и она отнюдь не доказывала того неудержимого роста врожденных психопатических конституций, который из нее выводили. Насколько распространен был в предвоенное время этот вывод, можно видеть не столько по врачебной, сколько по немедицинской литературе этого периода. Ведь до недавнего времени самые основательные и тонкие описания психопатических характеров можно было найти скорее в романах и в драмах, чем в медицинских научных статьях. Вспомним известные семейные романы, дававшие настоящую пищу ходячей вере в «дегенерацию», в декаданс и деградацию целых семейств. В этом была несомненная опасность: нередко это литературное направление создавало психопатические типы своими попытками их изображения и творило болезненные процессы, которые затем переносились в жизнь самим читателем. Таким образом, надо сказать, что источник довольно распространенного еще и теперь убеждения, будто каждая семья рано или поздно должна выродиться, сводится наверняка в гораздо большей степени к чтению литературных художественных произведений этого жанра, чем к наблюдению действительных фактов. Само собою разумеется, что чисто медицинское исследование должно держаться прежде всего таких фактов, которые представляются достоверными и которые каждый может проверить; однако оно будет тем не менее не вправе отказаться от услуг, предлагаемых ему, напр., историей культуры. Необходимо лишь добиться соглашения о понятии психопатологического самой психиатрии. Цитировавшийся нами выше пример Nordau только подтверждает общее и почти само собой разумеющееся наблюдение, что всякое расширение этого понятия, предпринимаемое врачом, подает повод к самым фантастическим преувеличениям в немедицинской литературе. Слишком большой успех, выпавший далеко за пределами психиатрических кругов на долю учения Magnan'a, был наверняка очень мало полезен объективной оценке, фактов и тем самым и научному прогрессу вообще. Каламбур, что только неврастеники способны на что-нибудь дельное, послужил очень многим лицам оправданием к тому, чтобы выставлять напоказ свои собственные-действительные или воображаемые-нервные дефекты, вместо того, чтобы скрывать их, как прежде. Таким образом, количество того, что становится известным о тех или иных ненормальных психических качествах, никогда не дает нам масштаба для суждения о их фактической распространенности, и было бы совершенно неправильно утверждать увеличение числа подобных расстройств для какого-нибудь периода времени только на том основании, что к ним более присматривались и чаще о них говорили. К этому присоединяется и то, что наши знания нормальных психологических вариаций оставляют желать еще очень многого. Один из лучших результатов созданных в свое время Moebius'ом патографии заключался, без сомнения, в том, что они заставили нас - часто вопреки замыслу их авторов - понять, что многие состояния и явления, считавшиеся до того патологическими, на деле, правда, представляют собой лишь необычные, но все-таки нормальные реакции. Fahlbeck, конечно, прав, когда он говорит, «что если бы все более сильно развитые человеческие вариации надо было рассматривать, как дегенеративные явления, то здоровым и нормальным человеком пришлось бы считать только серую посредственность». Нельзя отрицать, что развитие психиатрии, начавшееся естественным образом с больниц для тяжело больных и подошедшее лишь мало-помалу к наблюдению также и более тонких психопатологических черт, имело в этом отношении свои минусы; когда подошли в конце концов к границам патологического, то все внимание было устремлено не на нормальные, а на патологические реакции. Только эта эволюция объясняет нам, что даже Goethe вследствие известной периодичности, найденной в его жизни Moebius'ом, был объявлен маниакально-депрессивным, т.е., следовательно, психопатичным. Наивные попытки объяснения, желавшие свести все своеобразные настроения и поступки в жизни крупных людей к внешним переживаниям или художническим причудам, впадали, конечно, нередко в заблуждение; остается, однако, неясным, была ли эта ошибка больше той, которая требовала одинаковых реакций для всех людей, а для гения того же тупого равновесия, что и для мещан. Надо считать, напр., вполне возможным, что подлинной творческой силы без известных периодических колебаний продуктивности - можно было бы сказать пауз покоя - не бывает и не может быть - подобно тому, как денные лирические стихи предполагают такие оттенки настроения, которые навеки закрыты для среднего человека.  Замечание Аристотеля, что большинство талантливых и гениальных людей было склонно к меланхолии, может быть гораздо ближе к истине, чем мысль, что в основе гения, может быть, лежит душевное расстройство, высказанная сперва Lelut, затем Могеап de Tours и, наконец, в гораздо более резкой форме Lombrоsо. Доказательства, приведенные в пользу этого утверждения, оказываются при ближайшем рассмотрении чрезвычайно скудными. Если мы будем принимать в расчет лишь то, что наверняка нельзя интерпретировать, как нормальное, и вычтем в то же время все то, что обычно становится известным только относительно знаменитых людей, хотя встречается, быть может, я у многих других, то остаток будет до крайности невелик. Тот или другой заболел душевной болезнью или имел больных родственников, а у третьей группы можно было отметить смешение нормальных и ценных задатков с психопатическим. Все это встречается и в других семьях; доказательства же, что у выдающихся людей патологические черты бывают чаще, чем у других, мы так до сих пор и не видели. Если бы это было доказано, то все-таки надо было бы выяснить, не следует ли смотреть на некоторые расстройства просто как на следствия необыкновенной, внутренней и внешней жизненной судьбы-это было бы опять-таки нечто - совсем другое, чем та связь, которую допускал Lомbroso: сама гениальность, как симптом патологической мозговой организации я родство гениального творчества с явлениями помешательства.  Чрезвычайно важно констатировать это в контексте этой работы, ибо вывод Nord au, что народ, который увлекается психопатическими художниками, должен быть и сам народом вырождающимся, постоянно повторяется и в наше время во всевозможных оттенках в трактовке проблемы вырождения в современной литературе. В действительности же если не относить ') к вырождению всякое необыкновенное дарование, как таковое, то у нас нет никаких оснований допускать, что в эволюции литературы и искусства за последние 50дет психически ненормальные личности играли бы какую-либо большую роль, чем прежде.  Но нам возразят, что литература и искусство обнаружили сами ясные патологические черты и отразили таким образом вырождение своей эпохи. Даже если сами художники творцы и не были ненормальными, то они изображали все-таки болезненные сюжеты и доказали этим самым, что патологическое стало более распространенным.  Этот вывод тоже неправилен. С тем же успехом мы могли бы принять на веру все, что говорится поэтами и писателями о душевных расстройствах, о их формах и распространенности. И если за последние десятилетия литература вообще гораздо больше занималась вопросами психопатологии, то причина этого, главным образом, в той эволюции, которую проделала за это время сама психопатология. Гражданское и уголовное право считаются в настоящее время гораздо больше, чем прежде, с ненормальными душевными состояниями, однако, никто еще не пытался сделать из этого тот вывод, что эти состояния изменились или стали более распространенными. Изменились лишь психиатрия и юриспруденция. Для общей литературы к этому присоединяется еще и то, что повысился вообще интерес к психиатрии. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что после типов, привлекавших, напр., Moliиre и Balzac'a, и после проблем, интересовавших, скажем, Goethe, нашли своих писателей и менее обычные люди и конфликты. Писателю было при этом-к счастью-по большей части безразлично, является это необычное патологическим или нет, и это вовсе не так уж просто решается, как это думают некоторые наблюдатели. Но научная психиатрия, действительно,, может дать художнику непосредственные импульсы, с тех пор кап она сама трактует также и более легкие нарушения душевного равновесия; да ведь и психологическое понимание профана теперь уже не так беспомощно по отношению к этим легчавшим расстройствам, и они могут трактоваться и с других точек зрения, кроме чисто медицинской. Таким образом, рост интереса, уделяемого этим вопросам, сводится в последнем счете к эволюции самой науки. Впрочем утверждение, что содержание искусства становится сумасбродным и болезненным, вовсе уж не так ново; оно раздражало уже Goethe (Hellpach).  Эта историческая справка, к которой было бы не трудно прибавить целый ряд других, должна научить нас, что литературные и художественные достижения эпохи, взятые сами по себе, никогда не могут быть истолкованы, как предвестники предстоящего упадка культуры. Взгляды на явления, для оценки которых никогда не может быть никакого объективного критерия, будут всегда расходиться. Goethe был, конечно, совершенно прав, когда он желал, чтобы понятие болезненности было совершенно изгнано при трактовке вопроса о художественных ценностях. Неясное же словечко «вырождение», употребляемое теперь вместо этого понятия, испортило дело еще более. Мало-помалу дело дошло до того, что стало довольно трудно не заслужить в споре двух партий между собой упрека, выражаемого этим словом: то, что кажется одному классической традицией, другой бранит, говоря, что это окостенение и бессилие; прогресс, прославляемый одним, кажется его противникам чудачеством^и заблуждением. О декадансе же говорят и те, и другие, так что тот, кто поверил бы обеим партиям, должен был бы, конечно, придти к выводу, что всякое искусство выродилось.  Своеобразный, беспокойный ритм довоенного времени-будем говорить пока лишь о нем-отразился также и в искусстве, и это было вполне естественно и законно. В этом смысле искусство было тоже «более раздражимым», и, если угодно применить это многозначительное слово, более «нервным». Но это вовсе еще не доказывало упадка и не содержало само по себе абсолютно никаких аргументов к вопросу о судьбе нашей культуры. «Понимание того», писал в 1917г. Hamann, «что импрессионизм может представлять собою либо заключительный этап ряда стилей, некий конечный стиль, либо известное колебание в области стиля, некий стиль истощения, может быть, будет способно снять с нас то ощущение тяжести, которая обычно очень легко появляется вместе со всякой рационализацией истории, а именно-будто нам, словно больному, в точности известно наше собственное состояние. Мы отвергаем всякие гадания и прорицания о том, где мы пребываем и куда мы идем… Является ли импрессионизм предвестником или уже симптомом всеобъемлющей импрессионизации жизни… На все эти вопросы закон стиля не дает никакого ответа. Из него вытекает самое большее то, что вслед за периодом импрессионистического беспокойства наступит полоса успокоения. Однако у нас нет уверенности даже и в том, будет ли последующая эпоха сколько-нибудь значительной в политическом, художественном или философском отношении».  Такова была точка зрения историка искусства, высказанная с критической осторожностью, являвшаяся, как известно, результатом знаменитого исследования об импрессионизме. Carl Lamprecht, мысли которого, возникшие на совсем других основах, тесно соприкасались с идеями Hamann'a, пошел гораздо дальше в своих основанных на историческом познании пророчествах. В специфических чертах своей собственной эпохи он увидел также признаки переходного периода, который потерял свой старый лейтмотив и еще не обрел нового; в раздражимости, в общем нервном возбуждении он усмотрел результат «колоссальной психической и духовной революции», но в то же время он истолковал все эти симптомы, как частичные явления «общей механики психологических переходных периодов». В этом заключалось известное утешение. То, что в этих симптомах принципиального, оказалось не новым; история сохранила нам память о них из прежних времен, и эти времена были не всегда временами упадка; существенным признаком всех этих эпох является процесс преобразования, социальные и политические сдвиги, успехи техники, новые открытия в области путей сообщения, научные и религиозные движения; все, стало быть, процессы, вносившие огромное количество новых раздражений, дававшие «совсем другой аспект мира», открывавшие «тысячи горизонтов нового расширившегося опыта» и создававшие, таким образом, «новую атмосферу исторической жизни».  Еще до Leprecht'a L.Meyer указал в своей ректорской речи на значение этих переходных эпох, связанных, якобы с особенно тяжелыми конфликтами для индивидуума и для всего общества, а в силу этого также и с необыкновенными физическими и душевными расстройствами, продолжающимися до тех пор, пока, наконец, не наступит некоторое приспособление и равновесие.  В дальнейшем за эту «благодарную задачу проследить, не приводили ли когда-либо (и в какой мере) аналогичные условия жизни к сходному эмоциональному состоянию», взялся Wilhelm His и провел ее во всех деталях, оставаясь на врачебной точке зрения. Результат оказался поразительно ясным. Раздражимость, субъективизм в литературе и искусстве и прежде всего ипохондрическое основное настроение, недоверие к собственной энергии и сопротивляемости, вера в предстоящую гибель - все это обычные симптомы всех переходных эпох. «Если, как мы предполагаем, действительно наступает эпоха сверх-культуры, когда вера в богов и в нравственные идеалы начинает колебаться, когда появляется субъективизм и вызывает повышенную раздражимость, то это должно проявиться во всех привычках жизни, в утонченности чувственных наслаждений, в тенденции словесных и изобразительных искусств к импрессионистическим эффектам, и в то же время не отделимо от этой сверх-культуры должно сказаться чувство пресыщения, симптом бегства от культуры, стремление вернуться к идиллическому простодушию и простоте золотого веками при том не только у отдельных индивидуумов, но у всего высшего класса в целом, как некое модное направление. Мы даже не можем представить себе, что подобное противоречивое настроение, когда душа охвачена отвращением к современности, к которой она в то же время привязана всеми фибрами своих избалованных нервов, могло бы не сопровождаться болезненными нервными симптомами». Такими периодами были александрийская эпоха, время первых римских императоров,, когда Сенека бичевал вырождение, а его современники искали исцеления в холодных душах и суеверных процедурах, и, наконец, XVIII век во Франции, когда Rousseau проповедовал возврат к природе. Как показал His, эти эпохи походят друг на друга вплоть до деталей, даже если они разделены многими столетиями. Но к самым закономерным всегда повторяющимся явлениям относится, как уже сказано, рост функциональных нервных заболеваний, более того, как это ни странно, даже стремление найти исцеление от них при помощи определенных физических методов лечения.  Дело было, значит, не только в высокой культуре и на нее одну нельзя было бы возложить ответственность за все эти симптомы. В эпоху Ренессанса они отсутствовали, так как отсутствовало еще одно необходимое условие: обеспеченность, уверенность в завтрашнем дне («Sekuritдt»). В эпохи политического оживления или экономических затруднений нет и речи об ипохондрии, напр., во время тридцатилетней войны, затем в Пруссии после 1806года; то же самое мы слышали и о французской революции: «как только появляется серьезная опасность, то все эти разнообразные симптомы - это сообщает нам Pinel-разлетаются; избалованные и изнеженные кавалеры и дамы мужественно ищут себе кусок хлеба за границей или смело и решительно идут в тюрьму и на эшафот» (His).  Все это давало возможность сделать еще до войны тот вывод, что весьма распространенная в то время боязнь вырождения отнюдь не являлась аргументом в пользу этого вырождения. Да, кроме того, эта боязнь была даже не новой, еще Kant должен был отмахиваться от воплей на тему о прогрессирующем одичании нашего народа, a Hufeland жаловался в то же самое время, что «это поколение вырождается, превращается в какие-то призраки». Боязнь вырождения была просто той случайной фермой, в которой проявилось у нас основное пессимистическое настроение всех переходных эпох. «С обществом дело обстоит так же, как и с индивидуумом», писал перед войною Hoche, «внешнее благополучие и отсутствие неотложных забот предрасполагают его к горестному самонаблюдению и ипохондрическим жалобам». His же объявил еще раньше, «что и вся нервность исчезает как только нас схватят за шиворот».  Так что уже в то время можно было доказать, что большинство нервных симптомов довоенного времени излечимы. Я сам высказался в первом издании этой книги (1911) даже в том смысле, что, по всей вероятности, они исчезли бы совершенно внезапно, «если бы нас постигла война или вообще какая-нибудь серьезная опасность».  И вот война началась, а с нею и бесконечные бедствия. Освободились ли мы по крайней мере от боязни вырождения?  Разговоров на эту тему стало, несомненно, меньше. Самолюбование, ипохондрические жалобы, игра противоречивыми настроениями, страдальческое отношение к жизни - все это исчезло в 1914году разом и, как мне кажется, не возвращалось до сих пор в сколько-нибудь значительных размерах. Теперь у нас пропала и «уверенность в завтрашнем дне» («Sekuntаt») - страх перед большевизмом, потеря состояния и постоянная социальная необеспеченность оказались чрезвычайно полезны многим нервным людям. Но в конце концов компетентных критиков и раньше не пугали все эти симптомы, и РСЛИ мы хотим подвести итоги войны в отношении проблемы вырождения, то придется считаться с гораздо более широким кругом явлений.  Возьмем нашу политическую эволюцию перед мировой войной: не доказывает ли она именно того, в чем обычно видят последнюю судьбу всех народов: старость, обессилив, упадок0Быть может, неосторожно и рискованно браться вообще за этот вопрос, не будучи историком однако я касаюсь его лишь потому. что считаю его ложно поставленным. Мы ведь уже отвергли выше аналогию между жизнью народов и жизнью индивидуума. Однако, тот, кто признает ее, будет вправе сделать из истории Германии, с момента отставки Бисмарка и по настоящее время, какие угодно выводы, но только не тот, будто мы стали слишком стары, слишком зрелы. К тому же достаточно только поставить вопрос, как стало бы вести себя при таких же обстоятельствах современное Бисмарку поколение-без Бисмарка, разумеется. Вероятно, точно так же, как и мы: если бы тот Bethmann-Hollweg, который предостерегал в свое время Вильгельма I от австрийской войны и от Бисмарка, очутился тогда у власти, то могло бы придтись порядком плохо уже нашим родителям.  А сама война. В 1908году His писал с вполне законной гордостью: «совершенно невозможно поверить о декадансе и вообще о культурном регрессе в стране, где все время растет население и продолжает падать цифра смертности, в стране, которая создала в беспримерно короткий срок блестящую промышленность и которая находит у себя достаточно средств для содержания сильнейшей в мире армии». 6лет спустя август 1914года вызвал у нас (и не только у нас!) такой национальный подъем, на, который был бы неспособен народ упадочный и изживший себя. Это воодушевление не могло держаться до конца на той же высоте; однако, в течение целого ряда лет мир видел такие дела, каких не знала до сих пор история ни одного народа, даже на ее самых светлых страницах.  Конечно, у нас было не мало военных неврозов!); вполне здоровые физически солдаты уклонялись от исполнения долга и опасности при помощи нервных заболеваний, которых не было бы у людей с более сильной волей: они сумели бы избежать или преодолеть их. Но опять-таки мы должны поставить вопрос, можем ли мы себе представить, что какой-либо народ той или иной исторической эпохи, попав в одинаковые с нами условия, дал бы меньшее количество неврозов,-всякий, кто знаком хотя бы отчасти с сущностью истерии и с ее историей, ответит на этот вопрос отрицательно. И только потому, что уже до войны мы приучились к более быстрому темпу жизни, к большему числу внешних раздражений, к быстрой смене жизненных заданий и положений, только поэтому главная часть нашего народа оказалась на высоте тех требований, которые были предъявлены этой войной.  Впрочем я в мирное время уже давным-давно мы имели параллель военных неврозов: нервные заболевания после несчастных случаев. Эти последние были прямым следствием социального законодательства, являются им и теперь, так что и в данном случае все говорит против того, что другой народ какой-либо иной эпохи был бы свободен от них при прочих равных условиях. Наоборот: если мы возьмем военные и травматические неврозы, к которым мы можем прибавить моления о здоровье («Gesundbeten») и спиритизм, и будем сравнивать их с истерическими эпидемиями прежних столетий, с процессами ведьм, флагеллянтами, повальной пляской, детскими крестовыми походами и эпидемической бессодержимостью, то сравнение это будет целиком в нашу пользу.  Голодная блокада вызвала в тылу, несомненно, очень значительное физическое вырождение; недоедание и продолжительное напряженное состояние привели к тому, что некоторые, главным образом, пожилые люди, оказались и психически совершенно сломанными. Но в общем и здесь мы должны сказать, что было перенесено очень много, и что состояние нервного здоровья оказалось в среднем, если взять войну в целом, гораздо лучшим, чем этого можно было ожидать при таком сцеплении физических и психических вредных моментов. Собственно говоря, санатория нужны были исключительно для солдат, а в приемные часы к врачам невропатологам обращалось гораздо меньше людей с функциональными нервными заболеваниями, чем прежде.  Продолжительное патриотическое беспокойство и личные заботы, лишение, горе и нужда в конце концов, конечно, расшатали физическое и психическое здоровье как раз наиболее ценной части населения в тылу - в этом отношении расчет Англии оказался совершенно правилен. Последующие события и тупую покорность, проявленную при этом гражданским населением, можно объяснить исключительно этим душевным изнеможением, этой потерей способности к волевому напряжению.  С другой стороны, катастрофа давно подготовлялась развитием спекуляции, ростом эгоизма в самых широких кругах, утратой всяких идеалов и уничтожением всякого авторитета, и если после катастрофы всплыло на поверхность, наряду с массой иностранцев, дезертиров и других преступников, также и такое большое число психопатов, то это было бы, конечно, невозможно без этой летаргии, которую проявило общество. Все-таки здесь я бы не решился сказать, что любой народ всякой эпохи должен был бы во всех деталях вести себя именно также. Как ни убежден я в том, что при создавшихся условиях катастрофа, как таковая, была совершенно необходимым следствием неслыханнейших физических и психических испытаний целого народа и при том следствием болезненным, я все-таки не могу ссылаться на патологию, когда заходит речь о таких явлениях, которые нам хотелось бы стереть с этой страницы нашей истории в первую очередь, и о которых мы в то же время совершенно не вправе утверждать что они были бы возможны и у всякого другого народа. Ведь к числу исконных свойств немецкого духа принадлежит, по-видимому, не только склонность к идеологии, но и недостаток национального чувства.  Нас интересуют, однако, только болезненные явления. В этом отношении нам сейчас угрожает двоякая опасность, на которую необходимо смотреть чрезвычайно серьезно. Воина вызвала огромное распространение сифилиса, и мы все еще не в состоянии искорениib эту болезнь со всели ее последствиями. По что еще важнее: добровольное ограничение числа детей принимает такие формы, которые способны погубить любой народ. Слов нет, в этом повинны, главным образом, экономическая нужда, недостаток жилищ и безнадежность будущего; однако наряду с этим намечается все-таки и особая душевная установка, которая едва ли сгладятся даже и при улучшении нашего экономического положения. Влиятельные политические партии требуют разрешения свободного производства выкидышей, а у населения нет невидимому, ни малейшего понятия о том, что это значит. Ибо иначе были бы совершенно невозможны разговоры о вреде, наносимом беременным женщинам абортистами из неврачебного сословия-и защите общества от эгоизма отдельного индивидуума служит здесь наряду с законом, по-видимому, почти исключительно опасение этого вреда.  Возвращается снова также и алкоголь; мы уже видели первых делирантов. Отмечается такой рост преступлений, что давно уже переполнены все тюрьмы. Дичают нравы, страшно огрубела молодежь, а бесцеремонность борьбы за существование принимает совершенно небывалые до настоящего времени формы.  Все это могло бы привести в отчаяние, если бы мы не «знали, что так бывало всегда после всякой большой катастрофы, и если бы-что гораздо важнее -не замечались уже симптомы улучшения.  Пойдет ли это улучшение вперед, это будет зависеть не от нас. Может быть, наши враги погубят нас тем временем окончательно. Может быть, Европе суждено терзать себя до тех пор,, пока она не вымрет. Но это не было бы вырождением. Можно быть очень здоровым, и все-таки вас могут задушить; смотреть же на жестокость наших врагов, даже если она оказалась бы в конце концов пагубный дли них самих, как на дегенеративное явление, было бы недопустимо с точки зрения сравнительно исторического взгляда на дело.  По сравнению со всеми этими заботами: внешней опасностью, сифилисом, алкоголем и добровольным ограничением числа детей, отступает на задний план почти целиком большинство всего того, что еще говорилось прежде на эту тему. На серьезный лад мог бы настроить лишь разве недостаток творческих умов, ощутимый уже теперь почти во всех областях духовного творчества все с большей и большей силой. Однако эта опасность была бы неизбежной только при совершенно определенном, уже обсуждавшемся нами выше условии, которое до сих пор никем не доказано. Таким образом, окончательное суждение по этому вопросу остается за будущим.  Уменье в искусстве и знание в науке начинают цениться все менее и менее; более того, часть нашей интеллигентной молодежи отворачивается от всякой науки и приводит старшее поколение в ужас своей наклонностью к мистике; однако эти явления объясняются отчасти, как реакция после войны и поражения, отчасти закономерными колебаниями между рационалистически - точной и метафизически - романтической установками. Ведь уже и до войны курс мистики был довольно высоким, и к воинствующим нападкам на научную специализацию примешивался уже и тогда клич призыва к «дилетантам», от которых в наше время ждут спасения, разумеется, уже не одно лишь двадцатилетние. Эта волна заливает нас вместо деловых знаний бесполезным блеском слов; но она пройдет, отхлынет, как это бывало уже неоднократно.  И наконец: мало найдется в настоящее время таких, кто усмотрит какое-либо отношение к проблеме вырождения в том, что, напр., люди, могущие в наше время оплачивать билеты в театр и дорогие книги, предпочитают всему остальному грубо-сексуальные изображения (все равно, художественно ценные или нет); или в том, что импрессионизм заменился экспрессионизмом (не является ли это только кажущимся). Таким образом, нам едва ли есть надобность говорить подробно о постоянно напрашивающихся аналогиях между некоторыми экспрессионистическими художественными произведениями и живописью определенных душевно-больных (шизофреников). Скажем лишь одно: общая почва этих произведений располагается, вероятно, гораздо глубже, чем ее обычно искали; получается впечатление, будто здесь выявляются, по ту сторону всякой болезни и всяких художественных устремлений данного момента,-некоторые основные формы художественного выражения, намечающиеся уже в искусстве дикарей и в искусстве ребенка; очевидно, что эти формы могут быть раскрыты самыми различными психическими причинами. Применять к экспрессионизму эпитет: «больной», которым еще так недавно пытались заклеймить импрессионизм, было бы, конечно, ошибкой; от этого нового 1ар-sus'a нас должно предохранить просто знание истории. К этому надо прибавить еще следующее: наши теперешние большие заботы все-таки показали нам (в самом общем масштабе), насколько мелочными и насколько лишними были те заботы, которыми мы пробавлялись прежде в подобных случаях.  При всех этих соображениях я сознательно игнорирую попытку Spengler'а вывести гибель нашей культуры, исходя из духовных стремлений нашей эпохи и ее положения в истории. Такую попытку,- от которой, между прочим, отказывается категорически также и E.Utitz в своем новейшем этюде о современной культуре,-судя по изложению самого Spengler'а, мог бы предпринять, невидимому, лишь тот, кто охватывает своим кругозором как формы изобразительных искусств, так и формы военного дела и государственного устройства; далее-существующее якобы сродство между политическими и математическими продуктами одной и той же культуры; между религиозными и техническими воззрениями; между математикой, музыкой и пластикой; между формами хозяйства и формами познания ит.д., ит.д.1)-словом: все духовные направления, все науки и все искусства, кроме того, всякую технику, экономику и политику, не только своей собственной, но и всех эпох вообще. Мы скромно несмущенно отступаем перед подобной задачей.  Но если мы попытаемся дать посильный заключительный ответ на наш собственный вопрос, поставленный нами с самого начала гораздо менее широко, то мы могли бы сказать следующее:  Дегенеративные процессы наблюдались у всех народов и во все времена; так что совершенно недостаточно простого констатирования их наличности. Что касается опасности вырождения, то о ней могла бы идти речь лишь в том случае, если бы эти процессы серьезно угрожали жизни и работоспособности целого народа.  Решение вопроса, что получится из нас самих, принесет следующее поколение, созревающее и сличающееся в настоящее время. Возможно, что голодная блокада причинила ему стойкий и серьезный вред; однако, судя по всему, что мы уже слышали, этот вред выровнялся бы уже во внучатном поколении, поскольку условия жизни сложились бы тем временем сколько-нибудь благоприятно.  При колоссальных размерах этой войны мыслимо даже то, что после стольких убитых и искалеченных, вся наследственная масса нашего народа ч целом, действительно, несколько понизилась в своем уровне вследствие отрицательного отбора. Это мыслимо, но все же мало вероятно. Конечно, нам придется навсегда отказаться от многого ценного, что лежит в могиле или никогда не родится; но через 30лет, если наши враги пощадят нашу жизнь, сгладится и это.  Не подлежит зато никакому сомнению, что сифилис угрожает теперь после войны еще сильнее нашему здоровью, чем прежде. Может быть, возрастет также и число случаев прогрессивного паралича, если мы не успеем найти терапевтических средств. В качестве второй великой социальной болезни присоединится опять алкоголизм и будет снова губить и взрослых, и детей.  Не доказано, что возросло общее количество душевных заболеваний; этот прирост не может быть во «сяком случае большим. Что касается самоубийств и преступлений, то о них в настоящий момент совершенно нельзя высказаться; их число настолько заведомым образом зависит от социальных причин, что для того, чтобы из соответствующих цифр стали опять возможны пригодные выводы, нам придется обождать известного равновесия и укрепления нашего общего политического и экономического положения. Наконец, еще рискованнее было бы, пытаться определить заранее наше будущее по тем противоборствующим духовным течениям, по тому хаосу, в котором очутилась после войны и революции также и наша духовная жизнь.  Один вывод мы делаем с полной определенностью: что каждое из предшествовавших поколений было бы при тех же условиях таким же здоровым и таким же больным, как и мы. Благодаря этому теряет всю свою важность вопрос о значении тех специальных болезненных явлений, которые свойственны нашей эпохе, о том, серьезнее ли они, чем те, которые наблюдались у наших предков. Однако, мы достоверно знаем, что прежде бывали такие болезни и нервные последствия болезней, которые в наше время совершенно исчезли- и если мы говорим об алкогольном отравлении зародыша, то мы не должны забывать о свинце и о ртути, действия которых мы теперь избегаем, потому что оно нам известно.  Но гораздо важнее, чем все споры о росте вырождения, то, что мы теперь знаем, что все заведомо дегенеративные явления сводятся к внешним, социальным причинам; потому что это дает нам возможность победить их. Заразные болезни и яды {алкоголь и сифилис в первую очередь) могут быть устранены подобно тому, как уже изгнаны из наших пределов оспа и чума, да и функциональные нервные болезни тоже Moiym быть ограничены. Конечно, всегда будут существовать психопаты и наследственные душевные болезни, но число их не будет расти, потому что патологические качества подчинены тем же самым законам наследственности, что и нормальные, а идея о наследственности приобретенных нервных состояний была выдумкой.  Конечная судьба народа зависит совсем от других факторов, чем от легких колебаний его нервного равновесия. Она определяется жестоким моментом силы, моментом количественным. Еще до войны мы имели сигнал, предостерегавший нас относительно будущего: падение цифры рождаемости, с тех пор опасность национальной смерти подошла к нам уже гораздо ближе. Что человеческому вмешательству удастся остановить - в конце концов эту эволюцию, в этом мы должны по справедливости усомниться; что касается странных проектов реформ, вроде предложенных, напр., Christian von Ehrenfels'ом, то мы можем отказаться от их критики просто в силу наших общих соображений t). Кто рассматривает участь человечества, как  часть великого процесса органической эволюции, тот как раз и не будет верить в свою способность решительно повлиять на ход этою природного процесса.  Мы лишь не вправе ускорять этой эволюции; и, не смотря на все трудности нашею экономического n политического положения, может быть, все-таки еще удастся поднять и в этом отношении чувство ответственности хотя бы у части нашего народа. У нас есть по меньшей мере один долг: сохранять, пока мы существуем, нагие здоровье и работоспособность на такой высоте, насколько это лишь возможно. Это придает важность тому выводу, к которому мы пришли: что всякое вырождение - даже если мы причислим к нему и национальное самоубийство - вырастает всегда в последнем счете из причин социального характера. Плохо понятое учение о наследственности сделало из вырождения какой-то фатум, какой-то таинственный мрачный рок, которому неудержимо должен был подпасть каждый народ; вырождение-наш опасный враг, но враг видимый, а потому и уязвимый.